Макар Троичанин
Чё это вы делаете?
Рассказ
Воскресенье – второй день отдыха, но не для всех. Для Надежды Сергеевны он – единственный. Вкалывает она главным экономистом в респектабельной фирме, занимающейся спекуляциями продуктовых товаров, и в последнее время была по горлышко занята, прихватывая и субботу, срочным бизнес-планом по маркетингу, менеджменту и просто сбыту забракованной мясной продукции известных европейских производителей в отдалённые, чтобы не пахло, и непривередливые субъекты нашей необъятной и всеядной Родины. Надо было учесть всё: и приемлемые накрутки на цены Еврогадюшника, и химическое освежение, и яркую, броскую упаковку бросовой продукции, и оглупляющую рекламу, и обременительную транспортировку, и точечные подачки региональным чиновничьим народным радетелям, и… В общем, к концу недели голова шла кругом, спина ныла, как будто перетаскала всю свинятину, а пальцы рук дрожали как у алкаша по утрам. И не от предвкушения будущих светящихся зеленью премиальных бонусов, а от нервного переутомления и ещё больше от пакостного душевного состояния, словно подгаженного тухлятиной, проталкиваемой под известными громкими брендами и под видом того, что только это и едят на щепетильном Западе.
Столкнувшись с косяком двери, она вышла в кухню в полузастёгнутом халате, нечёсаная, незакамуфлированная, сонная, с отвратным вкусом нечищеных зубов, в спадающих стоптанных шлёпанцах мужа. Остановилась у стола, злая и на себя, и на всех за то, что в будни не разбудить, а в воскресенье не спится. Посмотрела на равнодушно тикающие настенные часы – рань несусветная, ещё и десяти нет. Тупо поглядела на пустой кухонный стол, подошла к холодильнику, открыла дверцу, поперекладывала, морщась, всякие пакеты и упаковки и вчерашние недоедки на тарелках и блюдцах. «Сколько раз говорить, чтобы накрывали жратву!» - с ожесточением отругала нерадивых домочадцев. Ничего не хотелось. Захлопнула дверцу, заправила кофеварку и застыла в ожидании допинга у окна с открытой форточкой, прихватив левой рукой ворот халата, а правой подперев хорошо развитую и бесполезную грудь. Почти весь оконный обзор закрывала высокая разлапистая ель, посаженная по дурости близко к дому. «Господи!» - взъярилась в глухом раздражении. – «Одно и то же, зимой и летом! Сколько раз просила убрать эту колючую ширму, но никто и пальцем не пошевелил! Все безрукие!» К стеклу прилип мокрый жёлто-зелёный листок, лениво шевелящийся под ветром с редкой моросью. «Неужели уже осень?» А она и не заметила, как лето пришло в упадок, забрав ещё почти год бесцветной жизни. За спиной занудно запищала кофеварка. Нацедила не чашку, а бокал, поколебавшись, всыпала три ложки сахара с горкой. «Ну, и хрен с тобой!» - подумала о растущем, что ни делай, вялом брюхе, поднесла посудину к носу, вдохнула пьянящий аромат, словно вдохнула в себя жизнь, и даже сделала довольную лёгкую улыбку. Не садясь, выдула весь бокал, коротко и глубоко вдыхая с каждым умиротворяющим глотком, и, наконец-то, по-настоящему проснулась. Можно и начинать жить.
Пошла в ванную, посмотрелась в зеркало. Страшилище! Чебураха на пенсии! Волосы лохмами, чёрная краска у корней слиняла, под глазами мешки, под подбородком складка, на шее морщины, ресницы слиплись, глаза тусклые, и как только таких мужья терпят! А вчера ей Надир, гендиректор, цветы всучил, алые розы. С чего бы это? Конечно, за то, что корячилась бесперебойно почти месяц, набивая его карман, а всё же очень хотелось думать, что за её женскую привлекательность. И пусть только кто-то посмеет сказать другое! Наконец-то, армянский таракан, разглядел. Усищи у него - так и хочется подёргать! Ещё раз вгляделась в неприятное зеркальное отражение – боже мой! Надо переться в цирюльню, а неохота! Полежать бы денёк с книжкой да в полной тишине, но не дадут, вернее, она сама себе не даст. Дом-дача у них большой, двухэтажный, сад, огород и цветник, загороженный елью, но Надежда Сергеевна, признаться, уже и забыла, когда по-настоящему занималась ими, сбагрив грязные домашние дела на стариков. Муж? Муж только что есть, и больше ничего. Пятнадцатилетний сын тоже отпочковался от вечно занятой мамаши. Давно уже она живёт не для дома, не для семьи, не для себя, а для фирмы, чтоб она сгорела синим пламенем!
