прыгнешь, и доктора не ставят непосильных задач, если видят, что ученик слаб. Не всем приходится на зачете сращивать открытые тяжелые раны, кто-то лечит больные зубы, кто-то сращивает закрытый перелом – но это тоже ювелирная работа, а кому-то приходится просто сводить бородавки. И уже потом, на следующем зачете, он получает возможность сражаться с больным зубом. Ну а если не смог – знания лишними не бывают. Все поможет в жизни, даже такие, обрывочные знания. А еще бывает – проглядят доктора и учится человек, мучается, у него не получается никак, а он все старается, и не знает, что силы в нем нет. Что-то другое есть – дух, мысль, правда, а силы нет. И все-то он знает, и от зубов отскакивает, и спросонья и после бессонной ночи, а слова не даются. Не приходят. И желание. Хочет помочь, а не умеет так, чтоб помогать. И тогда с извинениями доктора его выпроваживают. Чтоб не мучился, потому что в медицину приходят от большого желания. А еще потому, что врачей на всех не хватает, и даже лекарей. Доктора дают рекомендации, и несчастный идет получать другое, более приличествующее ему образование, согласно своему внутреннему содержанию. Те, в ком силен дух, соответственно, идут в духовенство, если мысль – то в творчество или преподавание. Если в тебе правда живет – плакала по тебе судейская мантия. А те, кто ни на что не способен, те сами по себе. Должен же кто-то быть стражником, дворником, поваром, рубить лес и чинить краны. Они, конечно, тоже по своей лестнице поднимаются, но больно медленно.
Хорошо еще, что образование бесплатное. Доктора не получают от государства ни копейки, зато и работают так, как хотят. Учат на свое усмотрение, и государственные мужи не раз кусали локти от досады – непревзойденных мастеров все меньше, не раскрывают доктора свои секреты всем, только избранным, а те не будь дураками, линяют с учителями за границу.
А несчастные практиканты дежурят за врачей ночами, когда нет срочных и сложных процедур, делают обходы, караулят в приемной, убирают… и не считают это зазорным, потому что с этого начинается медицина.
Глаз, про который Аким уже совсем забыл, выкатился из проделанной в кармане дыры и обрадовано поскакал по мостовой. Аким махнул было рукой, но тут показалась телега мясника, и глаз пришлось спасать. Аким засунул глаз в другой карман и застегнул пуговицу.
Мясник толкал телегу, она подскакивала на булыжниках, проваливалась в выбоины; взмывало и опадало, как живое, пятнистое полотно, накрывающее мясо. Мясник был красный, потный, злой – руки скользили, телега подпрыгивала, а тут еще этот полоумный кидается под колеса, гонится за каким-то обломком организма. Из телеги, подпрыгнувшей на очередном ухабе, выпал еще один глаз. Мясник поддал ему ногой вслед. Глаз улепетывал, безумно кося продолговатым козлиным зрачком и расплескивая стоящие вертикально лужи. Лужи сплескивались обратно, стекаясь на прежнее место.
Аким усмехнулся свободолюбивому глазу. В конце переулка показался дом. Какой долгой была сегодняшняя дорога! Кажется, город вырос, еще на пару километров отодвинув окраину. Аким бодро взбежал по ступенькам, прошел коридором, кивнул рыжей Ирме в проем вечно открытой двери, и пошел к себе на второй этаж. Старушка из квартиры напротив закрывала дверь. Аким поздоровался.
-- Чего-то ты сегодня поздно, -- сказала старушка, глотая буквы. Аким улыбнулся и закрыл дверь.
