Молчу, молчу.
- А вот и странность.
Рассказ (лысого)
Дело в том, что отец мой Вячеслав Трофимович Утюк, был сектант - анахорет. Проповедовал уединение и воздержание. Секта немногочисленная, но крайне ортодоксальная. Работал художником – ложечником, расписывал деревянные ложки в стиле «Хохлома», пять копеек с одной стороны, пять копеек с другой. Десять копеек штука. Жил бедно, но с достоинством.
И вот однажды, в ночь полнолуния, когда выли собаки, у него в мозгу явился образ: цветной и прелестный. Картина. Он, забросив ложки, заперся на несколько дней, не ел, не пил и создал полотно «Дети, играющие в шар». Художественный стиль «примитивизм». Почти лубок, но с примесью гениальности.
Увидев, что работа окончена, он плотно покушал, завернул полотно, прямо с подрамником, в газету и куда то уехал. Оказалось в Москву. Там он пошёл к своему товарищу, ещё по ремесленному училищу.
Товарищ, в своё время, ложки расписывать не захотел. Некоторый период порисовал плакаты с «рабочим и колхозницей», а потом чего-то такое отчебучил. Посидел в «дурке», примкнул к художникам – авангардистам и сделал себе имя на западе.
Папа позвонил в дверь авангардиста в семь утра и, когда тот открыл, прямо с порога, срывая клочьями газету, сунул ему под нос «Детей, играющих в шар».
Авангардист, похмельный и не выспавшийся, сначала ударил папу коленкой в пах. Потом взгляд профессионала зафиксировал мелькнувшую в падении вспышку бесподобной цветовой гаммы, озарившую собой коридорный сумрак коммунальной квартиры.
Стремительно склонившись, он буквально выдрал из скрюченных пальцев «поверженного» сияющее полотно. Присмотрелся и пришёл в неописуемый восторг.
Ну, далее, художник поднял папу, признал в нём своего старого друга. Бурно – сумбурная встреча. Авангардист наскоро похмелился и, подхватив вновь обретённого товарища, помчался с ним по своим знакомым. «Дети, играющие в шар», в большой хозяйственной сумке, кочевали с ними из квартиры в квартиру.
Результат: спустя две недели папа получил «белую горячку», понял и навсегда принял глубокий сакральный смысл водки с пивом и обрёл статус гения.
Падение анахорета в бездну порока было стремительным. По собственному признанию, с момента знаменательной встречи с другом художником, он ни одного дня не был трезвым. Пьянство, вызванное обстоятельствами, быстро переросло в страсть.
Более того! До сих пор избегавший женщин, папа вдруг кинулся в разврат. Девственности его лишила критик Сочинская, неопрятная, в седых патлах женщина. Безумный взгляд, горячечные речи и действительно художественное неординарное чутьё, лет двадцать назад сделали ей имя. Отец полюбил женщин, всех, без разбора!
Он спал с посудомойками и поэтессами и посудомойками – поэтессами и поэтессами – посудомойками и обкомовскими дочками и с вокзальными проститутками.
Он пил с грузчиками – драматургами, с академиками – недоучками, с детективщиками и альтернативщиками, с артистами и гитаристами.
Он шёл, как заблудившийся человек в пургу, без дороги без памяти, заглатывая на ходу хлеставшие его снежинки.
Долгое время папа ничего не писал, мало задумываясь об этом. Но постепенно лёгкая душевная смута переросла в нём в острое беспокойство. Он кинулся за работу. Но что бы он ни делал, у него получались ложки. Портрет – ложка, пейзаж – ложки, натюрморт – много ложек. Пять копеек с одной стороны, пять с оборотной. Гривенник – цена.
Вячеслав Тихонович впал в ступор. Жил он тогда в мастерской друга авангардиста. Ночами, папа вскакивал, босой и взлохмаченный, подходил к картине «Дети, играющие в шар», висевшей на почётном месте, и часами простаивал, глядя на неё.
Моя мама – врач нарколог, впервые увидела несчастного гения на приёме у себя в кабинете. Жалкий и трясущийся, со слезящимися глазами. Совершенно не способный выполнить строгое мамино указание попасть пальцем в собственный нос. Он, вдруг, вызвал у неё необъяснимый приступ жалости.
