безобидные, никому и в голову не приходило препятствовать, пугали людей из глубинки, забредших в город на рынок или в поисках работы. Городские смеялись – и над големами и над провинциалами. Големы сталкивались с людьми. С повозками, с лошадьми, со зданиями и друг с другом. Разбивались, не разбивались, толкались, топтались на месте… Стало тесно. Потом их стали намеренно уничтожать, и много килограмм драгоценной глины утекло в канализацию, смытых дождями. А потом кто-то повелел. И Голем, наверное, сам удивленный, пошел и стал помогать человеку. Правда, делать он толком ничего не мог, но скоро выяснилось, что големы замечательно уперты в немногих своих функциях – догонять, хватать, держать. Если не разваливались раньше, то бежали до последнего, неуклюже, но с приличной скоростью, рискуя расшибиться на повороте. Големам стали рисовать углем глаза, брови, очеловечивать. Писали номера на спинах, имена, ругательства. Кто-то придумал писать рекламу. Големам было все равно. Они не умели читать. И понимали очень мало слов. Акиму до сих пор не верилось, что големы и вправду способны хоть что-то понять.
Големов беспрестанно пытались улучшить, в глину что-то добавляли для крепости, непромокаемости, улучшения пластичности и маневренности, но скоро оказалось, что только замешанная на воде глина с крайне малым процентом примесей способна подняться на ноги после волевого приказа шептуна. К тому же, некоторые примеси негативно влияли на моральные качества Голема. Алкоголь делал их слабоуправляемыми, полуглухими, сильно затормаживал. Песок странным образом выступал на поверхности Голема, и с того все время сыпалось. Камешки мелкие перекочевывали в голову и там гремели, грозя расшибить черепушку. Камни покрупнее заседали в ногах, делая их неподъемными, и в суставах, делая их негнущимися. Опилки торчали из глины, как иглы. Цемент делал големов тяжелыми и неподъемными. В общем, остановились на чистой глине.
Аким долго собирал глиняные обломки. Потом выспрашивал – как лепят, сразу или можно постепенно. И как оживляют. Конечно, могло и не получиться. Да, скорее всего, и не получится, Аким же не шептун. Ну, в крайнем случае, всегда можно разлепить обратно. И выбросить. Или так оставить, статуей. Или что-нибудь другое слепить. Горшки, например. Конечно, лепка Голема была только поводом. Никто же не собирает хорошо доступные вещи, которых у любого навалом? Все хотят собирать только что-то редкое, труднодоступное. В крайнем случае, то, что в перспективе будет дорого стоить или изменится до неузнаваемости. Горшки – это пОшло. Горшки – это грустно и быстро, раз и слепил. А вот с Големом связаны определенного рода трудности. Глина – чистая, без примесей, желательно от уже раз слепленных големов – раз. Секрет сборки Голема – два. У Акима глина все время рассыпалась. Как ни мешай, как ни лепи, а по прошествии получаса фигура оседала и становилась похожа больше на кучу грязи. Тайна оживления Голема – три. И это, наверняка, самая большая трудность. Иначе город до сих пор был бы наводнен бесхозными големами. А их все меньше и меньше. Скоро они совсем пропадут, эти дикие големы, которых неизвестно кто и по какой прихоти производит. Можно, конечно, было бы поймать такого дикого Голема и на нем произвести основной эксперимент подчинения, но это не так интересно. Занятнее самому слепить, оживить и заставить подчиниться. Зачем это нужно было Акиму – он даже не задумывался. Как справиться потом с ним – тоже. Сам факт был в постижении от достижения, а там -- хоть трава не расти. А пока Голем не собирался даже примерно лепиться. У ног Акима был развал глины. Руки были, что называется по уши грязные. Аким в сердцах плюнул и совершил вокруг Голема, то есть, глины, круг позора, одной рукой почесывая голову, с мыслью: «Ай-яй-яй-яй-яй! Ну как же тебя, гад такой…» Ничего не надумывалось. Глина мялась в руках, части не хотели прилипать друг к другу, пальцы у Голема отваливались и падали на пол с нежным влажным плюхом. Аким живо вспомнил сборный скелет и улыбнулся. Возникали прямые ассоциации.
