благородной семье.
Но она не раз приходила к нему во сне, где никто не мог ему запретить любоваться ею и испытывать то, что испытывает мужчина от близости с женщиной.
Когда-то доктору Мордехаю приснился сон, запе-чатлевшийся в памяти с разительной четкостью. Так бывает после дождя, когда семицветная дуга лишь на какое-то мгновение вспыхивает и тает. Франческа шла к нему по радуге, и та гасла под нею, переходя в воду. Потом она шла по воде, легкая. И он видел, как она идет. И хотел идти за нею по ее следам. Он ду-мал, что также легок и также сможет идти по воде. И пошел, но утонул…
К счастью, растворившаяся радуга и необре-тенная легкость не изменили его отношения к жизни. Взяв эмоции в кулак доктор Мордехай продолжал еще изнурительнее заниматься наукой и лечить людей, не забывая о своем эм.
Женщина лежала на мостовой в горячке. Доктор Мордехай разорвал ее платье, чтобы осмотреть тело. Грудь и шея были чистыми. На спине зияла зловещая язва.
Шальная мысль овладела доктором Мордехаем: «Если я спасу ее, она станет моею! И произойдет то, о чем мечтал лишь во сне. Человеческое тело… это необразованному люду оно кажется загадочной суб-станцией, в которую Всевышний вдохнул душу. Но для жизни и смерти в нем нет тайны: две руки, две ноги, признаки пола, живот, рот, глаза… Остальное – дело врача. Она будет жить. Будет жить не во сне ускользающей вечности – будет жить для меня!»
Ощущение достижимой реальности казалось столь очевидным, что словно исключало случайное вмешательство судьбы. Это была нечеловеческая уверенность в собственных силах, словно мы не ходим под Б-гом.
Так сложилось, что в жизни доктора Мордехая не было любимой женщины. Он был сознательным противником любви. Любовь требует самоотдачи взамен той, что получаешь. Любовь – для поэтов, не для тех, кто возится с гноем и кровью. Но даже поэзия его бессмертных кумиров признавала, что любовь – это не только радость, но тревога и сом-нения. Умом он понимал, что эти сомнения скорее даже не от любви – от реальной жизни, которая вдруг переходит в какое-то другое измерение. Ты живешь миражами и стремишься к перевоплощению через свою любовь. Ты наивно полагаешь, что мир есть любовь, а в действительности это не так. Ты слишком легко плаваешь и слишком легко обрываешь нити – даже не нити – корабельные тросы, причаленные к кнехтам. А потом вдруг попадаешь в мучительную зависимость от захлестнувших тебя эмоций и уже вынужден примириться с холодной реальностью, страданием, которое приносит любовь… Ему же нужны были силы для науки. И он не желал отягощать себя бессмысленным эмоциональным грузом.
Но сейчас все эти выношенные теории словно провалились в бездну. И доктор Мордехай мысленно восхвалил то, что не имел права восхвалять. Он мечтал о единственном, перифразируя все ту же клас-сику, лишь девы-розы пить дыханье, – Быть мо-жет… полное Чумы!
Вместе с учеником они внесли Франческу в дом, уложили на операционный стол. Доктор Мордехай сжег одежду пациентки. Он вновь обследовал ее тело, с трудом владея собою, как если бы ученик художника впервые увидел натурщицу. В ней все было соразмеренно и закончено: великолепная шея, гибкая, словно схваченная шелковым поясом талия, подчеркивающая вызывающе совершенную грудь… Рассыпавшиеся по столу рыжие, как осень, локоны и покусанные в кровь рубиновые губы…
Это кажется наивным, но никогда ранее он не думал о том, что если женское тело – объект его собственного желания, как эта боль отзывается в нем. Дотронуться – кощунство, а здесь – спускать чумную кровь...
