изловите этого своего Гомера, удостоверять будем.
Аким похолодел.
-- А если я его не найду?
-- Найдете. Куда он денется? Принимайте поздравления от восхищенных коллег, и за работу.
Взгляды в толпе были уже удивленно-заинтересованные. Садар Раздимович даже казался немного огорченным. Аким раскланялся с коллегами, и на этом официальная часть поздравления была закончена, Серафин всех отпустил.
-- Не думал я, не гадал я, -- сказал Аким сам себе. Серафин изучающе смотрел на Акима.
-- Расскжите, Серафин Астапович! – попросил Аким. Конечно, когда теперь у него была настоящая книга молодого доктора, многое могло быть объяснено при помощи ее, но Акиму хотелось живого человеческого участия. Кроме того, пока дойдешь до дома, пока прочитаешь, пока поймешь… А тут спросил – сразу ответят, растолкуют, объяснят. Теперь он на многое права имеет.
-- Слушай. Ты стал доктором не потому, что много узнал или хорошо учился. Ты превозмог мертвую природу – это подняло тебя выше всяких лекций и практик. Ни один доктор, ни один преподаватель не мог бы объяснить тебе, как ты должен действовать. Ты просто не поверил бы, что глина способна стать одушевленной…
-- Я не уверен, что у Гомера есть душа. Он не похож на интеллектуала.
-- Это неважно. Главное – что он ожил. Произвести метаморфозы с материалами – трансформировать – это очень ценное, редкое умение. А то, что ты там чего-то не доделал, так это ничего. Он всего лишь имитация, не вполне разумная, то есть, неполноценная, и все остальные функции организма ему совершенно не нужны. Живая кукла. Все равно он больше месяца не протянет в институте, выработает ресурс и остановится. Снова станет глиной.
-- А почему я не смог просто оживить Голема?
-- Ну, знаешь ли, это не так просто объяснить. Помнишь, на третьем курсе вы проходили такой скучный предмет, как основы отношений человека?
-- Я тогда думал, что нам будут преподавать что-то вроде семейной этики. – Сказал Аким. Глупо получилось. Он даже автоматически законспектировал два урока, а потом дома слепо глядел в тетрадь, не понимая написанных слов. И чуть было не провалил экзамен. Спасло только безусловное отлично по всем остальным предметам.
-- Да, -- рассмеялся Серафин, -- Все так думали. Предмет специально так назван. На самом деле там было еще два слова «и материи». За материю условно принимается все от человека отличное. Живые и мертвые, созданное и естественное. То есть – по основоположению антропоцентризма. Человек как царь природы и окружающее его подчинено надобностям собственно человека. Так вот, согласно этим тезисам, человек, подчиняя себе окружающий мир, уподобляет его себе. Человеку свойственно очеловечивать, то есть наделять человеческими качествами все вокруг, делая тем самым это понятнее и привычнее. Это свойство человека называется антропоморфизмом, а очеловеченные объекты -- антроформой. Голем и есть такая антроформа. То существо, которое ты вчера создал – антроформа человека. Существо, которое уже является почти человеком, назовем его Гомером, раз ты привык его так называть, хотя мы называем его просто морфом, антроформой которого является Голем, становится промежуточным пунктом между живым и оживленным. Он еще не достаточно одушевлен, хотя вполне уже жив. Вот такая словесная эквилибристика.
-- Постойте, а откуда у Гомера антроформа?
-- Он ее создает.
-- Как создает? Чем? – Аким, наверное, совсем не про то думал. Серафин удивленно поднял брови. Наверное, посчитал, что Аким совсем не учился в тот период.
-- Обыкновенно. Он самовоспроизводится, то есть создает из глины. А поскольку духа в нем меньше, чем в обыкновенном человеке, то есть, не способном одушевлять, то он лепит големов.
-- Так это они создают големов? Я думал, что големы самозарождаются или их производят на заводах...
