Посох Адама.

брезгливо процедил сквозь зубы: «То-овар-р! Тьфу!»
  Толик заискивающе позвал: «Касым, иди к нам! У нас есть немного вина – для поднятия духа! Не всё же время поднимать одни тяжести?»
  «Что? Что ты сказал? И после этого ты ещё смеешь?...»  - Ева задыхалась от возмущения. Какая гадость выплеснулась на неё! Она заплакала, убежала, заперлась в комнатушке. Енохина тоже соблюла солидарность.
  Был веский повод: однозначно, бежать отсюда. От бездушия, невыносимого ожидания «выплаты кредита», всего этого кошмара, выпирающего из всех щелей ханжества, заштрихованного солнышком, натужными улыбочками, ляляканием, бездарной тасовкой времени.
  Следующее утро прошло во враждебном молчании обеих полов. Енохина не разговаривала с Толиком и мужем из солидарности с подругой, а Енохин привычным, презрительным молчанием изводил жену и сочувствовал Толику.
  Ева лишь спросила, когда отходит автобус в город. Толик принялся объяснять в подробностях, - он во всём был щепетилен, любил точность и уточнения к точности, как штангенциркуль, - полагая, что блокада молчания прорвана. Толя, дурачок, заклиненный на самоуверенности, всё-таки не понимал, что Ева  ещё та птица, та «фрукта», способна упорхнуть из-под самого носа.
  «Чем меньше женщину, мы больше»…
  В полдень багаж был собран. Енохиным она показала приглашение на свадьбу – через два дня надо быть в Москве. Не пренебречь же церемонией бракосочетания сестры, любимой и единственной?
  «Как? Почему? Свадьба? И она молчала?»
  «Да, но на то имелись причины: не была уверена в том, что свадьба состоится. Всё у Дины с Равилем было шатко, казалось, что без желания шли под венец. Сама боялась, что вот-вот сорвётся. Енохины, конечно простят её за то, что испортила им отпуск, не подумала заранее: без неё дальнейшее пребывание на Иссык-Куле теряет смысл. Только в этом Ева чувствует себя виноватой.
  «Разве? Только в этом?» - она уловила в словах Толика закипающую обиду и повернулась к нему с выражением возмущённого удивления: «А в чём ещё?» - дорисовала на лице немного невинности и непонимания.
  Толик перекатывал желваки – два тугих канатика на скулах.  «Что лопнет вперёд: желваки или терпение?»
  Он, конечно, сдержался, переварил свой позор. Надо было видеть нескрываемое торжество Евы, чтобы понять, какие надежды рухнули в одночасье у Толика. Едва слышно, почему-то крутя и вглядываясь в дно пустой пиалы, невесть откуда появившейся у него в руках, Толик спросил: « Ты, конечно, взяла два билета? Меня ведь тоже пригласили? Имею не меньше оснований быть там?»
  «Твоё дело, если хочешь – поехали» - ей было удобно и выгодно держать Толика на расстоянии поводка и волочить его следом. Опять буквально всё было в руках Евы. Вся долгая, как старость, «дружба», все их дальнейшие встречи  снова будут зависеть  от её прихоти и желания. Иного понимания  и отношения к себе она не потерпела бы. Спланировано ею, и должно протекать так, как спланировано.
  Однажды, когда Толик, измочаленный её капризами, спросил не по злобе, а даже виновато: «Чего же тебе надо, чем я могу заслужить у тебя… уважение?» - и не подозревал, что попал в самую болевую точку.
  Ева обиделась, затаила обиду, потому что и сама толком не знала, что ей конкретно от него нужно. Вопрос оказался «на засыпку». Но ответила: «Хочу, чтобы ты только взглянул на вещи реально», - отговорилась, по сути.
  Что значило для Толика «реально взглянуть»?  Повиниться, попросить  прощения лишний раз на всякий случай? Признать Еву умнее, мудрее?  Увидеть и признать в ней идеал женской красоты? Молиться на неё, как на богиню?
  «Она, и только она одна – все вместе взятые женщины. А Толик – придорожная пыль под её каблуками. Он и должен вести себя соответственно, отведённому ему придорожному месту, упрямый тупица!»