Он пальцем провел по ее сухим, с запекшейся кровью губам, пылающей в горячке груди, мягкому, округлому, словно вылетевшая из печи булка, животу…
Видимо, почувствовав его прикосновение, Франческа открыла глаза, и попыталась что-то сказать. Он уловил этот жест и наклонился, желая расслышать ее просьбу. Щека инстинктивно присло-нилась к ее обнаженному плечу. Ничто не могло сравниться с нежностью этой кожи, которую хотелось просто ощущать… Ее губы едва шевелились:
- Спаси меня, еврей… С твоим эм все выжили и покинули город…
- Будет больно. Мне придется вскрыть язвы и делать так, как не делают христиане, – твердо ответил доктор Мордехай, подавив смятение и признаки каких-либо желаний..
- Ты всесилен, еврей. Спаси меня… – лихорадочно прошептала она и вновь погрузилась в свои галлюцинации, как в тихие улочки мертвого города.
Впервые в жизни он медлил, хотя и не подавал виду. Велел ученику подготовить инструменты. Сам же, как никогда тщательно, мыл руки. Потом взял нож и полоснул по язве на лопатке. Ученик поднес таз, в который доктор Мордехай спустил желтовато-зеленый гной и больную кровь в области флюктуации бубона. Когда он проделывал эту процедуру, то нечаянно коснулся ее груди. И фатальное желание спасти ее только для себя пробудилось в нем с новой всепоглощающей силой… Она была без сознания и не могла отринуть прикосновения своего раба. После вскрытия бубона Франческе стало легче. Жар утих.
Но уже на следующий день сухость во рту снова поразила женщину. На лице появилось выражение страдания и ужаса, черты заострились. Она начала бредить…
Доктор Мордехай понял, что где-то зреет новый бубон. Прощупал наиболее уязвимые места – подмышки, бедра, шея… Неужели пах? Он раздвинул ее ноги… И желвак нервно заходил на его шее. Нужно было вновь резать, но теперь - пах…
Ученик уже готовил инструменты. Очень тщательно доктор Мордехай мыл руки, мысленно вдруг вспомнив свой сефардский дом, отца, мать и благословения брахот, которые всегда звучали в их сефардском доме. Он пытался точно воспроизвести текст медицинской молитвы, которой обучила его мать до отъезда в Париж, видя страсть сына к естествознанию. Но со времени обучения в Сорбонне он никогда не произносил ее! Память не подчинялась. Он не мог вспомнить текста благословения.
Потом вновь взглянул на цианозное лицо Франчески и распахнутые ноги, словно разорванный по середине шарф желания. По краю этого живого шарфа сейчас предстояло резать…
- Это лишь элементарный бубон, – собрав волю в кулак, сказал он себе, – и ты спасешь ее, потому что ты врач…
Он взял нож и полоснул по язве в области паха. И, как уходящая осень, Франческа застонала… А он не мог не причинять ей боли, спуская чумную кровь. И тогда с прорвавшейся нежностью он прошептал ей наё ухо:
- Так осень сбрасывает красную листву, чтобы потом дерево жило. Я искуплю эту боль перед тобою…
Доктор Мордехай всегда обладал невероятным влиянием на своего ученика, проникая в его душу с одного взгляда. Сам же, несмотря на долгие годы, что их связывали, оставался непроницаем. Расширенными от удивления глазами ученик смотрел на него и не мог поверить, что перед ним его железный доктор Мордехай.
- Отдохните, учитель. Несколько дней вы не спали. Одно неловкое движение – и вы не сможете ей помочь.
- Замолчи! Она будет жить! Ты меня знаешь, я не студент и давно не делаю того, что не умею. Смертникам я отказывал – независимо от обещанного вознаграждения, поэтому мой скорпион стал симво-лом исцеления. Иначе – меня давно уничтожили бы в этом мире. Я говорю тебе: «Она будет жить!» А отдохнуть я действительно должен.
Доктор Мордехай растянулся на кровати, накрыл глаза мокрой тряпкой, чтобы снять усталость, мысленно продумывая возможные варианты развития болезни:
- Если у Франчески, как у большинства в Генуе, бубонная чума, то, сколько бы язв на коже ни появилось, учитывая, что она находится под его надзором, это излечимо. Сепсиса он также постарает-ся не допустить. Если она заражена при укусе зараженной блохою, при омывании трупов… – и с этим он справится. Язва в области лопатки, в паху – признаки бубонной! С кем она могла быть в контакте?..
