медицины именуются докторами. Мне еще далеко. В тридцать докторами редко бывают.
-- Ну… -- старший покровительственно улыбнулся – не такая уж и важная птица, раз еще повыше кто есть. Младший, видя, что Аким собирается откланяться, быстро спросил:
-- Господин врач, а вот если срочно надо…
Аким понял и, чертыхнувшись про себя, сказал:
-- Восточная окраина Лопухов, четырнадцать. Аким. Я, в основном, по ночам работаю. Иногда остаюсь еще на смену, иногда подменяю других врачей. – И, естественно, промолчал, что совершенно безвозмездно, и по две смены подряд, и что вместо санитаров-практикантов, про которых стражники забыли упомянуть, но которые играют в системе жизнелечения важную роль – выносят ночные горшки, разносят еду, заполняют учетные карточки и позволяют врачам хоть иногда передохнуть, -- А так я дома. В крайнем случае, соседка Ирма, рыжая такая, она знает, как меня найти. Я почти никуда и не хожу. Присылайте.
Младший поблагодарил, старший кинул неодобрительный взгляд. Аким кивнул и пошел к себе. Стражники, наконец, увидели Голема, лишившегося уже четырех пальцев и стали на него кричать. Голем вытаращил нацарапанные на глине глаза. Он ничего не понял.
А я никогда не стану доктором, зло подумал Аким. Врачеватели – теперь уже врачи – выдерживают какие-то невообразимые экзамены, после чего все остальные доктора немедленно узнают о том, что врач стал доктором. Но никто не знает, что это за экзамен. Доктора новоиспеченные никому не рассказывают, они сразу становятся на порядок выше и ничто мирское их уже не интересует. А старые доктора говорят, что если ОН придет – момент экзамена – то его невозможно не узнать. Вернее, никто не знает, что вот он – экзамен, но когда его сдаешь, то сразу чувствуешь. Говорят только, что это очень отличается ото всего, что до этого было.
Да по сути никто и не знает толком, что это за штука такая – медицина. Теорий много, слов в них еще больше. А вот почему, чтоб срослась сломанная кость нужно просто очень сильно захотеть, никто не может объяснить. Ну и обездвижить и обезболить больного уметь надо, а чтоб срослась правильно, надо знать анатомию, уметь поставить на место. Слова знать надо. А слова у каждого свои. И никому чужие слова не помогут, даже если тот услышит, поймет, запомнит, скажет… Наверное, это то же невероятное желание работает – желание, чтобы человек поправился. Это общий врачебный дар -- уметь своим желанием исцелять.
Я никогда не стану доктором. Я всегда знал, что потолок моим возможностям задает именно желание. Я очень хотел быть хорошим врачом – тогда врачевателем. И научился. Всплывали в голове нужные работающие слова, чужая боль, ощутимая, как своя, проходила, становилось понятно, что получилось… Найденное слово никогда не забывалось – это как бы врожденное, как дышать – вдохнул один раз, вдохнешь снова, естественно и бездумно. А вот когда эти слова не помогают, приходится на ощупь искать новые. Это и есть самое трудное в работе врача – страх не превозмочь. Потому что это означает остановку, если не откат назад.
Аким вспомнил, как метался от стола к столу – все хотелось увидеть. Как доктора-преподаватели учат начинающих, свежепоступивших практикантов, знающих теорию на трояк, отличать одну кость от другой, а потом, после, и знать, для чего они вообще нужны – все. Группе выдавался разобранный скелет. Требовалось собрать его. Кости крепились крючками. Все крючочки были одинаково маленькими, так что догадаться по размеру кости и крючка что куда цеплять не представлялось возможным. После четырех часов потения правая группа представила кособокий скелет. Доктора (числом пять) переглянулись и хором сказали, что этот человек не сможет встать, не сможет ходить лицом вперед, не поднимет ложки ко рту, и вообще, где еще пятнадцать косточек? Группа дружно краснела, доставая из карманов недостающие части скелета.
Левая группа, в которую входил пятнадцатилетний Аким, собирала скелет восемь часов. Доктора расходились по очереди, потом собирались снова, а группа все возилась и возилась. Аким, конечно, не смог бы собрать в одиночку целый скелет – анатомия давалась с трудом – но вот правую руку они с тремя сокурсниками собрали вроде правильно. Грудная клетка была какая-то неравномерная, волнистая, позвоночник был несколько короче – как представлялось Акиму. Пальцев было больше, чем надо. Практиканты потели, ругались вполголоса, пока не выяснилось, что правая группа втихую подкинула три сустава пальца. Пяточных костей у скелета не было.
Наконец, левые сдались. Доктора посмотрели и сказали, что выгонять их, конечно, не выгонят, но вот пересдача будет обязательно. Аким густо краснел, когда выяснилось, что единственно функционирующей частью скелета был таз. Его просто невозможно было неправильно собрать – он был цельный.*
Вся группа пересдала. А сначала переходила на теорию. И Аким опять краснел, потому что доктора-преподаватели не стыдили, они просто объяснили, что вот такому неверно собранному человеку никакой врач не поможет. И неправильно приставленная и сращенная кость будет мучить человека всю оставшуюся жизнь. А если это позвоночник? Чтоб срастить заново, нужно разбить предыдущую спайку. Скорее всего, больной найдет в себе силы, в ответ на такое предложение, встать и убить врача. Группе убитой быть не хотелось, и все сопели и корпели над конспектами.
* Тут нужно пояснить для любителей и знатоков анатомии, что на самом деле таз также состоит из энного количества частей, но в литературных целях было сделано допущение.