Кое-как умылась, вымочив волосы и смыв вчерашнюю ретушь с полувыщипанных бровей и полувыдерганных ресниц, причесалась, морщась и радуясь, что волосы, слава богу, ещё есть, есть из чего делать молодящие воздушные причёски, да и морда, освежённая холодной водой, если её умело подштукатурить, будет выглядеть молодцом, на тридцать, а не на те, что нажила в карьерном угаре. Вздохнула с облегчением, опять подалась на кухню, опять остановилась в раздумьи, что бы такое сварганить на завтрак, удивить ближних, пока они беззаботно дрыхнут? Но не успела – один кто-то проснулся, затопал, приближаясь к кухне. Вошёл Иван Борисович в майке и трусах, потянулся, сладко зевая, довольный сном и воскресеньем, присел к столу, подёргал ноздрями, втягивая флюиды кофе, вылил в чашку остатки из кофеварки и заглотил в три шумных хлебка.
- Не одетый, не умытый и сразу за стол, - стала выговаривать ему Надежда Сергеевна, показывая, кто главный в семье. Утром, когда он вставал бодрый, в отличие от неё, здоровый, с телом атлета, несмотря на то, что ел всё подряд и сколько хотел, она даже ненавидела его. Особенно раздражали его густые русые волосы, которые никакая химическая ржавчина или седина не возьмут. А глаза голубые-голубые, как у младенца, и всегда насмешливо-весёлые. Да и с чего ему хмуриться, имея такую жену! Бабы всё интересуются, чем это она его откармливает и ублажает, что он молодеет из года в год, и при этом, лахудры, окидывают её оценивающим взглядом, конечно, не в её пользу. У, козёл! Только и забот, что лезть по ночам, отрывая ото сна. – Слушай, Иван, давай разведёмся? – Надежда Сергеевна и сама не знала, почему вырвались эти слова, и заторопилась объяснить: - А то перед подругами стыдно: у каждой уже по второму-третьему, а у меня ты уже 15 лет один.
Иван Борисович коротко взглянул на неё и огорошил:
- Давай, - и совсем-совсем спокойно, как о чём-то обиходном: - Согласен, - встал на одеревеневших ногах. – А то мужики надо мной тоже подсмеиваются, говорят, крепко застрял под каблуком и на сторону ни разу не сходил, а у нас, знаешь ведь, коллектив в мастерской молодой женский, и ходить далеко не надо. – Коротко усмехнулся, не глядя на неё. – Только знаешь что, давай отложим эту процедуру на послезавтра, а то неудобно как-то разговаривать о серьёзном полураздетыми, - и пробежал по ней взглядом, от которого она по-девичьи быстро спрятала голые колени под халат, застегнула его доверху и опять зажала ворот ладонью. А он встал и ушёл. Всё так просто, как будто и не было этих пятнадцати лет.
