иссяк, уничтожен. Он вспомнил, как военнопленные в лагере сетовали на то, что, избавившись от собственного еврейства, они получили с оккупацией ещё более наглое и безжалостное, упоённое победой и местью еврейство мировое, среди которого преобладает американское, особенно густо засевшее в репатриационных ведомствах. Неужели и там придётся зависеть от Шендеровичей и Яковов Самуиловичей? Он поймал себя на мысли о том, что впервые больше хочется остаться, чем вернуться. Имеет ли он на это моральное право? Как ни прискорбно, но ответ должен быть отрицательным. Ему нет места ни на той, ни на этой земле. И это несмотря на то, что он не чувствует за собой в полной мере ни одного из семи христианских смертных грехов: ни гордыни – никогда не высовывался, ни зависти – к чужому равнодушен, ни злобы – редко был несдержан за незаслуженную обиду, ни лени – отучен ещё в юности, ни алчности – умерен даже в мечтах, ни чревоугодия – больше чем умерен, ни похоти – слегка грешен, вероятно, по молодости. Он не знал, к какому из семи простых грехов отнести тот, что хочет выжить за счёт России и русских. Скорее всего, к гордыне: он унижает страну, возвышаясь сам. А если в этом божье предназначение, судьба? Тот, что на небе затеял опыт с перевоплощением слабой человеческой души, аж перевернулся на облаке, уличённый в дьявольской подлости. Владимир склонен был определять свой грех шире, но понятнее – жидовским. Чтобы оправдаться, придётся пронести через всю жизнь одно огромное и долгое Покаяние. И заслужить его надо здесь, в стране, которой он принёс зло, пускай даже по недомыслию, по чужой воле, не намеренно. Начать следует со сдачи властям агентов – трёх, которые согласились на подлую работу, и пятого, которого обязательно нужно найти, и всех остальных, запомнившихся по гевисмановской картотеке, которых перечислил по памяти, будь она проклята, заокеанским завоевателям. Сдать придётся анонимно из-за опасности пострадать рикошетом, а не явно, по-божески, на что, вероятно, не способен. Тем более что всё сильнее зрело предчувствие того, что с каждым новым расконсервированным агентом он всё глубже роет себе могилу. Нет никакого сомнения в том, что янки не захотят терпеть ненадёжную живую шпионскую картотеку, которую сумели по случаю задокументировать и проверить подлинность. Как только ревизия закончится, проверяющий и носитель секретной информации будет уничтожен. Он, к сожалению, стал слишком поздно понимать, что с каждым новым выявленным агентом приближает не родину, а собственный конец. Что же делать? Определённого, однозначного ответа у него пока нет.
Сегодняшний день начался плохо и закончился не лучше. Нет, не зря предупреждала чокнутая, подсаживаясь в Калиновичах. Но худа не бывает хотя бы без малой толики добра, говорят русские. Так и сегодня – у него остались деньги, предназначенные для Крота. Он снова заворочался, подтыкая под бока одеяло и натягивая сползающую короткую телогрейку, но сну тепла не хватало, и не хватало покоя душе. Сильная физическая и, особенно, моральная усталость давали о себе знать бессонницей, выдохшемуся организму требовалось время для расслабления.
Да, он, вне сомнения – гордец, попытавшийся со страху изменить свою судьбу, предавшийся ради этого победителям и в результате тяжко наказанный. Ему нет места нигде, и нет никого, кому можно было бы поплакаться и попросить совета, он всем приносит несчастья и превратился в изгоя, бесцельно промелькнувшего короткой жизнью, как те, убегающие в неизвестность, звёзды, просверкивающие за окном тёмно-синий холодный небосвод, усеянный яркими мерцающими точками так густо, что многим из них не хватает места.
