границе между двумя морями. Справа внизу до горизонта – тёмно-синее, слева вверх по наклонной до горизонта – зелёное.
В том, зелёном море, на улице, которую и сейчас по старинке почему-то называют Сахарной, белым островком виднеется хата, где я малышом, стоя рядом с бабушкой перед иконой на коленях, молил у Бога здоровья моей захворавшей маме. В хате была большая русская печь с широкой лежанкой почти под потолком. Рядом в углу стояло несколько разного размера рогатых ухватов, на столе – всякие чугунки, глиняные кувшины, деревянные расписные ложки. Кровать, сундук, комод и табуреты были сделаны из дерева местными умельцами. В этой комнате всегда пахло чем-то очень приятным: пряным дымком от горящего в печи перекати-поля, «томившимися» в ней грушами, свежеиспеченным хлебом, парным молоком, дынями и арбузами, степными травами и цветами…
Тут время от времени звучали молитвы Матрёны Прокофьевны и Петра Игнатьевича, моих бабушки и дедушки по матери. Здесь по утрам бабушка, занимаясь домашними делами, тихонько распевала: «Колокольчики мои, цветики степные! Что глядите на меня, тёмно-голубые?» Голос у неё был мягкий, красивый, она и в церковном хоре пела. И очень любила баба Мотя, когда дуэтом я и сестричка Лиля пели ей песенку «Наш край»:
То берёзка, то рябина,
Куст ракиты над рекой.
Край родной, навек любимый,
Где найдёшь ещё такой!
В этом доме, где всегда царили любовь и доброта, я школьником, уже умеющим сочинять и рифмовать строчки, терпеливо учил свою бабушку, женщину с довольно-таки оригинальным характером, писать стихи.
Ученицей она была смышленой, несмотря на свои всего пару лет давнего образования в церковно-приходской школе. К тому же в ней изначально была заложена тяга что-либо творить или вытворять. Читая газеты, она выписывала на тетрадный листок непонятные слова и расспрашивала об их значении. Если я не знал, бабушка Мотя назидательно говорила: «Учись, чтоб не быть дураком!» И сама понемногу занималась самообразованием и училась писать стихи.
Так родилось «домашнее литературное объединение». К неожиданному увлечению своей матери моя мама, Нила Петровна, отнеслась весело – как к её очередному чудачеству. Дедушка – спокойно: мол, чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. Американцам в полуграмотных опусах «начинающей поэтессы» Матрёны Алешиной тогда доставалось больше, чем нынче от Михаила Задорнова. Она, помню, в гротескном стиле писала о том, как спутник Штатов из-за неисправности с космической орбиты упал в наш Днепр. А местные рыбаки поймали его в сети и везли в повозке по нашему селу, потешаясь над тем, какие тупые янки. Мы с бабушкой хохотали до слёз.
А я читал бабуле свои серьёзные стишки про мужество конголезского борца против американских колонизаторов Патриса Лумумбы. Потом – строчки про горе вьетнамских матерей и детей в войне Строчки, которые заканчивались призывом:
Люди! Чья правда стремится в полёт,
Встаньте в защиту Вьетнама!
Те, кто в душе, словно песню, несёт
Слово весеннее – «мама»!
А однажды баба Мотя мне сказала: «Василёк! Садись-ка за стол! Я из химического карандаша вон сколько чернил сделала! Будем писать статью про жизнь мою и дедушки Пети. Про то, как наша дочка Нила учительшей стала. Как сыночки Вася и Шура на пару в Васильевке выучились и ветеринарами работают. Что все они в достатке и в почёте. Я буду рассказывать, а ты записывай. Напишем – и в журнал «Крестьянку» пошлём. Пусть люди читают, как мы сейчас хорошо живём!».
Статью баба Мотя назвала «Прежде и теперь». Очень уж ей хотелось всему Союзу поведать о своём счастье! А после из Москвы пришло письмо в редакционном конверте. Мол, материал интересный, рады за вашу благополучную жизнь, но опубликовать не можем: есть недоработки. Дескать, внук вырастет, станет литератором и обязательно напишет о вас. Матрёна Прокофьевна приласкала меня, погладила по волосам и погрозила кулаком в сторону воображаемого сотрудника редакции: «Ай, Моська! Знать, она сильна, что лает на Слона!».
Так она всегда говорила о тех людях , кто становился ей поперёк дороги. Бывало – и прямо в лицо. Например, во время войны – полицаю, который забрал у неё дома горшок со смальцем. Тогда бедовая женщина пожаловалась на него в комендатуру, где знаменских полицаев построили в шеренгу, и бабушка указала на грабителя. Тот начал отпираться, но у Матрёны Прокофьевны в руках была улика: забытая грабителем зажигалка. В советское время она «моськами» обозвала местных коммунистов, по распоряжению которых в её саду выкорчевали несколько деревьев. В жалобе, отосланной бабой Мотей в газету «Правда», она назвала их фашистами. Интересно, что реакция «наверху»» в обоих случаях была в пользу Матрёны Прокофьевны. Полицай вернул награбленное, а советские «фашисты» уплатили за погубленные деревья..
С бабушкой мы дружили. Но иногда случались казусы, поскольку я был любитель исследовать каждый уголок в доме, в сарае, в саду. Как-то, копаясь среди всякого барахла на горище, под черепицей я обнаружил старый толстый ридикюль. Открыл его – ахнул: он был забит царскими бумажными деньгами. Я спустился по лестнице и помчался с ликованием к бабуле, но та среагировала неожиданно свирепо: выхватила у меня сумку и закрутила ухо: «Ты что, урка, шастаешь там, где не следует!» На мой вопль прибежал дедушка и могучей рукой оттолкнул супругу. Та отлетела, как перепуганная перепёлка, и замерла, потеряв дар речи. «Дура!» – резко сказал Пётр Игнатьевич.
