Посох Адама.

соседней скамейке и видел, как Вы довольно энергично жестикулировали.
  Вы уж извините, но я стал невольным свидетелем Вашего монолога. У Вас что-то случилось? Может быть, помощь нужна?
  - А ваше какое собачье дело? Прикурили, успокоились - идите дальше.
  - Извините, мне показалось, что Вам плохо. Со стороны можно было подумать, что Вы наставляете кого-то на путь истинный. Самого себя? Рядом с Вами - никого, а Вы всё говорите и говорите. Это - если не слишком, то, по крайней мере, странно. У Вас, правда, всё в порядке?
  - Вот привязался! Да! У меня полный порядок! Отстаньте от меня, дайте мне возможность погрустить в одиночестве.
  - Разумеется. Ещё раз простите за навязчивость! Я пошёл, вот, уже в пути. На прощание можно задать Вам один несущественный вопрос?
  - О, Господи! Никак от вас не отвяжешься! Хорошо, задавайте и уходите, всё равно я на него вам не отвечу.
  - А кому ответите? Опять самому себе? В таком случае, можно мне присесть рядом и послушать ответ?  Так вот, касательно моего вопроса, я бы хотел рассказать небольшую историю, если Вы не возражаете?
  Я женился молодым, ну прямо сопливым мальчишкой, едва мне исполнилось восемнадцать. Жена училась в том же университете, на два курса выше, звали её Лилит. Женщиной она была некрасивой, коротконогой, толстозадой, с редкими волосами на голове и с патологией в ротовой полости: у неё было четыре ряда зубов. Натуральная хищница!
  Слухи о ней ходили жуткие. Мы были оба приезжие, жили в общаге. Так мне соседи рассказывали, что видели её много раз, гуляющей со своей подушкой по комнатам сокурсников!
  Вы, судя по возрасту, вероятно, знакомы с жизнью в общежитии, где всё на виду, где абсолютная свобода закреплена ужасной реальностью. И ничто там не вызывает удивления, кроме высокой книжной морали.
  Однажды подобным поступком, полным глубокой морали, я удивил своих друзей. А было так: летом студенты разъехались на каникулы и некоторые от своих комнат оставили ключи - если не украсть, то покараулить. Как-то ночью проснулся потому, что кто-то тихо так скребётся в двери. Открыл, а за дверью стоит молоденькая, свеженькая, наивная и невинная абитуриентка. «Негде спать, - говорит, - подруги уехали и ключи с собой забрали».
  Я впустил, подразумевая безусловную форму оплаты за место в койке. Она долго сидела, молчала, смотрела в одну точку, затем послушно разделась, вытянулась струной на кровати, прикрыла руками груди, её начало потряхивать.
  Я смотрел на эту красоту, представляя, как сперва всю её вылижу, словно сучка новорождённого щенка, потом растерзаю, порву на мелкие кусочки и съем без остатка.
  Она была полной противоположностью жене: длинноногая, скромная девственница с зелёными терпеливыми глазами.
  Но я только поцеловал её по-отцовски в лоб, прикрыл обнаженную красоту одеялом, положил ключи на тумбочку и, выходя из комнаты, попросил её никому не открывать. Всякое могло произойти: по общаге шастали пьяные и «голодные» студенты. Было бы обидно, если бы она расплатилась в ту ночь за мою щедрость с кем-то другим. Я считал свой поступок верхом благородства, не думая о том, что юная красотка могла посчитать его верхом сволочизма.
  Эта самая затея игры в благородство постоянно заводила меня в тупик и выливалось в отчаяние.
  На свадьбе, когда я женился на Лилит, кто-то из гостей сказал про меня: «Жених совсем сдурел, берёт в жёны такую прожжённую ****ь!»
  Был привычный свадебный инцидент: этого гостя избивали с наслаждением не за то, что он сказал, а за то, что это могло быть правдой.