Ушёл в ванную, залез под душ, сделал контрастный и облегчённо часто задышал, протирая ладонями всё тело и смывая обидное предложение. «Ну и дура! Вот возьму и соглашусь серьёзно, покукуй тогда в одиночестве! Кому ты нужна в 40?» Сорок, однако, было ему, а ей до рубежа зрелости ещё три года тянуть, да пролетят они как мгновение, а за рубежом бабы стареют быстрее мужиков. «Дура, она и есть дура!» А ему было не до бабских неврастений. С тех пор, как назначили, уговорив, ведущим архитектором и всучили не престижное задание на архитектурную планировку нового спального микрорайона, дела у него не заладились. Вчера отвергли уже третий вариант, найдя в нём кучу мелких недоделок, за которые ведущему до сих пор было стыдно. Ладно бы в первый раз, а то – в третий! Не своим делом он занимается, а тут ещё эта! Иван Борисович нисколько не сомневался, что взбалмошная супруга в очередной раз выплеснула на него очередной нервный срыв, только такого грубого до сих пор не бывало. Не обтираясь, натянул трусы и майку, прошлёпал босыми мокрыми ногами в коридор, напялил кое-как на неподатливые влажные ступни полуразмятые полукроссовки и вышел во двор, уже улыбаясь, встреченный неяркой ответной улыбкой солнца, притушенной мелкой искрящейся моросью. А жизнь-то, чёрт её дери, продолжается! Позанимался малость на турнике, пока не согрелся и не ощутил прилив ещё молодой крови во все клеточки нормального мужского тела, отвергнутого дурой, выбежал на улицу и потрусил к реке, скользя по свежей грязи, прикрытой ранними опавшими листьями.
Вернулся мокрым, холодным и бодрым снаружи, но с вялым гнетущим духом – камень так и не удалось сбросить. Сбросил на крыльце грязные кроссовки, потёр нога об ногу, размазывая крупные грязные капли, обтёр подошвы о влажный, но ещё чистый половик и на цыпочках, оставляя на полу отчётливые следы пальцев, опять подался в ванную. Опять душ, но, сколько ни тяни, а идти в спальню одеваться надо. Подошёл к закрытой двери, осторожно постучал.
- Можно, - голос был, слава богу, спокойным.
Вошёл, мельком увидел, что сидит всё ещё в халате перед трельяжем, который он подарил ей, не помнит когда и по какому случаю, и медленно расчёсывает изрядно прореженные многочисленными модными причёсками волосы, давно утратившие свой природный и неизвестно какой цвет. Стараясь не глядеть на неё, Иван Борисович подошёл к шикарной двуспальной кровати, на которой можно одинаково лежать хоть вдоль, хоть поперёк, подобрал упавший со спинки спортивный костюм и, повернувшись к трельяжу спиной, быстро напялил и ушёл босиком – он всегда ходил на даче босиком. Помешкав, услышав шум брякающей на кухне посуды и не желая появляться там, перед стариками, первым, словно не его отвергли, а он отверг, поднялся на второй этаж, в мансарду, в небольшую гостевую комнатку, очень редко используемую по назначению, и остановился, разглядывая своё будущее холостяцкое пристанище. Оно знакомо ему до мелочей. Раньше, после частых ссор, он частенько сам гостил здесь, устроив скудную меблировку под себя. Особенно нравились кресло-качалка и вид из наклонного окна на сад, цветущий или украшенный плодами. Они висели и сейчас, но цветущей радости не было. Снизу раздался бодрый клич кормилицы:
- Завтракать! Идите завтракать!
Пошёл, решив не возникать первым и вообще не выглядеть пасмурным.
Вся семья, как обычно в воскресные утра, в сборе. Старички, Борис Григорьевич и Варвара Гавриловна, или в обиходе Буги-Вуги, как всегда, рядышком, так и светятся радушием, довольные всем и всеми, занятые друг другом, и дела им нет до расстроенных физиономий сына и дочери. И надо же было случиться такому, что вдовый отец Ивана вдруг взял да и сделал предложение вдовой матери Надежды. Живут теперь словно молодые влюблённые, не зная никаких забот, кроме как ублажать друг друга. Дети уже до того вымахали, что разводятся, единственный внук, пятнадцатилетний лоботряс, никого не признаёт, кроме тусовки. Иван Борисович, глядя на их воркотню, до того иной раз завидовал старым голубям, что даже пускал умилительную слезу. У них с Надеждой такого не было. Сидит теперь, накуксилась, злясь на Ивана, небось, дурь из головы вычесала. Ан, нет! До еды намеренно не притронулась, всем видом показывая, как ей плохо, но никто не утешил, никто и слова в ободрение не сказал, не посочувствовал. Не принято у них распускать слюни и