Дома было хорошо. Вот уже пять лет как хорошо. С тех пор, как перебрался в этот город, где впоследствии получил врача. Это большой успех, врачей не так уж много. Пусть и не столица. Здесь спокойно, всегда хватает работы и люди добрые. А там уж как-нибудь протянем. Еще ни разу не было, чтоб не было никак… После смерти родителей, так и не дождавшихся успехов сына, Акиму трудно было оставаться в старом доме, где все дышало той, прежней жизнью, пусть он и приезжал туда во время учебы только на короткие каникулы, но отвыкнуть так и не смог. И через месяц после похорон подал заявление на перевод. Одаренного ученика лекаря практически сразу перевели в другой город и взяли на работу. Такое ощущение, что после смерти родителей, будто компенсируя потерю, у Акима пошла сплошная полоса везений. Родительскую квартиру, правда, пришлось продать. Зато здесь почти сразу Аким приобрел малюсенькую квартирку из одной крохотной комнатушки, кухни и санузла. На это, конечно же, ушли почти все деньги, вырученные от продажи, ну да Акиму не приходилось особо привередничать – хорошо хоть так. Ведь полоса везений когда-нибудь кончится, пусть она кончится так – наиболее безболезненно.
Вынутый из кармана глаз блестяще смотрел на Акима. Тот усмехнулся отразившемуся в глазе негодованию и опустил его в стеклянную банку из-под кофе. Пусть посидит, потом выпущу, на ночь глядя. Выйду за околицу, здесь недалеко, и выпущу.
В углу, жалко притулившись к стене, стояло чучело собаки. Аким все собирался его выбросить, но рука не поднималась. Он таскал за собой это чучело все долгие пятнадцать лет и сам уже не помнил, на какой барахолке купил. Тогда чучело выглядело не в пример симпатичнее, шкура была не такая обтрепанная, не такая вытертая – Аким любил гладить пусть даже неживую, но собаку. И со временем она стала частью его жизни, одним из немногих предметов мебели. Как дряхлая кровать, на которой не скоротаешь ночей, потому что спать приходится в основном днем.
-- Аким! – вошла Ирма и разбудила придремавшего Акима, неся с собой отражение солнечного дня. – Я не стала готовить сегодня, пообедай со мной. Мать ко мне собиралась и не приехала… Я наготовила, а она не приехала.
-- Почему? – Аким спросил не почему Ирма, готовившая для него ежедневно обеды (они же ужины), не приготовила обед, хотя не знала с утра, что матери не будет, а почему мать не добралась до сих пор. На дне Ирминых глаз, как в тине, плавало беспокойство.
-- Да не знаю я... Она всегда к обеду приезжает. Наверное, транспорта нет, пережидает на станции. Я с работы отпросилась, приготовила, а она не приехала. Подожду, к вечеру приедет. Спускайся обедать.
Аким не стал интересоваться, почему Ирма не поехала встречать мать, хотя знала, что та собирается ее посетить. В прошлый свой приезд Мамаша подняла на уши весь дом. Аким диву давался, в кого пошла благонравная, спокойная дочь. Отец у Ирмы тоже был не сахар, но по сравнению с Мамашей казался сущим ягненком. И уж если бы Ирма поехала встречать Мамашу, то та непременно по-своему справедливо возмутилась бы, почему Ирма не наняла повозку. А потом еще почему в крохотной квартирке Ирмы бардак. И что она устала. Мамаша была очень громкая. И все соседи терпеливо пережидали ее приезд, как наводнение. Но Мамаша ухитрялась на всех находить управу. Ее знал последний конюх в городе. И последний конюх знал, что она, если захочет, открутит ему уши. А она хотела.
И, тем не менее, в глазах Ирмы была озабоченность. Обычно перед приездом Мамаши они были обреченно-спокойные. А сейчас Аким удивлялся -- Мамаша могла дать фору любому. Уж очень она была бойкая и самоуверенная. Говорят, в том городке, где она живет, в те дни, когда она отправляется в гости к дочери, устраивают празднования. Злословят, конечно.
Молча пообедали. Аким поблагодарил и собрался было подняться к себе, но Ирма его остановила.
-- Как ты думаешь, с ней все в порядке?
Аким удивился еще раз.
-- Твоя Мамаша любого заткнет за пояс. Она же молодая еще.
-- Сорок семь.