  Пожелав ему на прощание приятно провести оставшиеся дни отпуска на Иссык-Куле, она была уверена, что Толик кинется следом, и дня не проживёт без неё.
  «Вот, была рядом, - вероятно, думал Толик, - немного терпения и Еве пришлось бы воспринимать его не как вещь. Ему надо было, ох! как  надо было овладеть этой женщиной! Оседлать  кобылицу и удерживать в руках наездника дикую природную силищу, которой завидовал и перед которой, тайно пасуя, лебезил».
  Ева, тонкий психолог,   понимала, что похотливого собственника надо всегда держать на расстоянии и жить сообразно «дыханию земли» - с отливами и приливами. Да, вот такая она, Ева, так воспитана. А не нравится – уйди в сторону, не ухаживай!
  В Москве она находилась в состоянии «прилива».
  Толик, нагнавший её ещё по дороге в столицу, -  теперь таскался за ней неотступно в ЗАГС, на «девичник»,  слава богу, в туалет не сопровождал! – чутко уловил её  настроение и позволил себе немного расслабиться. Ева готова была на отчаянный шаг.
  Звонили родители. Они ждали новобрачных у себя в селе, (десять часов езды от Москвы). Ева предупредила, что приедет не одна – со свадебным картежом сестрёнки завезёт на смотрины и своего жениха. Женихом Толика в телефонном разговоре назвала впервые. Нет, не вырвалось, сказала глубоко обдумав.
  Слова были произнесены «на публику» - ходили на переговорный пункт всей изрядно захмелевшей толпой гостей.
  Гости поздравляли, кто-то торопился узаконить их отношения и кричал: «Горько!» А Ржевский, друг Равиля, шутливо и едко подметил: «Чья здесь свадьба? А чья здесь… месть?»
  Признаться, точное было попадание. Никто не заметил, как лицо Евы стало багровым. Правда, Ржевский – шут гороховый. К болтовне его не прислушивались, и всё время ждали от него чудачеств.  Например, в разгар застолья пропал, искали Ржевского всем гуртом. Говорили, что пьяным он пристаёт к милиционерам, пытается свести с ними свои давние счёты.
  Ржевского обнаружили в подвале, среди мусора и линялой дряни. Он стоял  на горке пластиковых отходов, укутанный в широкополое драповое пальто, и декламировал: «Вся жизнь, товарищи, говно!» - и раскрыв полы, демонстрировал на голом теле кучность и порядок того, что он так тесно связывал с жизнью.
  Однако, повадки этого столичного, театрального народца был для Евы тогда ещё непостижим. Равиль работал режиссёром в театре. У артистов свои правила и выносить на публику своё суждение о происходившем бедламе, Еве казалось, по меньшей мере, нескромно.
  Наоборот, она с восторгом внимала праздничному отдохновению театральных деятелей. Эта была другая жизнь талантливой молодёжи, будущих, так сказать, корифеев искусства.
  Были на слуху известные имена, постоянно кто-то вспоминал: «Ах, да, это случилось, когда  проходили съёмки на центральном телевидении. Дин Рид тогда ещё бродил за кулисами, всем давил ладони и говорил: «Здрав-вуйствуйте!» Он по-русски знал только «здравствуйте» и «спасибо». А в Берлине, помните, Лёша, наш знаток немецкого, от обуявшего его «интернационализма» кричал со сцены: «Фройндшафт, дорогие товарищи, хорошие мои! Нихт шиссен, нихт шиссен, шайсе! Слушайте, а может Аллу Борисовну пригласить, публику бы потешила?»
  Подкупало! Подкупало и то, что Динка прочно была повязана с театром, телевидением. Младшая сестрёнка, которая тянулась, пыталась подражать в детстве Еве, вдруг прижилась в среде столичной элиты и перепрыгнула на десяток ступеней выше по иерархической лестнице.
  Разбудила в себе, и опять начал грызть червячок сомнений. Ева испугалась показаться глупой всем им: «Зачем, зачем она при «народе» хвасталась Толиком? Выкрикнула в телефонную трубку:  «Везу с собою жениха!» Какой он, к чёрту, жених? Квашняк провинциального отстоя! Ржевский прав: месть! Или поза перед сестрёнкой, что Еве тоже только захотеть, поманить пальчиком – женихи сбегутся? Идиотка! Повесила на себя лишний груз и не знает, как избавиться».