Женщина спокойная и уравновешенная, холодная, привыкшая к строгости по отношению к себе и другим, перевидавшая сотни таких доходяг неожиданно «поплыла».
- Не знаю, что это было – говорила она мне. – Сияние? Никакого сияния от него не исходило. Вонь исходила. Вонь давно не мытого человеческого тела. Он не был мучеником от искусства. Он был гадким утёнком, так и не ставшим лебедем. Мерзким, ужасным, до скрежета зубовного, средоточием всемирной скорби и отчаянья. Эти два понятия были сконцентрированы в нём в чудовищных пропорциях. Казалось, из него шёл постоянный писк существа, придавленного непомерной тяжестью. Это было невыносимо!
Я взяла его, отмыла, промыла, наколола витаминами, а потом уже не смогла оторвать от своей груди.
Он присосался ко мне, как слепой кутёнок. К тому же это был выдающийся дрючок – гипертрофированная сексуальность. Как ни странно, алкоголь никак, по крайне мере в худшую сторону, не сказался на его потенции. Вот уж в чём он был действительно гениален! Возможно, через секс, он бежал от постоянно терзавшего его ужаса. Но для меня это была настоящая находка. Он открыл мне целый мир. Короче, я дура.
А потом родился ты. Лучше бы я удавила тебя в колыбели. Ты унаследовал все его пороки.
Так говорила мне мама. Унаследовал: я алкоголик, бабник и неврастеник. Ну, убейте меня теперь! Только не очень больно.
Лысый замолчал и обвёл взглядом притихших слушателей.
- Замечательная нофелла, – Маргита ослепительно улыбнулась ему. – Тафайте фыпьем. За фас! За достоинства фаших нетостатков.
- Выпить я хочу. Тяжесть воспоминаний.
- Ещё бы, - бурчал Валерик, разливая по стаканам. – Недостатков у нас всех – во! Чего ж не выпить на халяву. Эй, под нарами, не спишь?!
Но Аллилуйя не спал:
- Эх, беда: то хрен длинный, то рубашка коротка! Авиус эррат сэпэ анимус.
- Вот именно. Ну, поехали!
Выпили. Маргита сильно потянулась и на выдохе шлёпнула кулачком по столу.
- Всё, Семён Вятчеслафофич, берите свой питжак и уходите. Я фас буту помнить.
Утюк молча выбрался из-за стола, снял пиджак с берёзового сучка, встряхнул и перекинул через плечо. Ушёл, не оглянувшись.
- Мальтчики, нам тоже пора. Заметчательный был фечер. Спасибо! Тихон Аркатьевич, профотите меня.
- Хоть на край света.
- Не пошли. Это на сосетней улице. Фы, Фалера, итите не спеша, Тихон фас тогонит. А Аллилуйя сдесь приберётся. Та, философ?!
Старик неожиданно легко, улыбаясь, поднялся с земли.
- Идите с Богом. От ныне и вовеки. Уж вы мне поверьте. Индупэдита суис фаталитус омниа винклис сунт.
Марго подхватила Тихона под руку, и они ушли. Аллилуйя уставился на Валеру.
- Ну, что, фря. Ты ведь хочешь меня о чём-то спросить?
- На кой хрен ты мне нужен, чего-то спрашивать?
Философ молчал.
- М-м-м…. Сколько сейчас времени?
Старик молчал.
- А как тебя зовут?
Аллилуйя вскинул руку, улыбнулся и приобняв Валеру, что-то зашептал на ухо. Тот отпрянул, покрутил пальцем у виска и, сплюнув, полез через кусты.
- И самое главное, агнец! – закричал Аллилуйя в след. – Лятэт ангвис ин хэрба. Экзитус леталис… Экспэримэнтум ин анима вили!!!
Треск в кустах затих.
- Тьфу, аменс.
Валера, не спеша, брёл, ступая босыми ногами по тёплой пыли грунтовки, кроссовки он нёс в руках. Ему было почему-то грустно. Он был уже на пол пути, когда раздался свист – догонял Тихон.
- Ты чего плетёшься как затраханный?! Я уж думал ты давно на месте. Ах, Валер, какая женщина!
- Да, Тишь, краля ничего.
