По реке сновали гружённые к ярмарке лодки, и Кнайпхоф благоухал ароматами копчёной сельди, свежего пива и густо цветущей на острове сирени. Кружили чайки, гогоча; пикировали, жужжа, шмели, а из палисадника дома номер семь, что на Магистерштрассе, раздавалось высоким эхом окрест песнь бравого тенора и хлопки выбивалки. Это слуга магистра, ликуя, выколачивал пыль из половиков, развешенных по всему периметру зелёного забора:
- Вы бросили меня-я, сумел ваш духовни-и-ик… победу одержа-а-ть, и грех его вели-и-ик…
Жизнерадостную эвфонию нарушил крик хозяина:
- Мартин! Что там на улице? Зонт брать или обойдётся?
- Профессор, глупо спрашивать о погоде, высунувшись по пояс из окна, - не переставая колошматить, ответил слуга.
- Когда я выйду, не смей колотить. У меня важная встреча, - сказал профессор и закрыл ставни.
Через минуту он стоял на крыльце – напудренный, в терракотовом камзоле, белых чулках и бирюзовой треуголке о двух фазаньих перьях:
- Свистни кучера до Альтштадта. Пешком не пойду – туфли жмут.
Мартин, рассмотрев туалет хозяина, бросил выбивалку в траву:
- Глупо бояться натереть мозоли туфлями, отправляясь на свидание в домашних тапочках, маэстро.
- Тише, соседи услышат, - смутился профессор, - И не на свидание, а на важную встречу. Неси серебряные пряжки на каблуках.
- Да-да, на встречу. С тех пор, как вы получили первое лавандовое послание, вы каждый день тратитесь на кучера, изображая инкогнито всем на потеху.
- Мартин, я же просил – соседи! – умоляюще зашептал магистр.
- Лучше бы к жалованию прибавили, чем на кучера каждый день… Писарь синагоги получает больше! Что-то не слышал, чтоб он готовил обеды раввину, чистил его башмаки и чулки штопал! - не унимался слуга, - Ладно, если бы хоть разок доехал до адресанта, нет же – покатается по Кнайпхофу и – домой.
- Будешь болтать - уволю вовсе, - обиделся магистр.
Переобувая хозяина, Мартин продолжал бубнить что-то о лицемерии, о милосердном французе, чей портрет*, по его мнению, даром висел в кабинете магистра. Затем, задвинул тапочки под скамейку и повис на зелёном заборе - свистнуть кучера.
Дождавшись, когда карета уцокает за угол, посетовал:
- А зонт забыл, - и вернулся к половикам, - О нет, не я, а о-он, вас со-о-облазнил коварррно-о, но если уж собла-а-азн...
Как только карета завернула за угол, профессор приказал остановить:
- Спасибо, милейший.
- До завтра, маэстро, - улыбнулся тот.
Профессор оплатил проезд и направился к Зелёному мосту. Там он присел на скамейку и раскурил трубку, созерцая, как мускулистые флекселинги соблазняют юных кнайпхофчанок аппетитными апельсинами.
Мысль о том, что сегодня он мог бы осыпать любую женщину Кёнигсберга этими дивными плодами с ног до головы, только желания такового не имеет, тогда как раньше все было совершенно наоборот, казалась магистру необычайно грустной и приятной.
Мария Шарлотта - супруга банкира Якоби - воплощение лукавства и дерзости, безыскусная эмансипе - она лезла в кюлоты профессора с такой настойчивостью, что временами он готов был потерять разум, но эта же недвусмысленная настойчивость его и отрезвляла.
Привыкший с младенчества к пресным хлебам пиетизма, он терзался в поисках причин исключительно своих волнений, не беспокоясь хоть сколько-нибудь об истинности чувств юной Шарлотты.
Даже Мартин намекнул однажды:
- Эта пигалица – форменная интриганка.
Друзья магистра – Грин и Мотерби - рисовали картину происходящего и вовсе зловещей:
- Моня, не надо Вивальди, и Шекспира не надо. Тебя хотят скомпрометировать. Кое-кто не может забыть твой лиссабонский триумф*(2) – это раз. А злопамятный крузианец, который переприсягнул Фридриху спит, облачившись в побитый молью тулуп толмача*(3), и видит тебя уволенным с профессорской кафедры Альбертины - хотя бы за пошлейший адюльтер, раз многочисленные доносы в Курфюршество на предмет твоей, якобы симпатии к масонству, наряду с вызывающей преданностью Елизавете и фанатичной восторженностью «Эмилем»*(4), не производят на их фюршество должного впечатления – это два.