-- Нет-нет! Это общее заблуждение. Существо, то есть, морф, лепит голема, когда осознает себя. Как модель самого себя.
-- Значит, я никак не мог оживить Голема?
-- Нет, Аким. Никак. – улыбнулся Серафин.
-- Значит, доктора создают морфов, а те, в свою очередь, создают големов? А големы потом превращаются в морфов? А в человека морфы никак не превращаются?
-- Нет и нет, к счастью. Потому что, как ты уже говорил, интеллектом они отнюдь не блещут. А не блещущих интеллектом нам хватает и среди живых людей. Конечно, не все морфы становятся одушевленными, будем это так называть.
-- А если бы я поймал Голема, ну, какого-нибудь чужого Голема, и попробовал оживить его?
-- У тебя ничего бы не получилось. Видишь ли, как ты сам сказал – плясать можно было только от живого. А в одушевленном уже Големе ничего живого быть не может, как известно.
-- Да, конечно. Я просто совсем забыл.
-- Кроме того, это было бы уже слишком для глины – претерпевать столько метаморфоз.
-- Скажите, Серафин, это все нам рассказывали?
-- Ну, не все, но в общих чертах понятие одушевленности, овеществленности и оживленности давали.
-- Овеществленности?
-- Да, вот тебе яркий пример – Серафин показал на трясущий кроной фикус. – Это ведь никакой не цветок. Точно так же, как и зубастики на моем балконе вовсе не живые. Это переходные стадии – в одних больше, в других меньше одушевленности. Фикус – эмпатик, но он не способен мыслить и размышлять. Зубастики -- простые желудки с зубами, но они запоминают до пятидесяти лиц и поведенческих характеристик. Так кто из них менее овеществлен?
-- Наверное, все же фикус. Дебилы тоже не способны мыслить, а некоторые люди даже размышлять, но это же не значит, что они не одушевленные. Ведь одушевленный и овеществленный – это две грани. Либо то, либо это. Так ведь?
-- Не совсем. Если одна материя становится антроформой, то есть, подобием человека, сравнимым с ним, согласно антропоцентризму, то то, что не может претерпеть изменений и сравниться с человеком, становится овеществленным. Например, вот эти растения. И в то же время они тоже являются примером антропоморфизма, потому что, хоть они и одушевленные, пусть даже и частично, но ведь у растений по определению нет души. Одушевленный – это всего лишь фигура речи, обозначающая ни больше ни меньше, как оживленное. У животных, например, тоже нет души. А ведь они живые, а не оживленные.
-- А как люди узнали про это? Я имею в виду големов.
-- Ну, точно этого уже никто и не знает за давностью лет. Предполагается, что один врачеватель, весьма, кстати, посредственный, если не сказать хуже, задумался над возникновением жизни.
-- Как это? О чем тут думать? Все же знают, что…
-- Ну да, конечно, но он был очень молод и пытлив, а потому во всем сомневался. Вот он и решил, так сказать, повторить чужой опыт… Как видишь, более-менее удачно. По крайней мере, мы теперь знаем, что это правда.
-- Тогда почему големы… такие… несовершенные, что ли?
-- Ну, во-первых, потому что несовершенны создатели, то есть, мы. Во-вторых, учитывая наш скромный опыт – каких-то пятьдесят лет. Для кратоквременной памяти много, для вечной – слишком мало.
-- Как это?
-- Те, кто напрямую связан с событиями уже умерли и ничего не расскажут. А писать по этому поводу воспоминания, конечно же, никому в голову не пришло, по крайней мере, мы их еще не видели, этих мемуаров. А было бы неплохо. А что касается вечной памяти – слишком мало времени прошло, чтобы передавать эту историю в поколениях. Мы еще слишком неопытны… У нас впереди -- будущее! И ведут нас вперед вот такие, как ты, молодые, увлеченные и амбициозные. Я рад, что взял тебя на работу. Напишешь к следующей неделе докладную по поводу создания морфа. Это, вообще-то необязательно, но я думаю, это будет неплохая практика – собирать и сравнивать процессы, изучать степени оживления, может быть за этим стоит открытие мирового масштаба!
