Посох Адама.

Чтоб тебя наградили посмертно!
  - Э-э, позвольте! – опять вмешался физрук: - За что это её должны наградить? Это, парень, явный перегиб!  Ты беседовать – беседуй, но не оскорбляй! Нашёлся умник: на-гра-дить!
  - А твоё, какое дело? Не щёлкай, закрой рот, здесь вафли не летают, - предостерегла физрука старуха, вступившись за меня, а мне подбросила: - Чтоб ты захлебнулся своей мочой!
  - Не отвлекайся! Жаба тебе, в пасть-то калёную! Чтоб о тебя ноги вытирали!
  Физрук, обиженный невниманием, вновь вмешался. Его сильно подталкивало к нелогичным поступкам неуёмное очарование собой и активное, единственное полушарие головного мозга, как и положено физруку; другое рассосалось в монументальном торсе.
  Он поиграл им, сгоняя тугие канаты мышц от плеч к животу, попульсировал желваками и решил:
  - Я вам ща-ас покажу вафли, я покажу!
  Неожиданно поднялся стрёкот; всё заелозило и задвигалось.
  - Люди, люди, идите сюда! – завизжала пенсионерка. – Вот этот, вот этой сейчас казать будет, люди!
  Толпа расступилась. Но люди не шли. Пришёл милиционер и показал всем два сержантских погона.
  Я не заметил, когда успели тихой сапой исчезнуть цыгане, видимо, рассосавшись по обеим окантовкам раздвигающейся толпы. Тихо, по-английски исчезли, не докурив последней сигареты, не доев последний бутерброд, но оставив после себя огромное, в полквартала, зеркало, в котором тончайшими штрихами скопировано наше мирское праздношатание.
  Господи, прости всех тунеядцев, искателей синекуры, чахлых пенсионеров, канцелярских сподвижников, любопытных и алчущих зевак. Прости собирателей посудной тары, прости расхитителей госимущества ещё не пойманных и тех, кого поймать невозможно.  Музыкальных террористов прости, женщин на югославской подошве и мужчин в итальянской «варёнке».  Всех прости! Всех, заткнувших живой пробкой узкую полоску парковой зоны, в эпицентре которого торчало «голубое полено правопорядка».
  Физрук в спортивных штанах с лампасами ничего знать не хотел о вселенском прощении. И плевал он на сержанта; дышал перегноем своего возмущения прямо в лицо члену Внутренних органов. Сержанту было как-то не с руки перед публикой обтирать носовым платком, похожим на лежалую портянку, слюни с лица, и он терпеливо ждал, когда физрук до полного иссушения выльет наружу обиды через взывания (взвывания) к справедливости.
  - Меня оскорбили, - стуча по душе, как по тазу, убеждал он, - меня оскорбили! В наличие имеются свидетели! Подумать только, у меня высшее образование, я честно работаю на радость детям и во имя укрепления обороноспособности государства! А эта, с позволения сказать, поганка меня вафлями вздумала пугать! Имеется факт нанесения оскорбления советскому гражданину, так и знайте!
  - А кто свидетели-то? – спросил я. Мне уже надоело топтаться в этом сквере, загаженном собачьими экскрементами и смрадным дыханием обиженного физрука: - Кроме меня никто и не знает существо дела. Я единственный, кто видел, как Вы пытались изнасиловать старушку, тем самым, переступив закон в статьях: 117 УК РСФСР, 115 УК РСФСР, 108 УК РСФСР, и туда же, для полного букета, 116 УК РСФСР. Меньше пятилетки Вам не трубить в полях сочного ягеля. Я сейчас буду давать показания, а Вы ступайте, гражданин, домой, мы Вас вызовем повесткой и с вещами. Правильно я говорю, товарищ сержант?
  «Голубое полено» раскисло и заплыло улыбкой.
  «Батюшки родные, - подумалось, - только молчи, слов не надо! Лучше без слов! Не доводи до народных волнений! Сердобольный я, жаль мне тебя, сержант, честное слово! Откуда-нибудь, из задрипанной деревни, где тебя и на километр к трактору не подпускали, где сидел смирно ты и сосал мосол, вырвали, одели в форму и бросили на произвол, в перекрёсток города пугать детей и пьяных, уже напуганных тобой в детстве. Молчи, ми-лл –ай!»
