Бычий смех

сшитых матерью из отцовской трактористской робы, мчался вверх по горке, где около ворот сидел уже пьяненький  пастух дед Матвей, всегда готовый уступить соседскому баламуту своего ретивого коня Серко, который, в свою очередь, не шибко-то и брыкался при смене наездника, понимая, что с этим рыже-чубатым чертом на спине его ждет блаженство купания. При Колином приближении Серко блестел шарами глаз, бодро встряхивал головой и одарял наездника жаром тела и потом. А как только тот усядется в потрепанном седле и чвокнет водой в сапогах, то конь сам поворачивал к речке, давая понять, что катание на этот раз лучше пропустить и сразу перейти к более приятному - барахтанью в омуте. Когда Коля возвращался с конем, дед Матвей обычно уже спал, закусив очередной стакан самогонки хлебом, салом и луком. Паренька встречала всегда улыбающаяся доярка тетя Вера с зачесанными на бок и уложенными на плечо длинными волнистыми волосами. Она подносила ему железную кружку парного молока, а после заботливо вытирала отворотом халаты губы, неизменно сопровождая это сожалениями: «Колек, Колек, дуралей ты мой, так и пропустишь жизнь из-за этого Серко». Под гипнозом ее ласковых серых глаз он был как в тумане. Казалось никто, как она больше его не понимает.  И он не мог забыть ни завистливых взглядов друзей, ни этого запаха женщины вперемешку с парным молоком – первого запаха женщины на его веку. А еще он часто вспоминал отворот ее халата, накинутого в жару почти на голое тело. За этим отворотом начиналась грудь и увлекала его за собою, но, чтобы ее обогнуть нужно было быть космонавтом и совершить полет по траектории, так как, начавшись, эти молочные хранилища не имели видимого конца, а Коля, с тех пор, как первый раз совершил этот мысленный полет, думал: «Сколько же детей можно накормить такими титьками»!!!. «Сколько ей было тогда? – подумал Коля, - лет тридцать не больше. Она мне и в матери-то не годилась, разве что в старшие сестры, - сделал Коля открытие, лежа на кровати. - Прибралась недавно». В тот год, когда он окончил восьмой класс и собирался ехать в город в училище, ему хотелось несколько раз на дню заезжать на дойку. С этими мыслями он все сильнее зарывался носом в большую и мягкую подушку.
         Он встрепенулся от каких-то звуков в кухне, напоминавших монотонное бу, бу, бу… Потом был хлопок дверью: видимо, гость ушел. Следом в проеме двери появилась супруга и выдала новость, что Женьку посадят в тюрьму. Оказалось, что пока Коля мял в бреду перину,  Шевцов окончательно свихнулся от водки и начал бросаться на соседей с кулаками.
- Он с этими бомжами допился до чертиков  и поехал на тракторе кататься; все мозги пропил, во, - Татьяна покрутила у виска, - ничего не соображал…

     -  Ну, и!?
     - Ну, ну… баранку гну, - выпалила супруга, почему-то раздраженная прорезавшимся голосом мужа.  – Ну и сломали бабке Мане сарай с забором, гусеницами кур подавили. Сволочи, не могут захлебнуться этой водкой…
   Слушая эти новости, Коля  крепко сжал губы, да так, что они посинели – просто его распирало любопытство: что же все-таки сотворил  Женька, раз его даже собрались судить? За подавленных кур срок не дают – это уж он знал, но боялся задать мучивший его вопрос, не желая заводить жену, и терпеливо сдерживал себя, гоняя желваки по скулам.
      - Дед Мехеев выскочил на улицу, да начал кричать на них, стыдить, а Шевцов тогда его ударил, сволочь мордастая. Как можно старого человека  бить??? – Татьяна выливала эту историю с яростью, как-будто сама все видела, и будто Коля там тоже был замечен, причем на стороне дебоширов. – Потом Женька за ружье схватился, начал деду угрожать, а бабка за соседями побежала, а привела… ментов - они у магазина в машине сидели.
