которую он повесил через плечо, не удосужившись взглянуть внутрь. Поскольку уже знал содержимое сумки. Четверть века сумка провалялась в гараже. Рукописи в ней наполовину истлели и превратились от сырости в слипшийся, вонючий комок.
Двигаясь по перрону Матушкин столкнулся с двумя темными сущностями, которых напугал тем, что, приложив ладонь к макушке, другой рукой, отдал им честь и строевым шагом проследовал к своему вагону.
Он протиснулся в купе, по-хозяйски отодвинул пластиковый пакет – в нем брякнула посуда – посмотрел на молодого человека, но вдруг понял, что не может разглядеть черты его лица. Или свет слепил, или так резко упало зрение?
Тогда он перекинул взгляд на женщину, привычно начав беглый осмотр с ног и… обомлел.
Завороженный, вглядывался в припухшие колени, точеные, как у атласной кобылицы, бедра, до немоты знакомое родимое пятнышко, проступавшее в фривольном разрезе серой юбки на правой ноге. Глядел - и оторваться не мог. Захлестывала давно забытая похоть, чувства собственника и тревожные догадки. Прошло мгновенье, и Матушкин был почти уверен. Он даже сказал себе: «Не может быть!». И продолжал бессовестно ощупывать взглядом красивые ножки… своей жены.
Нет, нет, конечно, ножки не той истеричной, превратившей себя в бесформенную массу особы, которая довела Матушкина до суицида, а той,- еще молодой, привлекательной, зазывавшей своим видом, взглядом, походкой, аристократическим поворотом головы, изысканной манерой держаться и держать похотливых самцов на расстоянии,- Зои, Зоиньки, «комсомолки и просто красавицы».
Маленькое темное зернышко, едва заметное под нежной кожей возле коленки, давно превратилось в чернильную сетку из закупоренных вен, и вены, точно мертвые ветки проросли, изъели, изуродовали показную красоту и статность ее ног.
О высоком подъеме маленькой стопы теперь жена говорила с сожалением – трудно, почти невозможно подобрать обувь. Именно, обувь, а не легкие босоножки, хрустальные туфельки и сапожки на высоченных шпильках. Обувь, удобную и теплую обувь – «Прощай молодость» - для больных, изуродованных ног, которые она прятала в брюки или спортивные шаровары.
От былой красоты не осталось ровным счетом ничего.
Матушкин любовался ногами своей невесты Зои и процесс узнавания возбуждал его. Когда-то, кажется еще вчера – а на самом деле четверть века назад – он имел законное право собственника на пользование этим телом по своему усмотрению.
Процесс узнавания мог проходить и взаимно. Матушкин боялся поднять голову и поглядеть в глаза жены. Выдать себя боялся, передать свое волнение Зое.
Ее невозможно было обмануть даже в самой немыслимой ситуации, потому что уже тогда их чувства так сильно переплелись, стянулись в один неразъемный узел, что время, казалось, не должно было стать помехой.
Матушкин смотрел на ноги жены, вспоминая в мельчайших деталях эту совместную поездку в Москву, и в глубине души уже смущенно посмеивался над поведением Арсения, то есть себя самого, посмеивался над своей неприкрытой ревностью и нелепыми попытками как-то отвлечь внимание пожилого маньяка от ног Зои. А пожилой Матушкин решив позлить себя молодого, еще пристальней уставился на ноги, и даже челюсть отвесил, едва заметно облизнувшись.
Шутка, отпущенная Господом – а в небесной канцелярии каким-то головотяпом в ангельских одеждах переданная вниз по инстанции, как распоряжение к немедленному исполнению - была оценена Матушкиным по достоинству.
Перед собою, молодым, он мог предстать Богом. Выправить свою судьбу, предупредить обо всех подстерегавших опасностях, подтолкнуть дельным советом к правильному выбору - чем, собственно, всю жизнь занималась его жена, ущемляя мужскую гордость Арсения и доводя его порой до бешенства.