  Он выдавил в потугах рвущихся на свет мыслей:
  - Хм, сам знаешь!  
  Город дал ему право голоса.
  А цыгане были за углом, во дворе Центрального гастронома.
  - Ну что, много наскребли у зевак? – спросил я у усохшей старушки.
  - По мелочи, народ нищает. Вот, Коле передай, - она вложила мне в руки бумажный свёрток, - скажи ему, что завтра придём. Там и твоя доля. Счастья тебе! Чтоб тебя все враги боялись, чтоб у них хвосты и рога повырастали! – она показала золотые ворота зубов, повернулась к табору и прикрикнула на пацанёнка, который ковырялся в сетке с молочными бутылками той самой плакальщицы по моим денежкам.
  Иногда мне кажется, что я  однажды уже пережил  ситуации, которые гнали к известному мне завершению. А иногда мне кажется, что это был кто-то другой, но взирающий на всё происходящее моими глазами.
  Соседство этого другого, с первобытным именем Адам, я терпел только из жалости. В последнее время он превратился в закоренелого фаталиста и сентиментального плаксивого ребёнка с убеждениями бычка на бойне о неизбежности наказания.
  Мы абсолютно разные, но объединяет нас одно – наказание с отработкой на стройках народного хозяйства. И хамство, прикрывающее трусость.
  Я стоял в очереди, медленно поедаемой ненасытной утробой гастронома. Здание с наслаждением сосало и сглатывало тело червя и выплёвывало останки через вторые двери.
  Меня изучал маленький такой, плотненький такой мужичок с лицом кавалериста, укушенного лошадью. Действительно, чего лыбился? Настораживало такое обстоятельство. И воспользовавшись моментом этот другой, с именем Адам, дал волю своему языку:
  - Девушка, половинку белого хлеба, пожалуйста! Лучшую половинку, разумеется, отрежьте как себе. И свой домашний адрес приложите. Как – зачем? Я в гости к вам приду с этой половинкой. Неужели так трудно режется? Вы, вероятно, мастер резьбы по дереву? Все зубы до основания сотрутся, пока эти полбуханки в пищевод  попадут. Зубы жаль, очень. Чего вы, собственно, ухмыляетесь, зубы-то не мои жаль, а ваши. Как почему? Вы будете разжёвывать, а я глотать. Представьте, тусклый свет ночника, приглушённое пение группы Манфред Манн, скомканная постель, и вы, стокилограммовым  плацдармом, подмяв под себя подушку, возвышаетесь, хотя расположились плашмя; разжёвываете хлеб, скатываете в шарики и ласково запихиваете в рот своему «котику». Каково? Нравится перспектива? А тебя, мужичок, предупреждаю: не гундось! Мало ли, все торопятся! В морду хошь? То-то! Отстрянь, иди-иди, приходи завтра! Ну, так как – на счёт перспективы, резчица стальных конструкций? Почему шёпотом? Что, прямо сегодня вечером, сразу после смены? Да вы сдурели! У меня же сегодня состоится собрание ассенизаторов ЖЭКа, я же руки не успею помыть! Хлеб едят чистыми руками, горячим сердцем и холодной головой. Завтра? Тоже – международный симпозиум шизофреников. И вообще, что вы привязались ко мне? В магазин порядочному человеку нельзя ступить – все продавщицы липнут. Ну, торговля! Вот, дают! Уже не отходя от кассы! Как же тут честному человеку не впасть в искушение, скажите на милость? Публичный дом, честное слово! У-у, колбасники! Да не нужны мне ваши полбуханки, я хочу умереть своей смертью, выбросьте эти вирусы похоти в помойку! А вот и милиционер! Милиционер, милиционерушка. Товарищ милиционер, разберитесь, пожалуйста, с продавцом! Этот вот мужичишко Вас привёл? Так он же - главный зачинщик! Кинул он в лицо продавщицы деньги, и ещё так нагло ей: «На, торговый работник при исполнении, подавись!» Я бы, на Вашем месте, задержал его до выяснения личности. Нет, мы раньше не виделись, я – не цыган, в парке, сквере и на площади не был года два уже! Мне некогда, извините! Я позвоню Вашему начальнику, всё-таки надо знать, сколько вы дадите этому мужичонке. Не денег, а лет, лет сколько присудят ему… понятно?
