Вход через выход.

замесили в ее голове хирургический салат из мозгов.
 Во всех деяниях Арсения жена обнаруживала детективную подоплеку, во взгляде – злой умысел, в словах – плохо скрываемую насмешку над ней  и нескрываемое желание довести ее до истерики, а затем и – до «психушки».
 - Хочешь знать правду, дорогуша? Вот тебе – правда!.. – легко и безбоязненно признавался Матушкин теперь, нашептывая себе о себе в третьем лице: - Матушкин свою жизнь просрал. Незаметно,  не желая этого, и она ему сильно помогла.
 Еще? Прими еще!  Все доброе, порядочное, живое, душевное, искреннее, что пыталось мучительно в нем прорасти, как молодые побеги, она растаптывала, заливала ядом и бетоном. Проделывала методично, веря, что – во благо, потому что семья складывалась по ее прихотливым законам, а не по его – как она считала – наивным представлениям и видением мира в розовом цвете.    
 Жена кроме близких родственников никого не признавала. Все остальные были для нее чужими, завистливыми и злобными людьми. И это представление было более реалистичным, чем телячья преданность Матушкина друзьям. Как оказалось, бывшим и вычеркнутым из его жизни друзьям…

 Неохотно темнело небо. Розовая  строчка горизонта прогибалась в матовой дымке. Тепло покидало притихшее тело земли. Еще движение, и мир, утратив контрастность, превратится в одну  липкую и бесцветную массу.
 Ночь принесет с собой страх, потому что она сравнима со смертью – та же тягучая и бесцветная масса, оплывающая со всех сторон.
 Смерть индивидуальна. Ночь в полной мере дает ощущение одиночества. Смерть и ночь – сестры страха. Но только в одиночестве можно познать  любовь, и только в одиночестве можно преодолеть страх смерти.
 Если дать волю воображению, то можно ощутить вращение земли, услышать ее скрип и трение о космическую темную материю, ее внутренние толчки и сокращения, точно у беременной женщины во время схваток.
 Матушкин напряженно вслушивался, силился распознать в привычном шорохе ветра космические звуки пророчеств. Но ничего не слышал и не ощущал.
 Пришла ночь и заглянула Матушкину в глаза. В них был холод.  И ночь вглядывалась в Матушкина, точно в свое отражение.
 « С виду – теплокровный, - удивилась ночь, - а душа подает признаки жизни лишь при температурном режиме какого-нибудь пресмыкающегося или насекомого».
 - Древние египтяне славились успехами в познании главной науки, - отвечал Матушкин, - которой они посвящали всю свою жизнь. И ради той, величайшей науки существовали все другие науки, без которых изучение Великой науки теряло всякий смысл, как и без Великой науки изучение всех других наук теряло всякий смысл.
 Также и жизнь теряла всякий смысл, потому что главной задачей Великой науки жизни было познание смерти. Постепенное привыкание к ней – до чувства крайней необходимости ее постоянного присутствия рядом, то есть на расстоянии губ Господа от лица Адама, когда Он вдыхал в его прах душу. Из праха, в смысле, из дерьма вышел человек, дерьмом прожил и в дерьмо вернулся, чтобы звучать гордо в устах потомков.
 Вот и мне выпала необходимость познать Великую науку. А времени – в обрез!
 «Что же ты меня дразнишь?» - ласкала, гладила и снова заглядывала в глаза Матушкину обворожительная ночь.
 - Не дразню, но боюсь. Боюсь, что не успею смириться с твоей сестрой. Боюсь неизвестности, пустоты боюсь и холода. Боюсь потерять…
 «Тебе не привыкать», - и легкий порыв ветра от взмаха ее крыла положил пластиковый стакан на бок, так нежно, словно спать уложил, начертав на детском дворовом столике дугу из лимонадной воды.
 - Не балуйся, - пожурил Матушкин ночь и поставил стакан на место: - Не привык я к потерям. Всю жизнь теряю, а привыкнуть не могу.
 «Для того и жизнь, чтобы терять, Больше потеряешь, быстрее обретешь», - ночь спряталась в ветке сирени.