Начал бы «Бог» с мелких советов: закупить сахара три мешка, подсказать, где легче всего можно купить авторезину для «Жигулей» отца…
Господи, да без мизерных советов и шагу нельзя ступить, а посчитать их – пальцев на руках не хватит. Сколько ценных вещиц можно было заполучить в собственность, чтобы потом - по жизни- они преследовали Матушкина ненужным хламом?
А сколько открытий чудных за четверть века приготовил просвещенья дух и внедрил в капитализированный быт?
Да, пожалуй, немного. Интернет и – все. Остальные изобретения появились благодаря традиционной человеческой лени, которая является, как известно, двигателем научно-технического прогресса. Лень и нежелание напрягать мозги или производить лишние телодвижения вынудили человечество изобрести письменность, колесо, самолет, а так же мобильный телефон, мобильный компьютер, мобильный кинотеатр, мобильную еду, мобильные отношения в бесконечной сексуальной революции, мобильную информацию и мобильное существование.
Тем не менее, за 25 лет так круто взлетело благосостояние, что падение нравов и морали за нижнюю отметку животной страсти и скотского сосуществования общество приняло смиренно и лишь немного стыдливо, точно голодный студент, запинывающий за угол недоеденный батон хлеба – чтобы там с ним и покончить без свидетелей.
Вот какие идиотские мысли заполнили в те минуты мозги Матушкина. А еще: «Как просто можно превратить в олигарха Арсения, если он исполнит советы и распоряжения старого и странного попутчика. И не надо впредь мучиться неопределенностью. Седой дядька, как Ванга, нагадает молодому с величайшей точностью. Все предсказания попадут в цель. И быть молодому пожизненным везунчиком».
Но, вдруг попросив Зою оставить их одних, Арсений, переполненный ревностью, накинулся на самого себя, не ведая, что между ними всего лишь тонкая грань, шириной в одну стадию умирания.
Матушкин пытался защищаться, намекал юному, но еще такому чужому самому себе на то, что они давно не просто знакомые, а крепко повязанные одной пуповиной самые близкие родственники; что перед молодым сидит, если не «Бог», то божий посланник, который знает обо всех его проблемах и готов вместе с собой исправить все ошибки, начать жизнь с чистого листа; что такой сказочный шанс выпадает единицам – знать пошагово свое будущее… И еще… «Да, Господи, этим «еще» несть числа. Всего не охватить, не уложиться в короткий промежуток времени.
Да и не верил молодой Арсений Матушкину – умудренному опытом и раздавленному жизнью.
Очень хотелось сказать молодому о главном. И, вроде бы, начал правильно, но не заметил, как быстро перекинулся на нравоучение. А этого категорически нельзя было делать.
Арсений заподозрил в Матушкине сексота, хорошо информированного «комитетчика». Самый важный в жизни разговор был сведен к мелочным выяснениям и непонятным обидам, к пустой болтовне вокруг романа, сотворенного в тот год молодым Арсением. Рукопись не стоила того, чтобы Матушкин тратил драгоценные минуты на ее критику. Надо было сразу признаться, что рукопись пролежала в гараже четверть века. Он ни разу не глянул на нее за 25 лет, и вот теперь, неизвестно почему, в кассе Матушкину навязали ее в нагрузку к билету.
Надо было прекратить пустую болтовню и говорить, говорить, торопиться сказать главное.
Нет же, втемяшилась в башку какая-то хрень, и Матушкин пустился во все тяжкие – высмеивал собственную бесталанность. Да так увлекся, что чуть было не получил по физиономии самого себя, Арсения.
А потом вошла Зоя. Повесила полотенце на плечо Арсения и отравила его в тамбур подслушивать очень важный, якобы, для нее разговор курильщиков о Ельцине.
На самом деле Матушкин предвидел уже все вопросы, которыми Зоя исхлещет его, как только молодой покинет купе.