  Вдоль огромного фотоплаката «Генеральный секретарь пожимает руки добровольцам, вырубившим виноградники», который как-то ночью вымазали медвежьим салом, - собаки от лая чуть с ума не сошли, - всё дальше – в подземный переход имени  ХХУ1 съезда  КПСС, к привокзальной площади, где в квадратной рамке заключено сакраментальное: «Пьянству не место на нашей земле, как крысам на тонущем корабле!» протаптывал с Адамом я тропинку через кустарник с переполненным мочевым пузырём.
  - Сейчас я буду шептать, а ты записывать, - предложил Адам.
  - В смысле?
  - Записывать за мной.
  - В смысле?
  - Шариковой ручкой скрести по бумаге. Получится «застрелительное» письмо или что-то такое, вроде дневника.
  Итак, время – это бездарно смотанный клубок. За какие концы не тяни, всё одно – распутывать придётся те же узелки.
  - Не изводи меня своими пошлостями. За какие концы я не должен тянуть?
  - Хорошо, скажем проще: я увидел свет в окне. Пишешь? Я не придал этому значения. Просто, ещё не добрался, не дожил до этого света. До этих брызг от настольной лампы.
  - Про брызги – хорошо, а про настольную лампу – не очень, - поправил я.
  - Не путайся под моими мыслями. Не умел и не хотел я тогда полагаться на аксиому о предрешённости судеб. Записал? И что одиноко горящее в ночи окно не было случайно зафиксированным образом, не исчезло в череде суетливых событий, а увязалось за мной, ожидая своего часа – тоже записал?
  - Вычурно! Проще нельзя сказать?
  Теперь-то, десять лет спустя, я определённо знаю, что окно скрывало тебя, моя радость, моя услада, глаз сердца моего! Что ты делала, о чём думала в ту прохладную и звонкую от тишины ночь? Давай, вспомним, пооткровенничаем?
  - Если речь идёт о моей жене, то, к бабке не ходи, я знаю, чем она была занята: зубрила спряжения немецкого языка или писала курсовую.
  - Ты призналась тётке, хотя очень боялась: «Я выхожу замуж» - и для убедительности показала письмо любимого. Он был старше тебя на год. Вы дружили со школы. Я знаю, что вы встретились на летних каникулах – ты закончила первый курс – и тогда у вас закрутился роман.
  Тёткина реакция была предсказуема: «Ты белены объелась? Совсем сдурела, девка! А как вы жить будете? Он – там, ты – здесь?»
  «Это неважно, - оправдывалась ты, - мы всё продумали. Какие-то три года  не имеют значения».
  « Да знаешь ли, что такое три года? – пыталась возразить тётка. – Нет, моё решение таково: сначала получи диплом, а там посмотрим. Мы, всё-таки, в ответе за тебя перед родителями!»
  Ты плакала от обиды: тётка оказалась помехой твоему счастью. Тяжело переживала разлуку с любимым.  (А я в это время прошёл под твоим окном, слыша плачь, и сострадая незнакомке).
  Твой любимый писал, что в зимние каникулы вы обязательно встретитесь  Правда, выпала ему и поездка в Волгоград, но это пустяки, не помеха. И при встрече подробно обсудите, где и как лучше сыграть свадьбу. Он и друзей предупредил, и твою фотокарточку всегда при себе держит. Любит, тоскует, ждёт.
  Ты перечитывала его письма и памятные летние ночи возвращались к тебе всплесками степных ветров в куполе звёздного неба, его ласковым шёпотом и тяжёлым дыханием, сопряжённым с упрямым желанием овладеть тобой.
  Больше всего ты боялась родителей. Будто выкрала себя у них и тайно отдала другому, чужому, случайному прохожему.
  Фотокарточка любимого была всегда при тебе. На обратной стороне – краткая, но полная смысла и печального предвестия фраза: «Тебе от него». А ещё роспись, украшенная средневековыми вензелями. Я видел эту подпись. Сколько надо было ему