 Матушкин сразу вспомнил и негромко продекламировал:
 Как ветки ломали, с размаху
Запутали сонную птаху
В ветвях ее шумных и грузных
Забился испуганный узник.
Сирень помирает со смеха:
- Куда  ты, любезный, заехал?!
Ему ж, оглушенному зеленью
Одно щебетанье – утеха.

«Красиво : «забился испуганный узник», - повторила ночь.
 - Жди, я сейчас, - сказал Матушкин, решительно встал и направился в дежурную аптеку.
 Вернулся он очень скоро. Высыпал на столик  купленные в аптеке таблетки, достал из кармана еще  упаковку и баночку пилюль; посчитал; удовлетворенно кивнул головой; открутил крышку у бутыли с лимонадом и прямо из горлышка стал запивать таблетки. Сперва – по одной, затем, махнув рукой, принялся таблетки заталкивать в рот горстями.
 - Ну, вот и все, - сказал он, сделав последний глоток из бутыли и выбросив ее в кусты, - у нас еще есть немного времени , чтобы поболтать беспредметно и ни о чем. А потом я отвечу на все вопросы.
 «Некогда в пустую молоть языком, - решила ночь, - займись делом. В кассе ж/д вокзала на твое имя оставлен билет. Выкупи его и поезжай. Ты еще успеешь».
 Таблетки подействовали на Матушкина как-то странно. Он-то рассчитывал, что быстро уснет,  убьет свой мозг и никогда больше не вернется в эту жизнь, которую просрал. Так просто и так обыденно просрал, как и откупился от нее. И чтобы больше не было страха перед неизвестностью, исчезло чувство вины перед близкими и возникла неудержимая потребность – точно спазмы желудка перед закрытым холодильником – опровергнуть или подтвердить одну услышанную Матушкиным версию:
Что человек просыпается как обычно утром, завтракает, идет на работу, возвращается, делает какие-то мелкие дела, договаривается по телефону о деловых встречах, идет на футбольный матч, расстраивается по пустякам, живет в обычном своем ритме. Но внезапно и совершенно случайно обнаруживает свой портрет в траурной рамке. И тогда он начинает прислушиваться и внимательнее вглядываться в лица своих близких, постепенно приходя к открытию, что не все так обыденно и привычно в доме, как было раньше…
 А вскоре узнает, что его еще месяц назад похоронили на Южном кладбище. Тогда его охватывает… нет, не страх и не обида,.. его охватывает  радость и успокоение за то, что  родным его кончина не причинила ожидаемых страданий и боли. Никто из них не почувствовал огромной утраты. Это – правда. Жизнь не стоит того, чтобы из-за ее утраты смертельно переживать.
 «Мы с рождения начинаем терять жизнь. ( Матушкин – не исключение). Сперва – незаметно, потом, как снежный ком с горы – набирая массу и кинетическую энергию, чтобы ударившись, раскрошиться в пыль, потерять массу, но укрепиться энергией».
 Редкие прохожие удивляли Матушкина. Над головой у них светились нимбы так ярко, что слепили глаза. От света лица прохожих трудно было разглядеть, свет стирал черты и выражения на лицах, будто загонял их в тень и раздражал зелеными  пятнами.
 Такое же свечение стекало по их одеждам. Прохожие копировали  новогодние елки, мигающие светом гирлянд…

 Внезапно  захватило воспоминание. Должно быть – неспроста. Вот также, четверть века назад :
 «- Скрываться ни от кого не надо, - убеждала Зоя скорее себя, чем Матушкина. Они еще не были расписаны, но вела она себя так, будто супружеский стаж перевалил у них уже за второй десяток: - Бесполезно! Ты слышал, что я сказала, Арсений? Повтори!
 - Бесполезно ты слышал что я сказала.  Арсений повторил.
 - Гнусно повторил. Не искренне. Чувствую сердцем. А разоблачать не хочу, потому что скандалить не хочу. Утомил ты меня, Арсений. Повтори!