Он ниже опустил голову, вжался, словно провинившийся первоклассник, приготовившийся к тому, что родители будут его сильно ругать и воспитывать от души посредством мелкого рукоприкладства.
Понес какую-то околесицу про то, что ему приятно было говорить с женихом Зои, что редко встречал таких умных и воспитанных собеседников, как Арсений, что… вообще, они показались Матушкину идеальной парой…
- Арсений, скажи мне, это – ты? – резко оборвала она Матушкина.
Он бросил на нее быстрый, испуганный взгляд. Замолчал, набираясь смелости. Затем передумал и решил сказать, что не знает никакого Арсения, но вместо этого проблеял:
- Да-а-а, - и добил окончательно жену шокирующей подробностью: - Только мне уже – за пятьдесят, солнышко мое.
Солнышком он называл жену тогда, когда, чувствуя себя виноватым, готовился просить у нее прощения.
А виноват Матушкин был всегда и, если не виноват, то хотя бы всегда должен был чувствовать за собой вину. Это постоянное чувство вины за собой жена воспитывала в нем годами, чтобы легко прощать Матушкину, надуманные ею обиды и просто для профилактики – чтобы не расслаблялся в семейной жизни.
Был он, естественно, виноват и в том, что открылся ей:
- Да, солнышко мое, это - я, спустя четверть века.
- Не-воз-мож-но!
- Тем не менее, Зоя, это – я. И в тамбуре тоже – я.
- Это противоречит природе, - тихо произнесла Зоя, будто пытаясь себя разубедить.
- Противоречит известной тебе природе, - подсказал Матушкин: - Я всегда говорил, что чудес не бывает и сейчас убежден в этом. Просто, все сложилось так, что я должен был оказаться именно здесь и именно сейчас. Для чего? Сам не знаю. Может, чтобы рассказать правду о себе.
Всегда было тяжело говорить тебе правду, потому что ты боялась ее услышать. А еще: очень тяжело чувствовать себя виноватым, не зная – за что. За то, что со мной случилось? За то, что ты догадалась – не знаю, как тебе это удалось – я тоже виноват?
Я теперь другой, совершенно другой человек. Не тот мальчик, что стоит сейчас возле тамбура, как буриданов осел, и кипит одним желанием – немедленно оказаться здесь, чтобы подхлестнуть свою ревность, причинить себе боль, истязаясь подозрениями . Но и одновременно боится твоего гнева, боится ослушаться тебя, не выполнить твоего распоряжения - узнать о Ельцине подробности, которые тебе так необходимо было знать, что ты сразу и забыла для чего выпроводила меня из купе.
- Не уводи разговор в сторону. У тебя всегда были проблемы с логикой. Ты так и не научился кратко и четко излагать свои мысли.
Все-таки крепко в ней прижились повадки чиновника из административно-командного сектора. Матушкин вспомнил, как долго и старательно вытравливал из нее этот атавизм, пока не догадался, что ее намеренная грубость – это способ самообороны слабой, беззащитной, изрядно напуганной одиночеством женщины.
- Я думаю, что у нас немного времени. Хочу услышать от тебя, Арсений, самое важное: мы – вместе? То есть… Ну, ты меня понял… Только не ври, скажи, как есть. Обещаю, что рыдать по тебе не стану.
- Да, солнце мое, мы дожили до серебряной свадьбы.
- А дальше?
- Дальше? Я люблю тебя также сильно, как любил всегда. Хотя с тобой мне трудно, но без тебя просто невозможно.
- А дети? Скоро я стану матерью? Сколько у нас будет детей?
- Все будет так, как мы задумали. Однажды ты скажешь: «У красивых родителей не могут быть некрасивые дети…
- Значит, любишь, как любил всегда? – переспросила Зоя и тут же отомстила Матушкину за то, что он признался, как ему было тяжело с ней прожить более четверти века: - Опять не узнаю