Кому-кому, а дедушке с крепким, как гранит, характером она никогда не осмелилась бы процитировать крыловскую мораль про Моську. Достаточно было одного его строгого взгляда, чтобы супруга осеклась на полуслове. Дедушка не любил насилия. Особенно над детьми. Он был рассудительный и очень добрый. Бабушка была добрячкой тоже, однако порой в её холерической натуре пробуждался зверь: Спустя несколько минут её дикие эмоции угасали, и она вновь становилась мягкой и пушистой. Что касается спрятанных ею царских купюр, то сейчас я её понимаю. Те деньги она когда-то заработала тяжким трудом. И с ними, даже превращёнными в обычные бумажки, расставаться было нелегко. Может быть, и втайне мечтала, что возвратится царское время!
Бабушка вскоре подошла и обняла меня. Я никогда не обижался, ведь её неординарную натуру изучил лучше своей! Мы улыбнулись друг дружке и пошли со двора мимо виноградников по тропинке. В саду нас ждали высоченные деревянные лестницы, с которых мы рвали груши, на местном наречии называемые «морщинкой» и «сахаркой». Работали на сборе фруктов слаженно, нередко всей семьёй. В этот старый сад приходили из центра села, где мы жили, папа с мамой, также приезжал дядя Вася с женой Любой из Каменки-Днепровской. Было интересно мне, срывая в ведро груши, с высоты обозревать знаменские просторы со степью на восточной стороне и морем на западе, слушать щебетанье птиц, разговоры старших, красивые песенки моей сестры Лили и детские стишки братика Серёжи. Бабушка показывала всем пример, отважно добираясь по веткам до самой макушки, куда мне лезть было страшновато. Да и не только мне. «Ну, и жадная!» – думал я, но сказать об этом бабушке не решался.
Эти груши в плетённых из лозы корзинах, а также виноград в деревянных ящиках грузились на кузов машины, потом со знаменской пристани на большой теплоход, следующий из Киева. И мы отправлялись вниз по Днепру в Херсон. Там это продавали на городском рынке. Ездить на торговлю с дедушкой Петром Игнатьевичем было приятнее: он был заботливый, уравновешенный, не жалел для меня денег и исполнял любую прихоть.
Бабуля же скупилась и этим вынуждала меня исподтишка жульничать, потому что хотелось много мороженого и сладостей. Кроме того, иногда она создавала неудобные ситуации: то базарного контролёра жуликом обзовёт, то милиционера – бандитом. Причём прямо в лицо и громко. Огрызаться «моськам» было бесполезно. Мне приходилось даже одёргивать вошедшую в раж бабулю, на что та резко отвечала: «Молчи! Я правду говорю!». Одно было приятно: Матрёна Прокофьевна своего внука, то есть меня, прилюдно хвалила, считая родное чадо самым умным и воспитанным на земле ребёнком. Вот с этим я никогда не спорил.
«Вечно ты чудишь!» - с иронической усмешкой говорила моя мама своей родительнице, на что та отвечала: «С урками по-другому не разговаривают!». «Мама, но так нельзя. Ещё посадят». «Я их быстрей посажу», – бурчала Матрёна Прокофьевна, и я в это верил.
Моя мама, Нила Петровна Федорченко, сорок лет обучала самых маленьких школьников села. Но назидательный тон ей был чужд. Она не только к ребятишкам, но и к взрослым односельчанам подходила индивидуально, внимательно и с большим уважением. К своим родителям и детям – тем более. В пять лет я уже читал книжки, детские журналы и мог писать. Помню, как мама обучала меня письму: спокойно, подбадривая, улыбаясь и тем самым увлекая и приближая к успеху. Пройдёт время – я пойду по её стопам, тоже стану учителем; а мы, чтоб не чувствовать разлуки, будем постоянно писать письма друг другу. Дорогие мне письма хранятся и ныне. На родину, кроме того, я отправлял свои стихи. В редакцию районной газеты. И мама читала их в «Знамени труда». Печатались и посвящённые ей строки:
Снег волос, осенняя усталость,
На губах дрожащая улыбка.
Ты глазам не веришь: показалось,
Что от ветра ойкнула калитка.
И земля уходит под ногами.
Ты паришь – такая лёгкость в теле.
Словно крылья чайки, руки мамы
Высоко на плечи мне взлетели.
Здравствуй, мама! Что же ты? Довольно…
Вновь щедра судьбы моей дорога.
Только вот признаться очень больно,
Что приехал снова ненадолго…
В небесах искрится летний вечер.
И сверчки звонят друг другу где-то.
И из звёзд подслушивает вечность
Долгую сердечную беседу…
Встретившись, мы могли с мамой говорить часами обо всём на свете: о делах текущих, планах на будущее, об истории нашего села и нашего рода. В доме всегда было тепло, уютно, сытно. Здесь до глубокой ночи в одной из комнат горел свет: мама проверяла ученические тетради, писала поурочные планы, читала газеты и книги, конспектировала статьи в общую тетрадь по самообразованию. Рано утром в доме зажигался свет: это на кухне отец готовил еду. Он добровольно взял на себя эту обязанность. Не только потому, что хорошо готовил, но и потому, что понимал специфику учительского труда, ценил время матери, берёг её здоровье. Причём, несмотря на то, что его работа мостовщика требовала больших физических