 - Повторять не устану… комсомольское сердце в груди… старость меня дома не застанет, я – в дороге, я – в пути, - вместо этого проникновенно спел Арсений.
 - Фигляр. Свисток смоленый.
 - Жил-был фигляр. Но не хотел он быть фигляром, а хотел просто жить, - Арсений снова уставился в окно. Часы на здании вокзала показывали без пяти двенадцать. По перону прошли два подозрительных типа, вернулись и синхронно повернули головы в сторону Арсения. «Как на параде», - подумал Арсений и отдал им честь, прикрыв предупредительно свою макушку ладонью. «Не к пустой голове приложено, хотя и ладонь пустой голове – не помеха.
 Жил-был фигляр, но звали его так по недомыслию. На самом деле был он свистком смоленым. Носил костюм с чужого плеча и пропах больницей. У свистка смоленого под боком источала яд невеста. Она была одета в короткую серую юбку с разрезом до паха, в шелковый батник, и пропахла насквозь им, свистком смоленым.
 Они сидели вдвоем в купе и надеялись, что поедут без попутчиков на нижних полках и смогут себе позволить всякие вольности. Но с каких конкретно вольностей начать, Арсений не успел придумать.
 В купе протиснулся мужчина с дорожной сумкой, перекинутой через плечо; отодвинул по-хозяйски пакет с продуктами, который Зоя не успела запихнуть под столик; оглядел укоризненно с головы до ног Арсения; сбросил с плеча сумку; в обратном порядке, то есть с ног до головы, начал изучать Зою и тут же замер. Даже дышать перестал. Разрез на юбке ввел его в ступор.
 Мужчине на вид было около пятидесяти, может  и старше. Тронутые слегка сединой виски подсказывали, что бес в ребро проник давно и обосновался там прочно.
 Он пытался глазами проехаться по разрезу юбки вглубь и отвоевать воображением еще кусочек женской плоти, а дальше – может быть, Зоя случайно пошевелит ногой или перекинет ногу на ногу – и тогда ему откроется краешек ее трусиков. Мужчина был готов к акту визуального изнасилования. Абсолютно игнорируя присутствие Арсения, его покашливания и прочие неуклюжие попытки – обратить внимание на то, что рядом с Зоей находится не абы кто, а жених: в некотором смысле,  собственник тех ног, в которые вперился глазами великовозрастный страдалец. Возбудился мужик не на шутку.
 Арсений кривил рот, рисуя на лице злорадную ухмылку, и поглядывал на Зою. Но читал на ее лице не законное возмущение наглым поведением великовозрастного страдальца, и даже не смущение от того, что вот так безнаказанно можно любоваться ногами и не стесняясь ее громко сглатывать слюну, но прочитал Арсений на лице невесты  кокетство. Такое, вроде бы безобидное кокетство, морально выдержанное ни к чему ее не обязывающее и не сулящее попутчику ни продолжения, ни взаимности.
 Но Зое явно нравилось то, как мужчина взглядом раздевал ее, гладил ноги, мечтательно целовал бедра и пах. И если бы он нечаянно коснулся ее, то Зоя, наверно, вздрогнув, покрылась бы вся мурашками от волнения.  Слегка забытые ощущения самки – царицы, когда незнакомец при виде ее красоты, готов был упасть в ноги и объясниться в холопской преданности. Вероятно, Зоя сравнивала незнакомого страдальца с женихом в  части страстного желания овладеть ею. И сравнение было, конечно, не в пользу Арсения, которому последнее время все чаще приходилось напоминать, что ради него Зоя пожертвовала всем: карьерой, работой, друзьями… Даже родители  значили для нее меньше, чем Арсений.
 Арсений сказал ей еще в марте: «Если хочешь быть любимой, то надо самой научиться любить слепо, без страховки, отдаться любви без остатка».
 Она, дура, поверила, и с тех пор постоянно требовала взаимности, чуть ли не силой заставляла его признаваться в любви, вымогала и клянчила, щипцами вытягивала из него нежные слова, со скандалами отвоевывала право быть для него несравненной,