помоста через перила, как десантники с причалившего корабля. Скачки, как здесь называют танцы, прервались. Назревала нешуточная драка. Не желая оказаться замешанным не в своё дело, Владимир тоже пошёл в темноту, но в другую сторону, обратную звукам молодецкого развлечения, и скоро вышел на знакомую улицу, ведущую к дому, где он пока ещё жил.
Русские не умеют ни работать, ни отдыхать. Разве сможет позволить себе здравомыслящий немец после трудного дня вот так изнуряться в отдыхе, не жалея ни сил, ни времени, ни, главное, здоровья? Одно из двух: или русские недостаточно урабатываются, чему Владимир уже стал свидетелем, или им незачем экономить себя, и они не знают, зачем это делать. Или они слишком философы и, понимая, что всё в этой жизни временное, и сама она, являясь лишь каплей природы, - тоже, торопятся через стартовую, а не финишную смерть к другой жизни. Или у них притуплён страх смерти. Всевышний, конечно, непревзойдённый творец, но и у него не без огрехов. Он явно не ожидал, что людские создания будут так быстро плодиться, и потому не успевал и сейчас тем более не успевает вдуть в тело столько духа, сколько нужно и какого нужно. В спешке распределяя грехи, чтобы людишки не возомнили себя подобными ему, в отношении русских безгрешный явно переборщил, не пожалев лени, пьянства-чревоугодия, воровства-алчности и вранья, и совсем недодал веры в себя – гордыни. Неверие же в собственные силы и лень требуют для выживания кнута и, следовательно, жёстких, жестоких правителей, которыми славится эта страна, порождают рабскую психологию: сказали – сделай, промолчали – и слава богу! Всё ещё продолжая споры с навсегда умолкшим Гевисманом, влившим в душу ядовитую порцию сомнения, Владимир, постоянно сравнивая себя с русскими, не находил, к счастью, ничего общего. Разве только лёгкое усвоение трудного языка. Уже редко кто обращает внимание на едва слышимый акцент, а он не раз ловил себя на том, что совсем перестал думать по-немецки, и это пугало, ожесточало против варваров. Есть у него, конечно, и маленькая толика неверия в себя, иначе на ринге он держался бы по-другому. Но никогда не было лени и даже слабой приверженности к пьянству и воровству. Может быть, да и то чуть-чуть, да и то только здесь, в здешних обстоятельствах – к вранью. Короче: эксперимент Всевышнего трещит по всем швам, а он, создатель, никак не хочет согласиться с тем, что единожды данное уже никому не отнять.
Поглощённый невесёлыми размышлениями о своей двоякой сущности Владимир не сразу заметил фигуру в тёмном плаще и надвинутой на глаза кепке, в ожидании прислонившуюся к забору. Оба сделали шаг навстречу друг другу, и глухой задавленный голос спросил:
- Васильев?
- Да, - так же тихо ответил Владимир.
- Не правда ли сегодня приятный вечер?
Владимиру он совсем не казался таким, но думать было нечего, надо отвечать на пароль.
- Вот только бы немного больше тепла и света.
Он ещё там спорил с янки-капитаном об абсурдности сочетания «вечера» и «света», но тот настаивал, называя последний ключевым словом пароля, потому что такое сочетание никому, кроме своего, не придёт в голову.
- В чём дело? Я никого не ждал.
Операцией раннее появление связника не было предусмотрено и настораживало.
- А тебе и не надо, - грубо ответил посланец американцев. – Ну-ка, руки за голову! Быстрей! – и он больно ткнул пистолетом в бок Владимиру, не ожидавшему такого послания.
Пришлось подчиниться. Связник явно нервничал и, очевидно, не доверяя, решил обезопаситься обыском. Неряшливо, непрофессионально обстукав и обшарив взятого в плен агента, тёмный приказал:
- Пойдёшь со мной. И не рыпайся – продырявлю.
Владимир ничего не понимал, а потому и не думал рыпаться, решив, что тот сведёт к резиденту, поджидавшему где-нибудь рядом.
