нельзя.
...Неизвестно, когда испанцы раскаятся за своих конкистадоров в Латинской (ныне) Америке, а также извинятся перед фламандцами за длительное иго и перед каталонцами и басками за аннексию. Неизвестно, когда французы решат, наконец, отпустить на волю тех же фламандцев, каталонцев и басков, а также эльзаско-лотарингских немцев, нормандцев, бретонцев, корсиканцев и всё знойное население своих экзотических (за)океанских островов. Неизвестно, когда итальянцы убедятся в том, что Южный Тироль не вписывается в силуэт «дамского сапожка», а сами тирольцы слишком похожи на австрийцев. Неизвестно, когда англичане поймут, что колонизировать полмира и даже больше было как-то нехорошо и как-то неэтично. Неизвестно, когда американцы (вкупе с помянутыми англичанами) признают, что ядерные грибы над Японией - не самый лучший способ демократизации, так же как не самый лучший способ демократизации - сплошные руины германских городов и сотни тысяч безвинно убиенных. Неизвестно, когда русские перестанут считать весь мир исконно русским, включая, разумеется, Шпицберген, Северный Полюс, Южные Курилы, Восточную Пруссию, Западную Сахару, Среднюю Азию, Верхнюю Вольту, Нижнюю Лапландию, Тихий Океан, Огненную Землю, Альпы, Дунай, Кавказ, Монголию, Индию, Цейлонский Чай, Мадагаскар, Эфиопию, Анголу, Антарктиду с пингвинами, а также «утраченную» Финляндию, «отгородившуюся» Польшу и в особенности «потерянную» Аляску (ай-яй-яй!).
Неизвестно, когда нацисты разных мастей уяснят себе, что быть немцем, французом, китайцем, индийцем, евреем или русским - вовсе не заслуга, а случай. Так же как случай быть енотом, ежом, ужом, гугенотом, гагаузом и генотипом.
...Неизвестно, когда хамы поймут, что... Нет, эти никогда не поймут.»
Несколько было отвлекшись и качнувшись «не туда», Рандберг восстанавливает своё тематическое равновесие и приводит случай из своего опыта: «Некий славяноСЕБЯфил клял последними словами всех «прибалтов» и грозился их уничтожить за то, что они, мол, «не любят русских»... Гм. Только за это - и уже уничтожить?! Ну, тогда ясно, почему не любят!
Правда, на самом-то деле великороссы гораздо сильнее возмущены прибалтами, чем прибалты - великороссами, хотя у прибалтов куда больше на то оснований. Но так уж повелось в этом мире - жертвы питают меньшую ненависть к своим мучителям, нежели мучители - к жертвам. Угнетатели ненавидят угнетённых, поработители обвиняют порабощённых во всех смертных грехах.
Ах, эти негодные прибалты, ай-яй-яй! Не любят нас! Неблагодарные чудовища! Как можно нас не любить! - ведь мы им столько внимания уделяли, столько раз на протяжении веков приходили в эту поганую Прибалтику, чтобы помочь этим подлым прибалтам, хотя они нас не звали, но мы приходили, потому что знали - надо учить этих долбаных прибалтов уму-разуму, приобщать этих придурошных прибалтов к достижениям НАШЕЙ цивилизации. Просвещать этих глупых диких прибалтов.
А в сороковые годы стольких противных прибалтов отправили на полезные курсы выживания, перенимать опыт в прохладных глубинных регионах нашего великого счастливого Со-Со (Сов.Союза). Думаете, они сказали «спасибо»?! Как же, дождёшься от них!..
А сколько замечательных процессов устроили великороссы в Прибалтике - очистили прибалтов от скверны, избавили прибалтов от множества недостойных прибалтов, облагородили прибалтов на одну треть, но оставшиеся прибалты ничуть не прониклись благодарностью! Нисколечки! Никакой признательности, а только сплошная предательская прибалтская русофобия! Вот какие падлы эти прибалты! Сколько волка ни корми...»
Иной раз кажется, простодушно присовокупляет автор, что словосочетание «русская цивилизация» - оксиморон.