Так и промаявшись до утра, перемежая беспокойный насторожённый сон беспросветными убивающими мыслями, Владимир поднялся с первыми бледно-голубыми проблесками зари, с трудом выполз из кабины и с усилием, морщась, энергично подвигал застывшими конечностями, разгоняя охладевшую кровь. Сделав несколько физических упражнений, забегал вокруг машины, возвращая телу тепло и энергию, а душе – уверенность в том, что синусоида ещё встанет горбом. Согревшись, облегчённо вздохнул, посмотрел на небо – там было пусто: всю ночь падали звёзды так, что с рассветом не осталось ни одной. Только луна жёлто-оранжевым серпом неудобно, вверх рогами, нависла над самыми вершинами деревьев, не мешая восходу солнца. Непонятно откуда с гулким шелестом могучих крыльев налетели чёрные вороны – носители непринятых богом душ подлецов – обсели всё вокруг, присматриваясь к скорому пополнению стаи, готовясь к завтраку на помойках и перекаркиваясь о тщете радужных надежд. Пора было будить сопровождающего, которому тоже со временем найдётся место среди чёрных падальщиков.
А тот, словно услышав призывный клич своих, вышел из дома, поёживаясь под телогрейкой, наброшенной на нательную рубаху, и, светясь кальсонами, зевнул широко и всласть, равнодушно спросив:
- Чё так рано? Вытурила?
- Здесь ночевал, в машине, - отверг обидное предположение ранний шофёр.
- А чё в дом не зашёл?
- На свежем воздухе лучше.
- И то, - согласился приючённый в доме счастливец. – Жидовские клопы всю ночь жалили, под утро только, нажравшись, расползлись по щелям. Погнали?
- Я готов.
- Пожрать бы чё. Ты как?
- Потерплю.
- Конечно, после вчерашней колбасы можно. А мне пришлось молочной манкой давиться.
- Сказал бы, я б поделился.
- Мне нельзя – язва против. Счас скажу тёще, чё-нибудь сварганит.
Известно, что тёщу вспоминать – всё равно, что накликать. Она вышла из дому взлохмаченная, в длинной мятой рубашке, прикрыв плечи и грудь стареньким шерстяным одеялом.
- Вы уже хочете уехать из нашего дома? Мы так рано не завтракаем. Может, вам всё же сварить вашей картошки и согреть нашего кипятку? Вчерашняя заварка осталась.
- Там у вас есть варёное мясо, - заикнулся оголодавший язвенник.
- Не наше, - мгновенно парировала притязания любимого зятя на запретное ёдово любимая тёща. – Соседке нечем топить, она у нас варит: себе – мясо, нам – бульон. Кто-то уже успел отрезать кусочек. Не ты?
- Конечно, нет.
- Яшка, мерзавец! Сам не наелся и нас оставил без наваристого бульона – соседка заберёт. Пойду, успею отлить немного.
Но прежде, чем уйти, успокоила голодного зятя:
- Ты знаешь, как я тебя люблю и ничего для тебя не жалею. Поэтому даю хороший совет: не кушай рано, это вредно для желудка и кишки, особенно для твоих. Немножко проедете и завтракайте.
И ушла, оставив любимого зятя с носом.
- Я – быстро, - заторопился и он следом.
Владимир с удовольствием завёл мотор, прогревая, послушал – сердце друга работало без перебоев. Обстукал и осмотрел колёса, заглянул под днище – не течёт ли, избави бог, масло, дозаправил бак бензином из бочки через предусмотрительно вставленный шланг, принёс из колодца за домом ведро воды, напоил радиатор, хлебнул сам, умылся, остатками вымыл стёкла и кабину, и только тогда появился тот, который «быстро». Утирая губы тыльной стороной ладони, он забросил сидор в кабину, неуклюже забрался сам, захлопнул дверцу и затих, переживая, наверное, скорый вынужденный отъезд из приветливого родственного дома. Владимир, тоже молча, разместился рядом, и они тронулись, тревожа утреннюю тишину и подняв в небо стаю недовольных ворон.