- Ничего – это не то слово. Супер! У меня крышу снесло!
- А чего не остался?
- Не пустила.
- Понятно. Морковка на верёвочке…
Тиша засмеялся.
- А ты чего такой? Живот что ли болит?
- Да нет. Так чего-то. Знаешь, что мне этот старый пень сказал, когда вы ушли?
- Ну?
- Я ему говорю, типа: как звать то тебя, мудило? А он приобнял меня, и этак на ушко: Илия. Илья Пророк. Среди вас живу, вот он я, и всё про вас козлов знаю и понимаю – что особенно грустно.
Я ломанул от него, а он мне в след ещё чего-то на молдавском языке кричал. Ерунда вроде, а как-то…, - Валера повозил кроссовкой по груди.
- Не, Петрович, это не молдавский. На латынь похоже… только вот откуда он её знает? Пророк? А ты и уши развесил. Вот чучело! - Тихон шутливо пихнул Петрова в плечо. – Смотри лучше, кто нас встречает, волнуется.
У ворот, мелко переминаясь на тонких ножках, поскуливал и отчаянно вертел палкой хвоста, Копчёный.
- Копчёный, Копчёный! Ко мне! – закричал Петрович, приседая и вытянув руки. Тот сорвался и налетел, чуть не сбив Валеру с ног. – Тишь, гля, как обрадовался, придурок. Вот, придурок!
И прижав собаку к груди, пошёл на двор. Тихон шёл рядом, почесывая Копчёного за ухом.
Глава 12.
Душа рассвета
Валера проснулся на рассвете. На коптильне вообще подымались рано. Но сейчас и вовсе была рань-ранющая, все ещё спали. Он прошёлся до кустиков и встал посреди двора, почёсывая голый живот и разминая первую утреннюю сигаретку.
Серые сумерки августовского рассвета, томительно и чутко на душе. Окружающие предметы медленно проступают на матовой поверхности нового дня. Чужие и не узнаваемые. Так бывает, когда смотришь на лицо спящего близкого и любимого человека, а оно кажется чужим и не узнаваемым. Становится не по себе и тревожно. Точно не понял про него чего-то самого важного. Всё, что было на кануне, было не с тобой – кто ты, что ты, зачем – неясно. И тишина. Тишина вселенская, уплывающая в бесцветное небо, без солнца и звёзд.
Петрович пощёлкал зажигалкой, пыхнул горьким дымком. Тут же за ящиками, под навесом, ворохнулось, зашуршало, и появился Копчёный. Слегка покачиваясь, он сделал несколько шажков, припал на передние лапы, прогнулся и протяжно зевнул, вывалив розовый язык. Сунулся в стоявшую рядом миску с водой, окропил столбик и, почесавшись без интереса, поплёлся к Валерию Петровичу. Подойдя, привалился к его ноге.
Нагибаться было лень, и Валера лишь буркнул:
- Ну, здорово, здорово…
Петров смотрел туда, где между, словно вырезанными из бумаги, ещё не обретшими детали деревьями, на небе проклюнулось, расползаясь, нежно-зелёное пятно, с бледной, дымчатой окаёмкой. Если смотреть, не отрываясь, можно было заметить, как в него понемногу добавлялось лиловое, золото, синь…
Первый разговор с Копчёным.
- Светает. А, Копчёный? Вот скажи мне пёс, бывает у тебя так – проснешься на рассвете, в сумерках ещё, и, кажется, будто это вовсе не ты?
Весь лёгкий такой и мослы твои уплывают, куда то на утреннем холодке. А в башке, словно кто свежей тряпочкой протер, и обнаружилось там такое, о чём вовсе не подозревал. Начинаешь задавать себе вопросы, которые раньше и в голову не приходили. Вопросы: будто тебя по морде хлещут. А ответов нет, нет, нет.… И хочется плакать от бессилия и жалости к себе.
Бывает? А у меня бывает. Тут бы надеть пиджак и уйти, куда ни будь. Уехать, где тебя никто не знает. А дорогой пить водку и смотреть, как за окном ёлочки мелькают. И под это мелькание понять главное. А, приехав, начать всё заново, с чистого листа, черновик оставив на лавочке в поезде – пусть катится чёртовой бабушке на подтирку. И что бы всё случилось, но не