Аким глянул на часы. Ну вот, уже и времени совсем не осталось. Голова Голема в очередной раз скатилась с плеч и унеслась в сторону двери. И эта туда же. Что за свободолюбивые части тела!
Аким прибрался, пинками загнал расплющившуюся голову обратно в кучу. Быстро помылся, переоделся и побрел на работу. Попутный трамвай звякнул звонком и подобрал знакомого Акима. На сердце было сладко-сладко, словно только этого всю жизнь и ждал. Акима такая преданная любовь к работе немного огорчала, потому что он чувствовал, что полноценной отдачи работа не дает, должно же быть в жизни человека что-то, что по силе ощущения могло бы соперничать с радостью от хорошо выполненного дела. Ну не может весь мир жить так, как живет Аким. Даже врачи не могут, потому что все люди разные, и увлечения у всех разные, и мысли. Должно быть что-то еще!
Больница встретила Акима, как любимого сына. Хлопала дверьми, словно аплодировала, мелькали знакомые и не очень руки. Знакомые пожимались от души, малознакомые легонько придерживались и тут же выпускались. Весь мир слился для Акима в одно большое шумящее людское море, где периодически выныривают из глубины больные и недужные части тел, которых надо спасать. Аким даже толком не мог сказать, со сколькими медицинскими работниками он работает. С трудом он узнавал их на стендах, когда видел в газете заметку с портретом, всегда так удивлялся и долго не мог вспомнить имена. И всегда ему было странно, когда кто-то упоминал о каких-то служебных романах. «С кем?» думалось Акиму. Слово «роман» всегда представлялось Акиму толстой книгой про любовь. Или про приключения. Причем, одно было не лучше другого. И когда они только все успевают – недоумевал он, поглощенный раздумьями про весь остальной мир, когда вырывался с работы. На работе он, естественно, кроме работы ни о чем думать не мог. Улыбающиеся лица были только тогда ему понятны, когда были на койках. Все прочие были как портреты на стене – давно знакомы и оттого неприметны. Выписывающиеся тоже улыбались, но эти были неприятным исключением, потому что сильно мешали со своими пустыми разговорами, хвальбами, клятвами. Подумаешь, жизнь спас! Тут каждый день по двое-трое таких. И прочих остальных куча, а они со своими благодарностями! Ну, погодите, халат сниму, подкараульте у ворот после работы, и все-все-все выскажите! Так нет же, на рабочем месте, не отрываясь, так сказать, от производства, но отрывая врача. Своим временем они дорожат, а вот врачебным нисколечко. За это Аким очень не любил, когда кто-нибудь выписывался.
День как день. Вот конец смены, Аким сдал ключи и усталый бредет по улице, и солнечный день ему не в радость. Добрел кое-как до дома, улегся на кровать, закрыл глаза. Открыл глаза, поворочался. Мать Ирмы еще не добралась. И паучьи лапки страха в глазах Ирмы все никак не давали заснуть утомленному Акиму. Хотелось встать и пойти, взять извозчика, или хотя бы лошадь, и поехать найти ее мать. Да хоть бы и к ней в городишко, благо, недалеко, лишь бы успокоиться. Но всякий раз, как он собирался встать с кровати, в комнату заглядывала Ирма и радостно говорила, что Мамаша приехала. Аким говорил: «Ну, хорошо!» и просыпался. Потом тряс бредовой головой, протирал глаза и собирался было встать, как тут опять появлялась Ирма… В конце концов, Аким сказал ей, чтоб она перестала бегать туда-сюда каждые пять минут и вводить его в заблуждение. Ирма обиделась и ушла. Тогда Аким понял, что не спит и услышал громогласный вопль Мамаши: «Как же вы меня достали со своими дорогами!» Аким облегченно вздохнул – ну вот, уже и искать никого не надо, все обошлось… И можно доспать, наконец, без этого дурацкого повторения. И, уже закрыв глаза, понял, что спать ему совершенно не хочется.
