Посох Адама.

«запитался». Так дерево, приткнутое, казалось бы, к чужой земле переплетает хилые, больные корешки с громадной корневой системой леса. А, состарившись, отдаёт свои соки невидимой глазу, таинственной, великой общине.
  Чем меньше «себя» в себе, тем острее ощущаешь собственное назначение. И что ранее было единственной целью, неизбежно превращается в средство, может даже жалкое средство-то.
  - Вы – Романово? – снисходительно бросает телефонистка.
  Я ловлю подаяние. Я киваю, внимаю не умному гримасничанью и кручусь, извиваюсь бельевой верёвкой, трясусь, как пёс, качающий задом от неудержимого хвоста.
  - Возьмите деньги! Поломка на линии! – ссыпает в окошке горсть монет и сверху прикрывает листом рубля. Фиговым листом, фиго-овым! Занавес.
  Но я не сдаюсь. Не так-то легко отделаться от нищего, у которого хлеб обменяли на бряцанье арфы:
  - А почему? – самое умное, что приходит мне в голову.
  - Что значит – почему?
  - Почему поломка на линии?
  Она таращится на меня. Я отражаюсь в её глазах и вижу в них собственную непоколебимость.
  Она растеряна – безнадежных идиотов не каждый день видишь:
  - Вы в своём уме? Откуда я могу знать?
  - Да уж – не в вашем. А я откуда могу знать? – и натягиваю на лицо улыбку, оголяя два верхних зуба – чтобы не так оскорбительно звучало, как она ожидала.
  Улыбка не достала. Глаза у неё мутнеют от раздражения. Она прикрывается расхожей отговоркой на одном дыхании:
  - Отойдите, не мешайте работать!
  - Что же вы так бесчеловечно поступаете со мной? Я же Вам не говорю: уйдите с Вашего места, не мешайте мне жить!
  - О, господи! Прилип, как… Ну, что ещё?
  - Ну,…  Романово.
  - Да я же вам русским…
  - А Вы ещё раз. Если  нет, то  почему, где, надолго ли?  Я Вам в это время бутерброд с колбасой из кафе принесу, полы помою, дров наколю, бабушку обмою. Диск покрутите, пожалуйста, не стесняйтесь, я отвернусь.
  Что-то смутное, вроде всхлипа пробежало судорогой по её непробиваемому лицу и застыло, окаменело. Появилась зацепка, было на чём взгляду осесть, и я надавил:
  - Вот Вам три талона на молоко – за вредность общения со мной. Берите бесплатно, безвозмездно, так сказать! Отоваритесь на ЖБК-7. Серьёзно! Не хотите? У вас корова с высокими надоями живёт на балконе панельного дома? Поздравляю и завидую рачительным хозяевам! Искренне, поверьте! – и, набрав больше воздуха в меха своих сморщенных лёгких, выдохнул разом: - Я знавал одну даму, муж у неё был крупно-рогатой скотиной, сам-то, конечно, не знал, что он крупно-рогатый, знали все, а он не знал, поэтому только мычал, а покрывать стадо не хотел…
  - Хватит! Замолчите! – телефонистка выставила в окошко пятерню и показала мне ладошку – мелкую гладкую лодочку с длинной линией жизни. (Дамы с такими ладошками переживут ни одного мужа).
  - Алло, алло, дежур! Как там с Романовкой? Может, ещё разик попробуешь? То абонент…
  В трубке затрещал голос дежурной: то ли нотацию читала, то ли инструкцию, то ли проповедь.
  - Романово – четвёртая кабина! – точно учительница начальных классов приказала и ядовито ухмыльнулась телефонистка, телефонисточка, богиня недоступных связей! Змея подколодная, не могла сразу, что ли, договориться?
  Я схватил трубку и услышал в ней вязкую, непробиваемую тишину. Она начиналась у самого основания телефонного кабеля и заполняла всё пространство четвёртой кабинки.
  -Алло! Алло! – закричал я и стал бить по рогам аппарат. Рожки аппарата западали, ныряли, и где-то во вне позвякивало. В дверном окне телефонной кабины появилась изумлённая физиономия мужичка из национального меньшинства и проплыла влево.  «Грузин», - зафиксировал я, и мне захотелось вяленого инжира:
  - Алло, алло! Алло!
  - Чего орёте? – спокойно отозвалось в трубке.