    Татьяна немного помолчала и, вздохнув, закончила рассказ, но только очень тихо: - Ну и этот дурак в ментов и стрельнул, одному попал в голову.  
    Коля онемел. «Все», - пронеслось в его рыжей кучерявой голове с вьющимся чубом, прилипшим ко лбу от болезненного пота. Не понятно, что это было – предчувствие или голос свыше, - но он понял, что друга Женьки уже точно больше нет. Встречи не будет, по-мужски они не поговорят, а письма - не в их характере. Он оказался прав: получив десять лет, Шевцов через год умер от инфаркта.
    Коля лег на спину и слился с кроватью. Татьяна замолчала и, сев тихо в углу соседней комнаты,  украдкой посматривала на мужа. Она тоже все эти годы переживала  развал этой дружбы, несколько раз пытаясь что-то поправить, - уломать мужа на откровенный разговор с Женькой, но все даром. Тогда Татьяна стала ждать. А Коля, как она размышляла, тянул время  и тогда его демонстративная медлительность, от которой веяло какой-то подростковой упертостью,  начала ее раздражать. И женщину можно было понять: от  упрямства мужа страдал семейный бюджет. Еще зимой они прикидывали, что хорошо бы посеять кормовые травы на брошенных полях: добро можно и продать, и своей скотине оставить. Но поле – не огород - лопатой не одолеешь. У  Шевцова же в ограде ржавел трактор. Коля получил бы его за бутылку водки, лишь пойди он и хоть как-то по душам поговори со старым другом. «Ну, что… я же не заставляю тебя с ним целоваться … ровно общайтесь, и хватит», - зудела изо дня в день Татьная. Коля лишь отмахнулся. В итоге он пахал и засевал поле на тракторе другого фермера, но уже в счет части будущего урожая. Сильнее же всего Татьяну зацепил случай с жеребцом для  любимой кобылы Маруськи. Шевцов несколько намекал, мол, пора  поженить их животину и жадничать не буду - приданного за невестой и не жду. Но Коля лишь отмахнулся.
        Теперь она смотрела на него сквозь слезы. Муж еще не разу в жизни не казался ей таким потерянным, беспомощным, беззащитным. Повернувшись на левый бок, Коля оставил за спиной руку, которую как будто бы забыл там и которой как-то уже по-старчески мял пододеяльник, видимо, так наскребая силы, чтобы пережить свое горе.    
        Татьяна в слезах соскочила с места, потом метнулась в кухню, потом на веранду и во двор, где тут же схватилась за первую попавшуюся работу,  чтобы отвлечься. Развешивая на веревке белье, она, как могла, выгоняла из себя тревогу, печаль и давящую жалость к мужу, переведя все это в ненависть к Шевцову. «Сволочь, сам себе жизнь поломал, - шипела она и ту же еще сильнее заводилась, - и мне мужика в гроб загнать хочет, сволочь, ни о ком не думал – сволочь, чтоб ты сдох, падаль, алкашина». Ее метания по двору завели приблудившегося щенка, который, ничего не понимая, выпрыгнул из-под лавки на встречу хозяйке, но тут же попал ей под ноги, жалостливо завизжал и со всех неуклюжих лап бросился наутек. Татьяна взяла трясущийся мягкий шарик на руки и встала посреди двора, утешая этого ребенка, который, как человеческие дети, а, в общем, все живые существа, ждал доброты, тепла, ласки.
      Поглаживая задремавшего щенка, Татьяна готовила речь для мужа. В ней было два важнейших пункта: первое, - Шевцов сам дурак и никто не виноват в его проблемах, а второе, - Коля должен беречь себя, думать о семье и не переживать из-за всяких сволочей, а то не дай Бог здоровье пошатнется, кто семью кормить будет… На самом деле Татьяна понимала, что толкнуть перед мужем внятную речь у нее вряд ли получиться, так как над нею висел страх, что слушатель просто закроется, как бывало уже много раз, когда кто-либо касался чего-то такого в его душе, что было связано с чем-то личным. В итоге она заходила в дом готовая устроить ему выволочку на тему,  что нельзя так расстраиваться и пугать семью. Но и этому спичу не суждено было родиться. Войдя в дом, Татьяна обнаружила, что ее благоверный сидит за столом на кухне и с видом, как ни в чем не бывало, смакуя, прихлебывает молоко с медом. От кружки шел пар. «Пока я там себя изводила, - стиснула зубы Татьяна, - он тут на кухне плитку грел… Да, не долго ж он… переживал!!!»    