Магистр отмахивался, но не потому, что был не согласен, а потому, что знал наверняка – так оно и есть, и оттого впадал в скуку и уныние.
Он перечитывал письма Шарлотты, забываясь в сладком желании обмануться, отдаться безрассудному порыву – броситься навстречу, и верить, верить; и тотчас страдал обидой, так как разуму с первых минут знакомства с Шарлоттой был понятен расчёт её вездесущего внимания.
Шарлотта – непроходящая страсть, божественный восторг, тихое одинокое счастье, но Шарлотта другая – графиня Кайзерлинг. Когда-то, будучи нищим преподавателем-недоучкой, магистр служил в доме Кайзерлингов, в коем Шарлотта – целеустремлённая и весьма образованная красавица, проживала на правах снохи. Художница, изумительная собеседница и прилежная ученица - она тайно баловала бедного учителя нежной заботой, совершенно затмив всех женщин, скольких бы ни встречал магистр в дальнейшем.
В доме Кайзерлингов, облюбованном масонами, философию Канта приветствовали, но только в том смысле, что перефразируя тезисы маэстро, выдавали их за свои собственные суждения; а его самого - либо вовсе не замечали, либо подшучивали: «Затея явно не под силу…», намекая на его провальный научный дебют*(5).
Но Шарлотта жалела его, и потому наверное эта жалость была столь нежной и отчаянной, что ясное понимание совершенной невозможности единого счастья, привносило в их отношения горький вкус рокового трагизма.
Имела ли Шарлотта право распоряжаться собой всецело, если овдовев, она вышла замуж за отца покойного мужа – графа Кайзерлинга?
Профессору казалось, что фривольность посланий Шарлотты Якоби, содержащиеся в них намёки, свидетельствовали о полной осведомлённости адресанта в давней истории магистра и Шарлотты Кайзерлинг. Объясняться профессор не считал возможным, поэтому просто отмалчивался, ввергая тем самым юную Шарлотту в глупейшее смятение.
Пожалуй, это единственное, что веселило магистра в этой ситуации – во всяком случае, игру затеял не он!
Что Шарлотта Якоби на небосводе магистра, где Солнце - тогда и вовеки - Шарлотта Кайзерлинг? Бледная Луна, свечение которой – лишь отражение солнечного света.
- Подарки – раздать, письма – уничтожить, - озвучил магистр финальную мысль, выколачивая трубку о каблук, - Уважаемый, в какую цену сей фрукт сегодня? – полюбопытствовал он и поспешил через базарную площадь к Магистерштрассе.
Часы Краловеца пробили шесть - время обеда. Учитывая, что профессор категорически не завтракал, голодное воображение рисовало ему запеченную в золе утку с картофельным пюре на фарфоровом блюде и бокал венгерского вина, стоящий подле.
- Мартин, я дома! Сервируй немедля, - начал он с порога, - Мотерби обещал появиться сегодня в обществе сотоварищей-англичан. Интересно, что они выберут, отобедав – бильярд или карты?
Кант никогда не обедал в одиночестве, более того, он вывел формулу продуктивного застолья: дабы число бутылок скотча не превышало числа сидящих за столом, но число последних ни в коем случае не должно было превышать числа бутылок венгерского сухого.
Последнее письмо от Шарлотты пришло из Берлина, куда она отправилась с одной целью - организовать свидание на нейтральной территории, как бы тревожась за репутацию великого философа, чем в последний раз немало позабавила его самого.
- Прекрасно то, что нравится независимо от смысла, - сказал он.
* Портрет Руссо.
*(2)Знаменитые лекции Канта на тему Лиссабонского землетрясения (1755 г).
*(3) профессор Вейман получивший тулуп из овчины с плеча Болотова, возведённого Елизаветой из полкового толмача в советники губернатора Кёнигсберга Корфа(1758-1762 гг)
*(4) Роман Руссо, долгое время считавшийся запрещённым.
*(5)первый опубликованный труд Канта "Мысли об истинной оценке живых сил"
Наверное, смотря какая тёща. 
аж на матери живой и здоровой жены!!! 
Спасибо автору за необычный взгляд на известную личность: забронзовевший Моня вдруг ожил, удивляя пылкостью чувств. В этой связи название первого опубликованного труда философа видится совсем в другом свете...и знаменитые лекции на тему Лиссабонского землетрясения, кстати, тоже)))