-- Не возраст. В любом случае я рядом. Тебе недалеко бежать, если что.
Ирма улыбнулась. Аким пошел к себе обеспокоенный. Почему-то из головы не шло, что Ирма заранее знала, что мать не приедет к обеду. А потом как озарило – Ирма кто? Воспитатель! А значит, она чувствует, у нее работа такая – предзнать. Выскочить наперерез ребенку, который только задумал подойти к окну. Она ему еще раньше, давным-давно, рассказывала, что это как запах, будто от ребенка начинает как бы тревожно пахнуть. И это только в том случае, если ему может грозить прямая опасность действием или бездействием. МОЖЕТ. В перспективе. Тоже загадка из раздела самостоятельно скачущих глаз и возможности-желания лечить словами.
Ну что ж, послеобеденное время. Пора приниматься.
Вот уже несколько недель Аким пытался создать Голема. Просто так, от скуки. За несколько часов до обеда он ухитрялся полностью досыпать ночные урывки, а потом страдал от ненужности и неприкаянности. Заняться было нечем, хоть опять иди на работу. Но работа выматывала, а хотелось делать что-то для души. Вот где точно пригодилась бы собака. Он бы ее кормил, разговаривал с ней, и было бы не так тоскливо. Словно никому вне стен больницы ты не нужен. И только попадая в светлые переполненные палаты, где долеживали несрочные и неопасные, начинаешь понимать, что ты есть. Будто только работа и придает осмысленность твоей жизни.
Как-то он пробовал читать. В книгах было много больных мест и руки сами тянулись помочь. Аким не понимал, как возможно такое воздействие, но страницы корежились, словно оплывали. И он бросил. Ему было интересно, чем закончится битва, но кончиками пальцев он уже ощущал колотые раны, и страница начинала сращивать листы. Безо всяких таких слов.
Потом Аким пытался сам готовить. Наверное, поваром надо родиться. Как врачом.
Лучшие (недорогие) рецепты из доступных книг оказывались в Акимовом исполнении напрочь несъедобными. Однажды он чуть было не отравился. Испугался, и вырвал из себя кусок. Вместе с обедом. А потом мучительно долго заращивал, истекая кровью. Себя лечить оказалось не в пример труднее, чем того, первого мужика. И Аким бросил эксперименты с собственным желудком. И стал приплачивать Ирме за готовку, а заодно и за уборку. Тем более что прибираться она и так прибиралась, когда заходила проведать по-соседски. Сразу же, необдуманно, брала в руки посуду, скопившуюся в раковине в углу, а потом краснела за свою самодеятельность. Аким тоже краснел, стыдился, а потом решил ей за это просто платить. И сразу стало легче. Ирма стала ангелом-хранителем дома. Деньги брала неохотно, хоть и нуждалась, но делать все стала радостнее. Обоснованнее что ли? И тогда Аким затосковал. Заняться дома было нечем. Бродить по улицам – он возвращался с работы пешком и успевал нагуляться. Ходить среди бела дня в таверну, пить вино? Он не сможет работать – будет клонить в сон.
Однажды один из практикантов пришел на практику подвыпившим. Доктора промолчали, а когда он вместо того, чтоб затянуть рану, стал выращивать из тела дополнительную конечность, отстранили от практики, но учиться заставили в двойном размере. Правда, он потом стал одним из первых докторов, но что это значит рядом с памятью о почти выросшем на спине пациента щупальце?
А големами Аким интересовался всегда. Големы были неторопливые неприхотливые существа. Вернее, создания. Поскольку существовали только благодаря созданию. Существовали недолго, скучно и неслучайно. Кто первый из шептунов додумался повелеть глиняной фигуре встать и идти, покрыто мраком тайны, но прижилось моментально. Да и сам момент был как-то не замечен. Не было големов – оп и появились. Вроде диковина, а привыклось быстро, вроде всегда так оно и было.
Первые големы были совсем тупые. Они слонялись по улицам и поскольку были абсолютно