И тут он вспомнил, что над ее домом был вывешен черный флаг… И на улице она была без мужа и челяди… Ну, конечно же, как он не подумал об этом сразу. Ее дом был домом Смерти и она общалась с теми, кто остался в нем под черным флагом. У них могла быть передающаяся воздуш-но-капельным путем легочная чума, – не-из-ле-чи-ма-я:
- Но у нее не было признаков легочной чумы… - он обрадовался, как дитя, прослеживая логику развития болезни.
Но почему-то холодный пот вдруг выступил на лице, и он вскочил с постели… В душе доктора Мордехая поселилось сомнение в его профессиональной правоте. Эта тревога грозила перейти в самопророчество. Он подошел к Франческе. Жар шел на убыль. Даже в выражении ее лица появилось какое-то подобие покоя. Тогда он снова лег и задремал…
Утром ученик сварил бульон. Пациентка была очень слаба, но уже в сознании, и доктор Мордехай считал, что больную необходимо покормить. Сменив повязки, вместе с учеником они попытались усадить ее. Повинуясь их движению, Франческа с благодарностью, тоже сделала усилие.
В этот момент доктор Мордехай едва устоял на ногах: на второй лопатке появилась новая отметина чумы. Франческа глубоко втянула в себя воздух…
- У меня болит грудь… Я не умру? – только и выговорила она. И резкий кашель с кровянистой мокротой пронизал страданием ее тело.
- Ты будешь жить! Еврей всесилен! Последний надрез! Верь мне, любовь моя! – почти задыхаясь, еле выговорил доктор Мордехай.
Никогда, даже мысленно, таких слов он не произносил.
Никогда и не перед кем не превозносил себя и не влюблялся.
Никогда его душа не была в таком смятении.
Никогда так четко он не осознавал конца…
- Инструменты! – закричал он ученику. Готовясь к очередному спусканию чумной крови, доктор Мордехай неистово мыл руки. И снова мысленно он пытался вспомнить текст молитвы. Наконец, словно само собою, из недр его отступнического сознания, у него вырвалось:
- Господи! Не дай ей умереть! Мы все в твоей власти!
Доктор Мордехай вновь взял нож и вновь резал так и не познанное им тело, из которого уходила жизнь. Он уже понимал, что дело не в бубоне на лопатке, а в кровавом кашле легочной чумы, против которой тогда не было спасения, как и не будет еще много веков потом…
Каждое предпринятое им действие было бессмысленным, разве что продлевало ее предсмертную агонию… Еще два дня комы… И … несвершившееся чудо…
Она ушла в зиму... Ослепительное тело на глазах коченело, но он не мог расстаться с мертвой. Вопреки рассудку он хотел, чтобы Франческа лежала здесь рядом, пусть даже бездыханная…
Камин едва грел. Он почувствовал озноб и зябкость, от эмоционального перенапряжения пос-ледней недели даже взять одеяло и укрыться не было сил. Ученик понимал его с полужеста.
Он укрыл своего сраженного учителя, безза-щитно свернувшегося калачиком, не сводившего с Франчески остекленевших глаз.
Немота ночи пугала, как тишина гроба…
Ее смерть потрясла доктора Мордехая, парализовав душу, разум, тело, похоронив родив-шуюся из чумы иллюзию.
Ученик вывесил перед входной дверью дома черный флаг, хотя в Генуе уже некого было опове-щать о случившемся…
Золотой скорпион. Москва, 2000, апрель
Скорпион способен подчинить себе подобного, но не в его власти заставить противника повиноваться.
Веб-страница гороскопа
Но все в мире рушится, если дух смуты бросает вызов плоти, а индивидуализм – вековечным правилам и обычаям. Непонятные чувства не давали Ярису покоя и он решил встретиться с