  Вы не знаете, как бывает с юнцами, играющими в благородство? Накинутая вуаль порядочности незаметно скручивается, в конце концов, в петлю на шею. А слова, типа: «Взялся за руку - женись» - для таких слабовольных простачков, как я: «Вдруг поведётся, вдруг поверит?» И ведь повёлся. Первый раз - за полгода до свадьбы.
  У моей, тогда ещё будущей, жены была подруга, на лет пять старше её. Они учились в одной группе. А у этой подруги были щедрые и наивные знакомые, которые летом уезжали на курорты и подруге оставляли ключи от квартиры.
  Это теперь я не сомневаюсь, что всё тогда было хитро спланировано Лилит и её подругой.
  Посмотрите на меня! Видите? «Благородство» сыграло над моей внешностью злую шутку. У меня такая внешность, что все женщины стремятся выйти за меня замуж только ради того, чтобы потом всю жизнь не работать, сидеть прочно на шее и тянуть из меня деньги. Я же благородный. А благородство всегда робеет перед корыстью.
  … она слиняла на полчаса от подруги из спальни. Для того, чтобы приручить через совращение сопляка, большего промежутка времени ей бы и не понадобилось.
  … через полчаса, лёжа в зале на отведённом мне диване, где всё и случилось, я вслушивался в издевательские комментарии - из спальни:
  «Ну, и каково? Обслюнявил и ткнул пару раз?»
  « Слава богу - не извращенец. Малыш он ещё».
  « Кто из них малыш?»
  « Ха-ха, оба хороши! Малыши-хорошиши».
  « Предохранялись?»
  « Думаешь, он знает, что такое - предохраняться? Его до сих пор, наверно, трясёт от страха. Со страху в меня влил полстакана сперматозоидов».
  « Мыло с лимоном?»
  « Разумеется. Может, пронесёт?»
  « Я сейчас, на правах подруги, встану, пойду и влеплю ему пощёчину. Вот, тогда его уж точно пронесёт!»
  Я слышал каждое слово, прожевал все оскорбления и издевки в мой адрес, но ничего не сделал: ни ушёл, громко хлопнув дверью, ни врезал им обеим по рожам. Наоборот, смирился и блаженно уснул.
  Я не догадывался, что подруга моей будущей жены открытым текстом мне говорила: с какой стервой я связался. Подруга жалела меня, жалела чисто по-человечески, как жалеет старая дева своих давних ухажёров, обременённых теперь семейной жизнью.
  Природа женская такова, что у неё не может быть подруг, а только соперницы, потому что всегда найдётся, что делить, даже если делить-то нечего. Любое, пусть лежалое и замшелое пригодится в хозяйстве, как-нибудь приладится, прилепится к очагу, а если не пригодится - без сожаления можно выкинуть со временем.
  Лилит - не первая моя любовь. Да и любовь ли вообще? Зато, первая женщина, которая мне «дала». А, отдавшись, взяла взамен всего меня. Затолкала целиком в то самое место, которое ласковее, чем клоака, не назовёшь.
  До неё у меня случилась платоническая любовь с однокурсницей. Звали её Ада - длинноногая, алтайская красавица.
  Помнится, когда я поцеловал её первый раз в щёку  возле общежития, она закрыла лицо руками и зарыдала. Я допытывался: «Обидел? Извини, больше не повторится».
  «Нет, просто ты первый, кто меня поцеловал».
  Понимаете, первый. Пер-вый! Передо мной была целина, на которой можно было учиться любить, вспахивать и сеять отношения, создавать ячейку общества, по-мужски владеть ею, быть собственником и делиться с ней житейской мудростью.
  Но на другой день, на том же самом углу общежития, она целовала меня уже в засос, покусывая мой язык и проталкивая свой до самых гланд. Я задыхался, ошарашенный мыслями: «Откуда у неё столько опыта? Кто научил её так целоваться? Она обманывала меня? Был у неё кто-то до меня? Не может такой профессионализм возникнуть из ничего!»
  Весь вечер порывался спросить: «Правда, что я - первый?» Не верилось тогда, а так хотелось.