Здесь Рандберг в очередной раз вышел из себя и вошёл в раж. Он упрямо лезет прямо на рожон. Нам кажется, он порой слишком увлекается. И мы вправе с ним не соглашаться. А он - с нами.
Как и следовало ожидать, автор опять резко меняет курс, навострившись на новую тему. Эти метания можно даже назвать программой, а возникающий хаос - композицией. Может быть, эти броски каким-то образом отражают петляние по лабиринту истории?
Так или иначе, но Рандберг постепенно загадочнеет, таинствевеет, мистифицеет.
Вот о чём он решил нам на сей раз поведать:
«В стародавние времена, длящиеся поныне, жил да был великий мудрец Фаталь аль Факир, или Факир аль Фаталь, - нам точно не известно, как он звался. Был он софист, теософ и метафизик, вернее, не столько даже метафизик, сколько мета-Сизиф, потому что осознавал тщету мирской суеты, о чём и написал громадный трактат «Сизифов труд», название которого стало нарицательным и вошло в поговорку, хотя исключительно мало кто знает, что родоначальником эпитета является именно Фаталь аль Факир. Или Факир аль Фаталь. Рождался этот мудрец, предположительно, уже много раз, и, по всей вероятности, будет рождаться и в дальнейшем, ибо в каждой эпохе и в каждой стране есть свой Фаталь аль Факир. Нынешний наш Факир аль Фаталь жил в очень экзотическом и очень восточном городе Ала-Амта или Алта-Ама. Или Тама-Ала.
Свободным днём Факир уходил гулять по отчасти сохранившимся природным окрестностям и окрестным трущобам, нередко возле запретных зон типа КПП, лавируя между помойками и колючей проволокой, за которую было низя, да и не хотелось. Потом он отдыхал на каком-нибудь дозволенном лугу, если не сильно пекло солнце, или под разрешённой раскидистой тенью подучётного ветвистого дерева, если солнце пекло. Он смотрел в небо: иногда голубое, с белыми кудрявыми барашками облаков, а иногда в неестественного цвета полосах, движущихся с ядерного полигона и расходящихся радиусом, и кручинился от этой неумолимо меняющейся окраски по причине неудержимо надвигающейся напасти.
По ночам Фаталь, стараясь не разбудить своих паскудных соседей по коммуналке, храп которых унижал своей животной обыденностью его утончённую натуру и высокие устремления, поднимался на чердак, открывал запаутиненное окошко и глядел на звёздное небо, изредка прочерчиваемое светящимися следами самоуверенных спутников или мгновенно внезапных метеоритов. Факир смотрел в прозрачную чёрную бездну, с рассыпанными в её глубине созвездиями и звёздами, и продолжал удивляться - основное его занятие на протяжении ряда лет. Он размышлял о том, что, чем более постигает он этот странный мир, тем более непостижимым становится он. Он? Или мир?
По утрам в будние дни он трясся в набитом до спрессованной тесноты автобусе или троллейбусе. Зачем он это делал, он не знал, но вокруг считалось, что ему тоже надо на работу, иначе могли быть неприятности, поэтому он и ехал куда-то, где что-то там выполнял, совершенно ему неважное и неясное, во что он вовсе даже не желал вникать, потому что ему гораздо интереснее было вникать в то, во что окружающие его коллеги вникнуть, при всём желании, не могли. Фаталь прекрасно понимал, что коллегам нет никакого дела до мира его души в этом душном бездушном мире, и делал вид, что среди прочих коллег он - примерно такой же коллега.
Вечером Фаталь предпочитал возвращаться с работы пешком. Он шёл по улицам или вдоль улиц, по кривым разбитым тротуарам, и кривые автомобили обдавали его смрадом и брызгами грязи. Иногда он обращал внимание на какое-нибудь здание, неизвестно по чьему попустительству намекавшее на возможность цивилизации наподобие далёких недоступных миров, и это были вредные антинародные аморальные тлетворные растленные развратные порнографические образы из рода буржуазной идеологии империалистов-капиталистов-реваншистов-фашистов-шовинистов-сионистов.