  - Не слышно, девушка, Романовку!
  - И не услышите, - так же спокойно и уверенно ответила дежурная, - вы сегодня третий раз заказываете Романово. Бегаете по разным отделениям связи. Не стыдно? Вам же сказали – нет связи, поломка на линии. Вы настырно продолжаете заказывать, будто один вы у нас. Не стыдно? – ещё раз спросила и насторожилась дежурная, ожидая пробуждения моей совести и раскаяния.
  - Всё? Теперь соединяйте с Романовкой!
  - Да вы что?! Поломка на линии, бестолковый! – намекая на то, что схватка с клиентом выиграна безоговорочно, повысила голос она.
  - Дежур, а, дежур? – разбудила она всё-таки во мне  вонючего зверька: - Ты замужем?
  - Не поняла? – ошарашенная вопросом, пролепетала она.
  - Спрашиваю: обручальное кольцо носишь на безымянном пальце правой руки? Зачитай мне свой домашний адрес, я пойду и пожалуюсь твоему мужу, что ты плохо исполняешь свои прямые обязанности и пристаешь к незнакомым мужчинам в рабочее время. Потом накатаю жалобу в профсоюз, комсомольскую организацию и лично Генеральному секретарю ООН.
  - Сегодня я занята, - пролепетала она.
  Я опустил трубку. Вот, теперь – всё! Занавес! На нём в насмешку было тиснуто высокой печатью голубое небо, зелёное поле с прорастающим из недр ульем и три золотые пчёлки, беснующиеся над всем этим хозяйством.  «Вечность ожидания скончалась, мгновенье вечности продолжилось. И маленькая птаха прилетает каждое утро на самую большую алмазную гору и чистит клювик, стачивая гору до основания. Так что ждать ещё долго».
  Вдруг на выходе, когда раскланялся с утомлённой от ожидания, раскисшей в духоте, разнопёрой и «читабельной», как у Зощенко, публикой, вдруг при открытых дверях и одной ноге, вытолкнутой на свежий воздух из каких-то там фобий, у меня замкнуло… И разомкнуло.
  В цезуре, как стих, выбилась наружу наглая идея. Я развернулся, затащил ногу с улицы обратно, и бодрым, полным здоровья и мяса бегом направился на грузина. «Торро! Торро!» Я бежал, целясь в его правый глаз, разрисованный кровавыми капиллярами в наказание за бессонные пьяно-разгульные ночи.
  Но боя не получилось, даже не было мелкого рукоприкладства. Так, несерьёзное ощупывание мощей и обычное святотатство.
  Я спросил, вспоминая его проплывающую влево физиономию:
  - Как с вашего на наш переводится Нукри?
  Он ответил, помня о моей уплывающей физиономии влево:
  - Это же имя!
  Я понимающе кивнул.
  Он, понимая, что я понимаю, что это понятие для меня не совсем понятно, понимающе уточнил:
  - Это имя. А пэрэводится он – Косолапый.  
  - Может быть, всё-таки – Оленёнок? Может быть, ты – не грузин? Может быть, у тебя весь мир косолапый?
  Он не хотел, избегал боя. Он ждал разговора с Тбилиси и Реваза, который должен передать Марине, что она – стерва. Марина, конечно, порядочная стерва, хотя бы потому уже, что согласиться выслушивать Реваза. Но этот, «косолапый», какое он имел право, удобно устроившись в глубинке России, на волго-вятской параллели  оскорблять русских женщин?
  Он не хотел боя, видит бог! Он пустился в объяснения:
  - Э-э, брат! Нукри – это Косолапый. Я – грузин, Нукри – это Нукри, значит, Косолапый, другой я нэ знаю. Всякий есть, но нэт другой. Вот скажи, слово Саша – есть пэрэвод другой?
  - Есть: Шура, Александра, Сигизмунд…
  - Нэт. А Саша Вовой пэрэводится?
  - У нас – нет. А у вас всё переводится, да никак не переведётся. Ладно, бывай, грузин косолапый!
  Всё-таки – не Оленёнок. Всё-таки не лирическое – Оленёнок, но  ироничное, насмешливое – Косолапый. Ко-со-ла-пый! Точно, метко, в зрачок полетела стрела – и в моё прошлое.
  Выпущенная из лука стрела и, нанесённая  рана – это вещи одного порядка. Только непонятно – чья стрела и чья рана? Паразитизм – характерная черта южных мужчин. Паразитизм – суррогат любви.