Переехали по деревянному мосту через Сож в низких пологих берегах, заросших осокой и камышом, простучали рессорами по железнодорожному полотну и, оставив низкорослый пыльно-грязный город позади, выбрались на унылую торфяно-луговую равнину с редкими чахлыми кустарниковыми и древесными рощицами, просвечивающими насквозь. Ясное ночное небо постепенно закрывалось быстро надвигавшимися утренними встречными тучами, заморосил, сжимая душу, мелкий нудный дождь, настраивающий на меланхолию и уединение. Оптимист скис и, сгорбившись, дремал, уткнувшись носом в расстёгнутую сверху телогрейку. Мотор работал натужно и ровно, дорога была сносной, можно было спокойно подумать-поразмыслить, но ничего толкового в голову не приходило, да и не хотелось ворошить вчерашние утишившиеся скверные мысли. Так и глядел бездумно вперёд, автоматически направляя друга в объезд глубоких выбоин. Жизнь как будто замерла, и всё, что осталось в ней, это – дорога, воздушая мокреть и застывшая равнина. На ровной прямолинейной дороге недолго и заснуть за рулём после бессонной ночи. Хорошо, что спутник ожил. Ёжась, широко зевая и втискиваясь поглубже в теплоту телогрейки, он попытался продолжить клёв собственной груди, но, устав, выпростал лицо из воротника, взглянул на утомлённого шофёра и предложил:
- Приткнись к обочине, подремли чуток.
- Потом, - разлепил губы Владимир. Ему хотелось как можно скорее оказаться рядом с Сергеем Ивановичем.
Экспедитор затих, тоже бесцельно глядя на убегающую под колёса дорогу, и вдруг простонал с тоской и вожделением в голосе, заставив водителя вздрогнуть от неожиданности:
- Дырбалызнуть бы сейчас граммов этак сто пятьдесят!
Владимир с любопытством оглянулся на него.
- Тебе же нельзя.
- Нельзя, нельзя… - сердито пробурчал ранний алкаш. – Знаю, что пузу нельзя, а душа просит.
- С чего это? – понудил шофёр к продолжению, чтобы отогнать сон. – Родственников увидел, с любимой тёщей встретился, переночевал, поел по-человечески, чего тебе ещё?
Экспедитор криво усмехнулся, поняв шофёрский сарказм.
- Не у меня язва, а ты – язва. – Помолчал немного и сознался как ребёнок: - Дала, однако, кусочек хлеба, слегка смазанный маргарином, жмотина жидовская.
- Зачем тогда так рвался к ней?
Жидовский зять молчал, будто не расслышал вопроса.
- Нельзя… - видно, эта тема его сильно затрагивала. – Я думаю, все болезни от запретов, и чем больше с ними тетешкаешься, оберегая от докторских «нельзя», тем вольготнее они себя чувствуют, развиваются и размножаются, поражая не только тело, но и, в конце концов, душу. Ты говоришь себе, тебе говорят «нельзя!» и мозг командует: «нельзя!», сбивая с нормальной деятельности не только больные, но и здоровые органы. В результате – маленькая болячка перерастает в большую.
Разносторонний дорожный философ вздохнул, вспомнив, очевидно, о своей.
- Самые ущербные и скучные люди живут в вечных запретах, выдуманных для себя или перенятых у других. У некоторых даже развивается психическая болезнь, когда они чувствуют себя плохо без своих «нельзя» и, хуже того, всем навязывают их как панацею от всех телесных и душевных недугов. Беречься, конечно, нужно, - он поёжился, морщась, очевидно, от недовольной язвы, - мы, к сожалению, сделаны древним конструктором не из нержавейки, но думать следует не о том, что ноет, а о том, что спровоцировало болезнь. Как правило, виной всему – самоограничение. По мне, если чего-то нестерпимо хочется -съешь, выпей, сделай, иначе вредные внутренние органы запомнят обиду и отомстят ржавчиной или перегрызутся между собой. Лучше быстро навредить телу и умиротворить душу и разум, командующие телом, чем долго терпеть, отравляя их. Так что, полчетвертушки сейчас не помешали бы.
Он выразительно щёлкнул себя по шее.
- Я вообще против любых добровольных запретов для себя. Когда тебе говорят «нельзя», ты что делаешь? – Не ожидая ответа, ответил сам: - Правильно: поступаешь