Аким помнил, каким мучительным предметом была теория происхождения. Объяснить внятно, почему иногда некоторые органы, равно, как и части тела, живут самостоятельно, своей собственной одушевленной жизнью, не мог ни один преподаватель. Все это принималось, как данность. Есть и все. Радуйтесь. Пойманный свободный палец можно прирастить вместо оторванного и не спасенного вовремя. И через некоторое время он даже будет слушаться, а не просто нести декоративно-прикладную функцию, кривляясь на руке, как червяк. И практиканты, смеха ради, ловили какого-нибудь несчастного и приращивали ему пяток дополнительных пальцев. Вокруг ушей, например. Доктора лишние пальцы, конечно же, не отрывали, и практикантов почему-то не наказывали, но что-то там делали и приращенные по всем правилам пальцы сами собой отваливались.
Упоительно было первый раз почувствовать, как под рукой медленно, миллиметр за миллиметром срастается распоротая кожа, как похожая на открытый жаждущий рот рана превращается в бледный след на коже. Как постепенно сходит выражение ужаса и боли с лица здоровенного мужика, заломавшего в поле быка, но до смерти боящегося врачей. И уж тем более, не доверяющего всяким неопытным практикантам. Аким до мельчайших подробностей помнил его измученное лицо – мужик очень долго добирался до города, рана стала гноиться, и вокруг витал сладковатый запах разложения вперемешку с мухами. Как стоят за спиной Акима доктора в халатах, а он все никак не может приняться за рану, потому что мужик сильно боится, и Аким сильно боится, и сильнее, чем докторов, сильнее, чем неудачи, боится мужика, который его в два раза больше и старше. И Аким накладывает дрожащие руки на рану, оглаживает нервно края, а из-за спины кто-то из докторов шепотом говорит: «Ему больнее, когда у тебя трясутся руки. Неужели ты не чувствуешь?» И Аким медленно выдохнул, перевел нервно блестящие глаза на бледное, покрытое моросью пота, небритое, измученное лицо простого крестьянина, и подумал, что это мог быть его отец… И сказал одними губами: «Отец, не бойся. Я помогу». Мужик, не слыша, автоматически закивал, а Акима вдруг отпустило. И одновременно он почувствовал руками ноющую боль раны. И тупую невосприимчивость гноящегося мяса. И шевеление червя, там, глубоко. Аким почти дернулся от отвращения. Почти. Не посмел. И одним движением глаз выгнал червя прочь. Аким видел – не глазами, памятью, наверное, какой была эта нога раньше. И потихоньку возвращал ее назад. Рана болела, горели пальцы, вбирая боль. И розовели ткани, сходясь, простреливала сквозь капиллярная сетка. И стягивалась кожа рубцом. И улыбался дерганой улыбкой мужик на столе, на глазах которого двадцатилетний -- мальчишка еще фактически – практикант, даже не лекарь! – взял и закрыл рану, убрал боль последней недели.
И на ноге остается только шрам.
Аким беспомощно смотрит на докторов – надо стереть шрам, а сил уже совсем нет и подкашиваются колени, закрываются глаза, тяжелеет голова… И мужик встает во весь свой богатырский рост и трясущейся рукой хлопает Акима по плечу, отчего тот садится на скамью и обессилено приваливается к спинке. «Шрам» -- шепчет Аким, -- «Я не сдал. Шрам… я не закончил…» и глаза закрываются, и сознание уплывает куда-то назад, несется по кругу. Из последних сил Аким приоткрывает глаза и видит, как мужик улыбается, широко, во все лицо и говорит: «Не надо. Пусть. На память. Спасибо, сынок» и потом, когда усталость побеждает Акима, и он закрывает глаза, слышно как все так же улыбаясь, мужик говорит, повернувшись к докторам: «А я ведь не верил, что вы так можете. Я теперь всю жизнь помнить буду, как могут люди. Что они такие… почти боги». Доктора облегченно улыбаются и ставят «зачет».
Аким облегченно улыбается про себя и думает, что главное – он смог захотеть. Был последним в группе и все-таки смог пройти это испытание. Смог, не сломался, дотянул-таки! Чтоб вот так разом залечить тяжелую рану собираются несколько врачей. Правда, им приходится это делать не так уж часто – это дорого обходится, на других больных сил совсем не остается. Поэтому нет в мире моментальной медицины, и до сих пор существуют больничные палаты. И доктора и врачи и прочие, они все медленно, экономя силы, не тратя лишних слов, не торопясь, залечивают менее сложные раны, сращивают потихоньку разбитые кости. Сегодня одно, завтра другое. Конечно, бывают и срочные операции, когда пять или шесть врачей (больше обычно в городе не набирается) стоят вокруг одного несчастного и один отключает сознание, обезболивает, а остальные в это время исправляют внутренние дефекты, выстригая пальцами раковые клетки, оживляя собственными силами остановившееся сердце, заставляя шлаки организма становиться его пищей.… Со стороны посмотреть – жуткое зрелище – стоят пятеро в белых хламидах вокруг стола, один держит в руках голову, а другие манипулируют пальцами над целой грудной клеткой. Один что-то крутит, другой перетирает пальцами, третий просто постукивает. Так проходит операция на сердце. Врачи после – как выжатые лимоны. Больной – бледный, еще не верящий, что сердце снова идет как надо и больше не болит.
Кто-то из правой группы получил сразу лекаря. С оговоркой «ученик», но и это почетно. Сильный будет лекарь, быстро поднимется. Кто-то махнул рукой: цирюльник так цирюльник! У нас в деревне и этого нет, приходится из-за ерунды до города ехать. И доктора улыбались – молодец, он еще может вырасти, главное, он чувствует свою необходимость людям. Ведь не кто угодно может придти и стать учеником докторов. Знать теорию, ходить на практику. Сдать зачет, если получится. Конечно же, выше головы не