Факира волновали эти опасные преступные образы, потому что запретный плод не всегда на поверку червив, о чём можно было догадаться. Хотя программа новостей в его величайшем на свете государстве уверяла всех жителей сей благословенной державы, включая его коллег, что закордонные запретные плоды все поголовно червивы и не просто червивы, а уже вовсю загнивают.
Фаталь аль Факир не слишком склонен был доверять программе новостей, и приходил домой в своём обычном смятенном раздумье. Потом он пил грузинский чай с кубинским сахаром, этот символико-семантический симбиоз-синтез во славу грозного амиго Большого Брата Фиделя Джугашвили и под сенью длани Папы Ильича, Каменного Гостя-Бюста-на-Постаменте в любом городе и посёлке Одной Шестой Суши, идола и кумира его невыносимо процветающей страны, счастливее которой дальше было некуда.
В этой стране всё носило имя бога-отца Ильича и незримо витал святой дух сына Виссарионыча. И был это Рай на Земле. И в этом Раю были Ангелы с горячей головой и холодным сердцем, или наоборот. И Ангелы осенены были нимбами в виде фуражек, носили волшебные сапоги и наганы, и занимались святым делом по очищению райских кущ от всякой нечисти. Ещё большую пользу приносили Ангелы в богоугодном мероприятии по организации рабсилы, ибо даже в Раю, то есть особенно в Раю необходимо кому-то вкалывать задаром. Поэтому Ангелы неутомимо и еженощно отправлялись на охоту за врагами-рабами, то есть сначала врагами, а потом рабами.
А предыстория была такова: В начале было Слово. И Слово было у Пророка рокового. И Пророк родился в Трире. И напечатал Своё Пророковое Слово в Лондоне. Из Слова возник Призрак. И стал бродить по Европе. Оттуда его погнали, и Призрак добрёл аж до Симбирска, где соблазнил Матрёну, то есть Мадонну, и зачал Бога, и вручил Ему Слово от Пророка из Трира. Бог утвердил Слово, и из «Искры» возгорелось Пламя. И появились Апостолы. Среди них - Железный Феликс, Любимец Партии, Бонч-Бруевич, Лев Давыдыч, Михал Иваныч и поначалу неприметный Сосо, которому не придавали значения. Когда придали, было уже поздно. Дальнейшее известно. Десятки лет на Одной Шестой Суши имелось лишь одно Евангелие - от Сосо. Которое многие до сих пор считают единственно верным научным учением.
А наганы - единственно правильным научным аргументом.
ЗЭ РЭСТ ИЗ САЙЛЭНС.
Так иногда размышлял в своих мрачновато-саркастических гиперболах Факир аль Фаталь. Он томился и знал, что не найдёт в этой великой загадочной стране применения своим построениям, но тут вдруг пришёл Меченый Ангел, оковы рухнули, и на обломках нерушимой державы вписали его имя в загранпаспорт, и свобода встретила его радостно у выхода за кордон, где можно вкусить запретный прежде плод червивый. Так что там наверно совсем уж загнил наш Фаталь аль Факир.
А держава та, хоть и рухнула, но... и не рухнула. В ней по-прежнему процветает хроническое ВЕЛИЧИЕ. Правда, это единственное, что там процветает.»
Хм. Приведённый выше фрагмент из сочинения господина Рандберга навряд ли уместно отнести к жанру притчи. Да он и сам не относит. Послушайте, что он добавляет по этому поводу:
«Меня могут спросить - где же пуанта? Где соль? На что я отвечу вопросом - зачем вам пуанта? И какая может быть пуанта там, где даже соль была дефицитом?! И что вообще значит пуанта? Факир аль Фаталь отмечал в жизни её непостижимость. В жизни нет никакого сюжета, никакой композиции, никакой фабулы, никакой пуанты. Любая притча ныне должна вызывать смех своей искусственностью и безжизненностью, как и та взятая с потолка, высосанная из пальца и притянутая за