Аким помолчал, Серафин внимательно смотрел на него.
-- Ну, вот что, иди-ка ты отдохни, почитай книгу, потом найди своего Гомера. А можешь сначала поискать, а потом отдохнуть. Как хочешь, на твое усмотрение. Подумай. Потом спросишь, если что-то останется непонятым.
Аким кивнул, забыв поблагодарить, и вышел. На улице темнело. Приятно грела сердце спрятанная за пазуху, за неимением карманов достаточного размера, книга, все остальное Аким оставил в кабинете Серафина до завтра. Не доходя трех кварталов до дома, Аким присел на скамеечку и достал книгу. Обложка книги была совершенно пуста. Ни одной буквы, ни одной линии. Аким открыл первый лист. В заглавии стояло «Человек – венец сущего». Что такое венец? А, то, что венчает. Покрывает сверху. Но разве корона главнее короля? Конечно же, корона – признак короля, но надень корону любой другой – станет ли он от этого королем? Сомнительно. Может ли быть признак главнее предмета? Не корона делает короля, а люди, которые делают корону. И Аким сразу засомневался в книге.
Сущее. Не сокращение ли это от «существующее»? Даже если так, то изречение не имеет под собой никакого основания. Человек не главенствует надо всем существующим, он подчинен условиям погоды, силе тяготения, даже разложению и тому подчинен. Конечно, повсеместно происходит борьба человека с окружающим миром, но победить и подчинить не значит стать главнее. Король необходим подданным, потому как без главенства и руководства ничто не может долго существовать, наступает крах и бесправие. Но природе человек безразличен. Как микроб, так и дождь, землетрясение и солнце равнодушны к присутствию человека.
То, подумав, соглашаясь, то качая головой в сомнениях, Аким продолжал читать, пока совсем не стемнело и не зажгли фонари. Фонарщики волокли тележки с паклей, спотыкаясь, несли на плечах факельные шесты, к концу смены прогоравшие до основания, так что часть фонарей в отдаленных закоулках так и оставалась незажженной. Аким со вздохом встал и поплелся домой. Ничего толкового из книги он не вынес. Ни откуда берутся несомненно живые, не оживленные же, части тела, ни почему глина вдруг претерпевает странные метаморфозы под влиянием человеческого разума и воли. Ни каким образом одушевленный Гомер может создать оживленного Голема, по сути, не отличающегося от него ничем, кроме первоочередности в оживлении. Даже понятия оживленности и одушевленности означают фактически одно и то же с разных сторон. Книга сводила все к одному – человек – он с большой буквы. Человек может почти все. И все.
И уже на подходах к дому Аким вдруг вспомнил про Гомера. Потрясенный приемом Серафина, он совсем забыл про то чудо, что привело его туда.
Ай-яй-яй! Бедный Гомер! Куда он делся, как его теперь найти? И тут еще совершенно некстати вспомнился Акиму тот факт, что морфы производят на свет големов. И представился ему огромный зал, в котором тут и там свалены кучи глины, а трудолюбивые морфы день-деньской в порыве самореализации месят эту глину немощными руками, а потом, уединяясь, лепят из нее глиняных чучел. И под их хилыми пальцами глина вдруг встает и начинает тупо озираться. Все это было невозможно нелепо. Нелепо и невозможно. И даже если это и так, то его Гомера тоже отправят туда, трудиться и создавать новых големов на благо Родине? Это же чудовищно – пользоваться существами, как орудиями. Конечно, Гомер разумом не блещет, но и назвать безумным это живое существо тоже трудно. Кроме того, подумалось Акиму, не прав Серафин, раз он живой, пусть даже оживленный, то он