  Толик – чемодан без ручки. Он выпил немного лишнего,  держался стойко, но Ева уловила по взглядам и ужимкам  гостей, что над ним посмеиваются, подтрунивают. Толик напрашивался в лучшие друзья Равиля, «бравадничал» будущими родственными узами. А надо было молчать в тряпочку. Больше от него и не требовалось. Гости быстро вычленили его слабые места и распаляли, выставляя его на посмешище, а значит, и её.
  Под занавес застолья, когда, в прямом смысле, танцевали до упада и затем исчезали парочками, вновь появлялись, когда праздник уже отдавался болями в печени и головокружением, вдруг прошелестел влажным дуновением цыкающий московский говорок:
  Вы разрешите за Вами поухаживать, разумеется, если Ваш жених не вызовет меня на дуэль? Я боюсь его. Он готов пристрелить одним взглядом. Пойдёмте, потанцуем? Вы прекрасно танцуете! Вашему жениху определённо здесь, в этом зале, всякий позавидует. А Ваши глаза, губы! Перед Вами все мужчины – плебеи! И Вы ведь прекрасно знаете это? Смотрите, Ваш жених заигрывает с девчонками. Ого, да он  опытный ловелас! Не наказать ли нам его? Давайте, сбежим отсюда? Мы сейчас поедем ко мне, согласны? Пусть женишок помучается, поищет, побегает по Москве? Правда, правда, я ощущаю себя возле Вас таким ничтожеством! Здесь недалеко, десять минут на такси. Уютная квартирка, кофе гарантирую. И не подумайте, что я – змей искуситель. Вы, действительно, божественны!»
  Что это было? Может быть, месть сестре, Толику за то, что смалодушничала, решила показать его столичному бомонду и опозорилась?
  Утром Ева  съездила на вокзал, взяла билет на обратный рейс и бегом – к сестричке на квартиру.
  Молодые только проснулись. На столе, аккуратно выстроенный на газетке горсткой костей лежал остов от запеченной курицы.
  Дина злорадно пропела: «Здравствуй, пропащая сестра!»
  «Для кого - пропащая?»
  «Тебя ищет Толя! Всю Москву обегал. Замри на минуту – сейчас опять явится!»
  Точно, минуты не прошло. Тихо постучал в дверь. Ева поднялась и пошла на него, словно тореадор.
  «Где ты была? Все больницы с твоей тёткой обзвонили!»
  Видела, как честолюбивый женишок мучился и ревновал. Требовал уже от неё неукоснительного исполнения всех параграфов «Домостроя».
  «Выйдем, нам надо поговорить!» - и повела его в подъезд. Тень от подъездного окна падала на Толика крестом. Ева подумала: даже природа ставит на нём крест. Она протянула ему билет:
  «Поезд через два часа. Уезжай! Не хочу тебя видеть!»
  «Подожди! Успокойся! Объясни, в чём дело?»
  «Не сейчас. Может быть, потом объясню, когда вернусь. А теперь уезжай!»
  «Нет, но хотя бы можно узнать причину? Ты полюбила этой ночью, - пытался выведать в шутливом тоне,- у вас что-то было?»
  «Чтоб ты знал: у меня давно уже что-то было, были мужчины, и не один. Не делай вид, что ты не догадывался. А знаешь, если бы здесь появился  Славик, я бы, не знаю, вопрос о выборе жениха отпал сам собой. Но Слава далеко».
  «Какой Слава? Ты сейчас  придумала?»
  «Уезжай! Извини, что втянула тебя в эту глупую, безнадёжную историю. Ты мне противен! Да, ты прав, мне сейчас все противны!»

  Неужели пять лет прошло? И без этих  приключений столько потом было событий и встрясок, но как-то они не тревожили. А это вот всплыло, видно, тревожным предчувствием – что любые смотрины случаются не к добру. Лишний повод к  давним разговорам и сожалениям, набившим изрядную оскомину у родителей.
  Толика обожала тётка, она и родителей сбила с панталыку. Полюбили его заочно и