- Куда? – спросил он безвольно, нисколько не сомневаясь, что ответа не получит.
Но он последовал, да ещё какой!
- В милицию, - «Ничего себе – резидент!» - Тебе, гаду, хана, а мне зачтут в прощение. Понял, вражина?!
Последние слова предавший связник, не сдержавшись, прокричал и больно надавил на пистолет, и без того истерзавший плохо защищённые гимнастёркой рёбра. Осознать размеры неожиданного провала, устроенного дубоголовыми янки, когда он всё наладил, чтобы приступить к выполнению задания, помешала тётя Маша.
- Володька, это ты? – окликнула она постояльца, выйдя на крыльцо. – Чего шумишь?
И тут случилось непредвиденное. Тёмный, не выдержав напряжения до предела натянутых нервов, измотанных, пока добирался, разыскивал и выслеживал шпиона, зная, что он работает на какой-то автобазе, пока обдумывал и решился предать, чтобы выпутаться самому, мгновенно отвёл пистолет от пленника и выстрелил в направлении голоса в темноту. Тётя Маша охнула, и было слышно, как грузно осела или упала и больше ничего не сказала. Владимир же не успел даже подумать, что делает. Левая рука его выбила пистолет, высвеченный пламенем выстрела, а правая что есть мочи двинула по белевшей в темноте скуле. Разжиженное страхом и неуверенностью тело связника, не ожидавшего такой мгновенной реакции от, казалось бы, накрепко схваченной жертвы, сначала, отступив на подкосившихся ногах на шаг, село, а потом, не удержавшись, упало на спину, повернулось слегка набок, неестественно прижав голову к поднятому плечу, и замерло в глубоком обмороке. Дальше Владимир действовал как запрограммированный автомат, не успевая осмысливать работу рук. Почему-то вспоминался верзила-штурмфюрер в лагере, упавший головой на бордюр, и он понял подсказку памяти только тогда, когда увидел большой камень с острым ребром, лежавший у калитки, чтобы она не раскрывалась настежь. Подтащив обмякшее тело, чтобы голова оказалась на уровне камня, он посадил его, подняв за плечи, и с силой толкнул назад так, что не удерживаемая шеей голова со всего маху стукнулась об острый угол. Раздался звук треснувшего спелого арбуза, и она съехала с камня, завернувшись на сторону, и замерла у плеча, открывая доступ льющейся из глубокой раны крови. Всё. Владимир убедился в этом, пощупав на шее сонную артерию. Застонала тётя Маша, торопя и не давая осмыслить убийство. Руки дрожали, хотелось скорее вымыть, на душе становилось всё гаже и гаже, и неизвестно было, что делать дальше. Не обращая внимания на стоны на крыльце, он обследовал карманы убитого, но ничего, кроме старенького замусоленного паспорта – американская подделка под бывший в долгом употреблении – не нашёл.
- Хто стрелил? – послышался голос дяди Лёши, ничего не видящего в темноте. Наткнувшись на жену, он обеспокоенно спросил: - Ты чё, Марья?
- За-а…ох! …стре-е…ах! …ли-ил! – завыла та тонким жалобным голосом, всё выше поднимая тональность.
- Цябе, што ль? – уточнил непонятливый муж, нащупав в темноте стонущую убитую, и философски усомнился: - Орёшь, дык значит – не зусим. Хто стрелил-то? Напужалась?
Стреляли в вечерней и ночной темноте в послевоенное время нередко, и к выстрелам привыкли, предпочитая, однако, не высовываться без лишней надобности из дому, чтобы не попасть под шальную пулю игравших во взрослые игры пацанов или под нацеленную пулю бандитов-мародёров. И те, и другие оружие, включая снаряды различных калибров, мины, толовые шашки и взрыватели, пулемёты, автоматы, пистолеты, ракетницы и всякого рода патроны – всё в заводской смазке и упаковке – добывали на брошенных немцами неподалёку от города лесных складах, к которым вели разбитые снарядами узкоколейки. Склады огородили колючей проволокой и повесили устрашающие таблички, ещё больше приманивающие мальцов, игнорирующих и то, и другое. Совершая ночные вылазки, юные диверсанты легко обходили немногочисленную охрану, убаюканную самогонными парами, и растаскивали смертельные игрушки, снабжая ими и себя, и знакомых, и бандюг. Часто устраиваемые в окрестных лесах шумные огненные фейерверки нередко оканчивались тяжёлыми увечьями и горем для родителей, но ничто не останавливало юных любителей оружия. Поэтому дядя Лёша нисколько не удивился выстрелу и вышел только потому, что прозвучал он близко, и послышались стоны жены.