Было три часа, в окне стоял хмурый день, что-то назойливо билось в окно, то ли мошка, то ли дождик. В углу грудой лежал распотрошенный Голем. Аким вздохнул, и, собравшись с мыслями, принялся заново за лепку. Пару раз Мамаша пыталась проникнуть в Акимову лабораторию, но Ирма всякий раз ловко ее уводила. Наконец, в семь часов Аким понял, что больше уже не вытерпит, да и времени нет, и уже сунул было руки под воду, как в дверь ввинтилась Мамаша, очень громко сообщила Акиму, что он свинья, раз до сих пор не женился на ее прекрасной дочери, и, слава Богу, что не женился, а не то разруха царила бы уже в двух домах и ей вообще некуда было бы податься пить чай. За спиной Мамаши маячила Ирма, и хоть ей было ужасно стыдно, Аким видел, что она все равно рада, что Мамаша, наконец, заявилась. Аким ретировался на работу, оставив их пить чай в собственной квартире, раздумывая, кого же намеревалась обидеть Мамаша своим замечанием. То ли у Ирмы и впрямь было не прибрано, то ли Аким выглядит в глазах Мамаши потенциальным женихом, чего сам Аким за собой не замечал.
За работой Акиму не полагалось отвлекаться. Потому размышления о дальнейшей судьбе недоделанного Акимом Голема отложились сами собой на послерабочее время. Но потом Акиму было некогда – пришлось побороть сонливость и срочно реанимировать одного скандального типа. Поэтому по дороге домой – не пешком, как хотелось бы, а на знакомом трамвае, Аким пребывал в блаженно-измочаленном состоянии. Голова совсем отказывалась думать всякие там глупые мысли. Аким утопал в трамвайном кресле, упокоив руки на подлокотниках, а голова его плавала в тумане и тело медленно поворачивалось вокруг своей оси, уносясь по спирали куда-то вниз, мягко, словно на качелях. Очнулся Аким уже в шаге от двери, машинально повернул ключ и свалился кулем на кровать.
Блаженное ощущение не проходило. Аким поворочался и решил, что пора-таки вставать. Поднял голову и увидел, как из угла на него тупо смотрело плоское лицо с отпечатком Акимовой подошвы. Ах, да!..
Вдохновленный ночной работой, Аким как-то ловко присобачил руки, прилепив их вплотную к туловищу. С ногами дело пошло хуже, но к вечеру и ноги были готовы. Ну что за полоса везения! Аким просто был на седьмом небе, как, оказывается, человеку мало нужно для счастья – сознание хорошо выполненной работы и удовлетворение от отдыха! Из угла на Акима тупо взирал Голем. Глазки крестиком, рот зигзагом, вместо ушей два круглых блина. На месте носа дырки. Потом Аким пожалел уродца и сделал ему дырки и в ушах. Так и оставил.
Успокоенный удачной лепкой, на работу Аким пошел в приподнятом настроении. И только входя в двери, вспомнил, что совсем забыл про пупок. Какой же Голем без пупка? Сейчас, наверное, уже поздно, глина подсохла.
Один из Акимовых коллег, идентифицируемый как сплошное обаяние, сказал Акиму:
-- И почему только запрещают ставить эксперименты и проводить опыты с големами? А вдруг они все понимают и только придуряются? Смеются над нами? – и улыбнулся. Акиму стало неприятно от глупых подозрений. Ну какие у Голема могут быть мозги? А без мозга вряд ли хоть одно существо способно насмехаться над другим. Вслух же сказал:
-- Ну зачем вы так, Садар Радзимович… И потом, если вдруг они и издеваются над нами, то что вы сможете с ними сделать? Опять-таки, лишнее беспокойство окружающим – все будут знать, что големы – новая преступная