  В те времена я бредил постулатом, утверждённым одним известным журналистом в «Литературной газете». Он заявлял, что в женщину с первым поцелуем, с первым половым актом проникает, как венерическое заболевание, генетический код партнёра, и начинает паразитировать, точно раковая клетка, в женщине всю оставшуюся жизнь. И сколько бы мужчин в дальнейшем не побывало в постели у неё, генетическая структура, заложенная первым мужчиной, останется нерушимой, как железобетонная конструкция. Даже ребёнок, родившийся от десятого, сотого партнёра явится на свет по образу и подобию первого мужчины. Такова загадка неизвестной нам природы.
  Я хотел у неё быть первым. Это было престижно.
  Мы тыкались, словно слепые кутята, познавая друг друга. В читальной комнате, далеко за полночь я впервые залез к ней под лифчик, прищемил до посинения себе руку, но не выпускал бугорок из ладони до утра.
  А через месяц в её комнате, когда все уснули и мы целовались на её кровати, я привычно, одной рукой крутил ей соски, а другой шарил под халатом. Ада оказалась без трусиков. Сперва я растерялся, но вскоре, обнаружив, что поглаживание клитора ей доставляло больше наслаждения, чем тисканье грудей, по-хозяйски накрыл её срамное место всей пятернёй.
  Ещё через три месяца я знал её тело, как своё, и мог раздеть и одеть её, не вылезая по времени за рамки армейских нормативов. Бывало, что Ада и предложить прогуляться не успевала, как сидела уже голой и затисканной.
  Меня не конфузила демонстрация собственных прелестей перед ней, и она уже не стеснялась нагой нечаянно коснуться, потереться. Дело оставалось за малым.
  Вот это малое и погубило наше будущее. Я пытался несколько раз стать мужчиной, но во всех случаях она не хотела становиться женщиной. Крутилась, переплетала ноги,  в конце концов, вырывалась со слезами, спешно натягивала на себя одежду и убегала, исчезала до следующего вечера.
  А я, голый и одинокий, лежал в пустой, тёмной комнате, смотрел на соседние койки и придумывал месть: « Опять не дала, сука! Издевается или терпение моё испытывает? Как ей объяснить, что «это» очень важно, что из-за её капризов отношения могут зайти в тупик? Может быть, она ущербная? А, может быть, она просто боится? Чего там бояться: раздвинула ноги и лежи себе бревном, не шевелись и улыбайся, считай тараканов на потолке и думай о приятном. Нет, ведь всё ей надо усложнить, создать по результатам полового акта научный трактат о вселенской любви  и потом страдать, согласно некоторых параграфов данного трактата.
  Забыл Вам сказать, что в общаге у меня образовалось много друзей. По моему рассказу можно было решить, что я только тем и жил, что обхаживал Аду. Далеко не так! Времени на любовь и попытки «покрыть» Аду было не так уж и много. Новые друзья отнимали его львиную долю.
  Они ревновали к Аде не меньше, чем Ада не переносила мою компанию. Компания считала себя элитной и была слеплена давней знакомой, которую все льстиво называли Мать. Я приехал на учёбу из городка, где она представлялась довольно известной особой, одарённой поэтессой - несколько раз её выступления показывали по телевизору…
  Мать первой согласилась на дружбу с земляком. Надо признать, что и я в то время, страдая юношеским максимализмом, занимался «барделью», то есть самодеятельной песней - укладывал слезоточивые строчки в три-четыре аккорда: костры, дороги, звёзды и туманы. Получалось гнусно. Но на фоне тех, кто скрывал от других свои стихи и тех, кто считал стихоплётство пустым времяпрепровождением, я выглядел талантливым юношей.
  Меня пригласили в компанию без испытательного срока. И в благодарность, «на гора», я выдавал компании по две новые песни в неделю. «Ша, Жора меру знает!»
  Я проник в компанию, как вирус с первым поцелуем, слабым, на тонких ножках, беззащитным, чтобы очень скоро заразить, изъесть и разрушить этот элитарный клуб любителей высокого штиля.
  Знаете, жизнь - это не столько движение белков, не столько борьба,