- Во…ох! …о-лодь-ка…ах! – простонала не совсем убитая, убеждённая в том, что говорит.
Услышав поклёп, Владимир оставил совсем убитого и быстро подошёл к крыльцу.
- Тётя Маша, не я стрелял – бандит, он там лежит. Вас задело?
- Го-о-ло-о-ва бо-о-лит, - простонала она, сидя на ступеньке, держась за голову и качаясь из стороны в сторону.
- Дядя Лёша, неси лампу, посмотрим.
Электричества всему городу не хватало, и их квартал и другие по вечерам отключали, вынуждая к безделью, ненужным размышлением и раннему сну.
В тусклом свете задуваемой лёгким ветром лампы с закопчённым стеклом Владимир увидел, что правая ладонь тёти Маши вся в крови. Он с силой отнял её от головы находящейся в нервном шоке старой женщины и под начинающими густеть и засыхать тёмно-красными сгустками крови разглядел глубокую царапину, пересекающую седеющий висок. Не хватило сантиметра, чтобы выстрел вслепую оказался трагическим.
- Ну, мать, - воскликнул наклонившийся рядом и не очень переживающий муж, - отметилась! Цяперь будешь жить до ста гадов. Руками-то не чапай, - остерёг он жену, снова потянувшуюся к ране, - а то заразишь мозги, они у цябе и так з мусаром.
- Дядя Лёша, - попросил Владимир хозяина, - посмотри там: я, кажется, его прикончил.
Дядя Лёша пытливо вгляделся в мерцающее под неровным светом бледное неживое лицо парня и, не сказав ни слова, поспешил к калитке. А Владимир, не дожидаясь экспертизы, в результатах которой не сомневался, помог тёте Маше подняться и повёл, успокаивая, в дом, чтобы как следует обработать рану.
Он убил человека. Убил не нечаянно, как было в лагере и в поезде, а намеренно, хладнокровно, забыв главную божескую заповедь. Убил грешника, который мужественно шёл на суд праведный, правда, прихватив с собой для оправдания сообщника против его воли. Так не справедливее ли было пожертвовать собой и оставить в живых раскаявшегося? Ну, уж, дудки! Даже мысль об этом была противна. Он не настолько жертвенен, чтобы отдать свою единственную жизнь, в которой ещё не познал ни любви, ни отцовства, ни признания людей, даже за праведника, не говоря уж о мерзавце, скрючившемся у камня. И не Христос, а слабая тень его, чтобы списывать чужие грехи на себя. Да и действовал инстинктивно, не как разумное существо, а как животное, спасающее свою жизнь. Теперь, когда инстинкт угас, стало ясно, что убийство оправданно: предавший связник, понимая, что с пустыми руками здесь ему не светит, а там, откуда пришёл, вообще крышка, не угомонился бы, пока не прикончил строптивого агента, знающего о его существовании. Их отношения могли быть только на уровне кто кого. Значит, жить под постоянным страхом смерти из-за угла, из темноты, как сегодня, жить под дамокловым мечом, который очень скоро бы опустился? Нет, он правильно поступил, что исправил ошибку янки. Предатель погиб во имя дела, пора успокоиться и отнестись к происшедшему как к неизбежности. Иезуит Гевисман когда-то говорил: «Не бойтесь запачкать руки и душу чужой смертью. Она сделает вас не только настоящим профессионалом, но и настоящим мужчиной. Знайте, что женщины без ума от убийц». Что ж, будем настоящим