  Нукринукринукри. Нукри косолапый в прошлое идёт, песенки поёт и навоз жуёт! Или из прошлого, всё-таки?
  И было мгновенье очищения, сбрасывания пут прошлого, не виденного, но переживаемого мною, как переживаются неиспользованные возможности, на которых паразитировал другой.
  Исчезло значение, паром вышли обиды, но слово-то осталось, имя-то ещё значилось, хотя давно ничего не значило. Точно звучало насмешкой, точно - Орден Боевого Красного Знамени, присвоенный праху Петра  Первого.
  Слово повисло на губах. Обметало полость рта. Колдовски «вышёптывалось». Люди оборачивались, рисовали кружки на удивлённых лицах и перепрыгивали через мою тень.
  Очень смутно представлялось значимость для меня этого грузинского имени. Встречалось оно в прошлом или я сам  его придумал? Как придумал вопрос для жены и носился с ним вторые сутки по переговорным пунктам: «Родная, а ты была когда-нибудь на Иссык-Куле?»
  Ну, какая мне разница, была она на Иссык-Куле или нет? Что могло за этим скрываться? Вопрос возник из ничего, навеян был шальной мыслью, скорее всего – из сна. Но, почему-то точило, съедало изнутри. Я даже играл этим вопросом, точно протискивал фалангу большого пальца между указательным и средним – в сторону прошлых обид.
  В парке работали цыгане, вернее, цыганки. Мужья в это время где-то проедали их заработок, оставив в надсмотрщиках стадо жующих детей. Цыганки добросовестно отрабатывали мужнины хлеба: «Можно вас спросить?» или «Дай закурить, красавец!»
  Жертвы утекали мимо – в мотню расставленного ими бредня; в тенета усохшей старухи, с выстрелом вместо глаз на мизерной площади треугольного лица. (А морда-то лопатой!)
  Я пошёл прямо на неё, неся следом завихрения прохладного циклона. «Не стой, старуха, против ветра!»
  Она прострелила внутренний карман моего пиджака с портмоне, только затем нацелилась выше и открыла рот. Я заглянул туда, обнаружил висюльку возле горла – красненькую, похожую на донорский значок – и спросил:
  - Слушай, дура, рубль надо – на сигареты детям? Погадай мне!
  Золотые ворота зубов прикрыли значок, кадык опустился к душе, зачерпнул первую порцию и выплеснул:
  - Чтоб ты сдох, собака!
  - А ты, чтоб всю жизнь строилась!
  Кадык нырнул, размешал тщательно, до загустения, и грузно вынес:
  - Чтоб ты срал всю жизнь жидким поносом!
  - Чтоб у твоего мужа член отпал!
  - Чтоб ты подавился соплями!
  - Чтоб ты детей кормила до их пенсии!
  Нас окружили подковой цыганки и появились первые слушатели с «воздуха». Сквозь заслон цыганят, ковырявшихся в носах, пробила тропку пенсионерка с постоянной гастрономической пропиской, неся перед собой, словно иконостас, сетку молочных бутылок.
  - Ага, обокрали, - удовлетворённо констатировала она, - эх, растяпа! Теперь ищи-ка, обыщись-ка! Рублики – тю-тю! А жене каково? А? – спросила и поискала глазами милиционера.
  - Проходи, бабушка! Не видишь,  люди беседуют? – отозвались в третьем ряду: - Мать встретила сына, двадцать лет не виделись. Он в детдоме рос. Совсем сиротой считался. А теперь от счастья голову потерял.
  - Да я бы такой матери, с позволенья сказать, пендалем  под зад! – решил рассудить справедливо, по-видимому, учитель физкультуры: в трико и с пропитым лицом.
  А девушка-студентка предположила:
  - Его, - она указала пальцем на мой живот, - из этого табора украли в другой, а потом оставили прямо в лесу.  На пеньке.
  - Что, он лошадь, что ли, чтоб его красть? – возмутился физрук.
  Цыганки молчали – им было некогда вмешиваться. Дети внимали, дети учились.
  - Чтоб ты трусы через голову надевал!
  - Чтоб у тебя лобок на спине вырос!
  - Чтоб ты икал во сне!
  - Чтоб ты всю жизнь простояла в очередях!
  - Чтоб ты всю жизнь слушал симфонии!
  -