        Два дня семья жила на редкость спокойно: трагедию Шевцова не вспоминали, сельские проблемы не мусолили, между собою ни по какому поводу в спор не вступали (даже в шутку и ради развлечения), а Коля на себя не походил: стал исключительно покладистым: почти не курил, чай крепкий не пил, ел хорошо, все предписания доктора выполнял,  даже на кровать шел без понукания, мол, положено лежать, так положено. От радости Татьяна  на благоверного и не дышала: детей приучила ходить на цыпочках, а, сама, как только останется одна, то через плечо поплюет и по дереву постучит, то на потрескавшуюся икону перекреститься и молитву шепнет. Замеченные в муже изменения были для нее чем-то вроде знамения – сигналом близости того, о чем она так долго мечтала. Ее казалось, что вот чуть-чуть, и их семья заживет как надо. Оно – это «как надо» - давно ходило кругами у их дома, но Коля его отгонял своими замашками, думала Татьяна. Теперь он наконец-то сосредоточится, успокоится, и будет жить с целью, для семьи, а не по привычке, что будет, то будет. Поймет, что сейчас главное, и все…
    На самом деле Татьяна ошибалась. Ее просто ошарашила небывалая покорность Коли: спать, так спать, есть, так есть. Да, в этом смысле он действительно был непохож на себя. Но опять-таки, этот переворот, если таковой и случился в нем, его нельзя было истолковать так, как это сделала Татьяна. Муж покорно ел таблетки и подставлял зад под уколы не потому, что вдруг начал заботиться о своем здоровье, которое было необходимо в гонке за деньгами и выгодой для семьи. Просто Коля вдруг обнаружил, вернее, вспомнил, что отдых – хорошо, а работа, - действительно, не волк и в лес не убежит. Пока он тут отлеживается, за него пасет коров добросовестный студент-сменщик. Зато Коля был в центре внимания семьи и соседей, что каждый раз прибегали справиться о его здоровье; он же, защищенный от посетителей женой, мог чувствовать себя самым нужным человеком на свете, нежиться в перине, дремать, потягиваться и, уткнувшись в наволочку, мечтать и вспоминать прошлое. Кстати, на носу была суббота, а значит и баня, а там, чем черт не шутит, может, и сто граммов разрешат. Потому-то Коля и не открывал лишний раз рот, чтобы как можно дольше седеть на божничке.  
    И почему это все и всегда от него чего-то ждут? Сейчас - каких-то перемен. В молодости Колю забавлял повышенное внимание к себе, а потом стало раздражать. «Что им всем надо?» - думал он. Вот, например, тренер в секции бокса. Нет, о нем Коля вспоминал только с уважением, но... Зачем ему надо было так себя загонят, что чуть в больницу не слег, когда его воспитаннику трешник впаяли? Ну не сложилось, ну не судьба была в Москву уехать... Ну и что? Ну и что, что его там уже ждали. Да и не стремился Коля к вершинам славы. Там таких целеустремленных и энергичных и без него хватало. Правда,  - и что ее было скрывать, - тогдашняя жизнь ему была немного понятней, чем сейчас: особо ретивых, которые ради того, чтобы их заметили готовы были без мыла в любое место залезть, их-то могли и осадить без особого стеснения, а значит в талантах разбирались и кое-какие принципы были. А такое дело Коля уважал. А теперь? Вот семья ждет, что он научиться жить по нынешнему правильно, начнет деньги зарабатывать. А как? Как Шевцов? Сгонять местных алкашей к себе на огород за пятьдесят рублей в день, а потом и эти копейки не отдавать,