на пирамидку, камень: - Стоит вам прилепить к щеке на портрете эту деталь, то сами тут же убедитесь в подлинности моих слов.
А портрет всегда со мной. В сумке. Хотите попытать счастья? Не страшно?
- Да легко! – решительно ответил Витя. – Давайте ваш портрет!
4.
Вечером Василию Степановичу Бабику совсем стало худо. Из носа хлынула кровь, он запрокинул голову, чтобы не испачкать сорочку, и вдруг без сознания свалился со скамейки и несколько раз дёрнул ногой, точно в предсмертных судорогах.
Ушкин очень испугался. Сидел окаменелый, не зная, что ему предпринять.
Остальные суетились вокруг Бабика, стараясь поднять обмякшее тело и не замараться кровью. Шнурков кричал, что нужно Василию Степановичу сделать искусственное дыхание, и многозначительно поглядывал на сексота. А тот вырвал из блокнота чистые листы и протянул Шнуркову: «Сотрите с губ Бабика кровь и немедленно приступайте!»
«Выкарабкается!» - решил Ушкин, продолжая неметь и обретать надёжную монументальность.
Василий Степанович приподнял тяжёлые шторы век, покрутил глазными яблоками и хрипло выдавил:
- Кэ та ля бида?
- Уже лучше. Ты очнулся.
- Куандо мэмуэро интэррадме конми гитара баха ляарена…- попытался улыбнуться Бабик.
- Перестань изводить нас Лоркой. И без твоего канарского наречия язык отнимается, - махнул рукой Шнурков.
- И Виктор де Алехандро сэ густа эста ленгуа.
- Мало ли что нравится твоему Виктору Александровичу, - начал приходить в себя Ушкин, постепенно превращаясь из монумента в привычное злобное существо, - я вообще считаю, что он – самозванец! – и уже обращаясь ко всем, дополнил: - Не надо было Виктору Александровичу называть сегодня Бабика своим любимым учеником. Его от радостного известия инсульт снёс со скамейки.
- А тебе, завистнику, лишь бы позлорадствовать, - огрызнулся Шнурков.
- Кому я завидую? Василию Степановичу?
- Сам знаешь.
- Да, знаю. И сам своими глазами видел Петра Петровича живым и целёхоньким. Ни под какой поезд он не бросался. Я же говорю: врёт всё Виктор Александрович, пудрит нам мозги.
«За полтора месяца, которые занимал унаследованную должность главного разоблачителя, Витя или Виктор Александрович умудрился настроить против себя «лучшие кадры», надёжнейших хранителей и продолжателей справедливой борьбы за выживание в условиях повального и планомерного уничтожения нации. Так говаривал Ушкин.
Лучшим кадром, конечно, был сам Ушкин. Он не хотел мириться с тем, что Пётр Петрович передал своё наследие какому-то случайному прохожему, заскочившему однажды, по дороге домой, в бесплатный библиотечный туалет.
Совсем недавно Ушкин считал сборища по четвергам чуть ли не началом революционного сопротивления партии униженных интеллигентов и научно-технических работников высшего и среднего звена. Всех роднила одна идея – месть государству и молодым, просравшим страну, чиновникам. Месть за то, что они, поколение обманутых коммунистическими посулами, вскормили и выпестовали тех самых молодых, просравших страну, чиновников.
Более сорока лет Ушкин рвал себе жилы на производстве. То есть, каждое утро, включая иногда выходные и праздничные дни, отбывал он наказания на планёрках и совещаниях, получал незаслуженные нагоняи и оскорбления, на лету решал вопросы наглядной агитации, унижался, выдавливал из директорского фонда премиальные, боролся за выполнение плана и за переходящее Трудовое Красное Знамя. Сколько соратников по борьбе за Знамя не выдержали бешенного напряжения и умерли от инфарктов и инсультов прямо на рабочих местах? Не сосчитать! А за что? За то, чтобы к концу жизни остаться незаслуженно обиженными и обделёнными? Оставили молодые «казнократы» страну и пенсионеров без светлых идеалов, без веры в завтра, без почёта и заслуженных средств к доживанию.
Вот какими речами умел успокоить Пётр Петрович! Вот чего ждали от Виктора Александровича по традиционным четвергам, а не глупой политинформации о выживаемости и стадной обречённости в России.
Ни с того, ни с сего Виктор Александрович вдруг начал навязывать всем испанский язык. Кроме русского и русского матерного надо, мол, интеллигенту владеть ещё одним языком. Лучше – испанским, чтобы в подлиннике читать Лопе де Вега и историю какого-то Порта Креста, куда очень скоро разоблачитель отправится со своим любимым учеником.
Любимым учеником несправедливо был назван Василий Степанович Бабик. Несправедливо потому, что Василий Степанович пять лет работал на Кубе и сносно говорил на испанском матерном. Хоть было давно, но освежить память Бабику было проще.
Тем не менее, уступок ни для кого не было, и требования ко всем предъявлялись одинаковые.
Этот испанский язык стал поводом для того, чтобы развести всех по разные стороны баррикад. Но причина крылась глубже.
Ушкин замечал, как подобострастно заглядывал Бабик в глаза Виктору Александровичу. И тогда он понял, что единение и вера в революционные идеалы рушатся там, где возникают любимчики.
- За всех у меня болит душа, - подражая интонациям Петра Петровича, произнёс Ушкин, - а за тебя, Василий Степанович, особенно. Ты человек больной, климат резко менять нельзя. Мне кажется, что Витя повезёт тебя на заклание. Не знаю, что у него в голове? Какие виды на тебя? Уж точно – не благородные.
Я сужу по делам Виктора Александровича. А дела у него паршивые. Ведёт он себя неадекватно, то есть, аддитивно. О смерти что-то бормочет, о вселенской любви на том свете – приучает нас, что ли? Всё пытается нас напугать сумасшедшим, пьяницей и, сошедшим с ума от пьянства, художником. Када лока кон су тэма – так сказать.
Товарищи, вы же заметили странные перемены с Виктором Александровичем? Семью оставил, дома не живёт, ночует на вокзалах, сумку вот украл у Петра Петровича.
- Не украл, а получил в наследство, - возразил Шнурков, - в наследство после самоубийства.
- Украл, - ещё раз, но убедительнее повторил Ушкин. – Пётр Петрович ни под какой поезд не бросался. Я видел его на прошлой неделе.
- Вы узнали друг друга и обменялись крепкими партийными поцелуями?
- Что даже челюсти вывихнули?
- Пётр Петрович был с женщиной и сделал вид, что меня не узнал. Это был точно он.
- Мы-то знаем, что он боялся женщин, как поп рок-оперу.
- Значит, Пётр Петрович тоже мозги нам кочкал, - решил Ушкин.
- Ты сперва определись: кто из вас троих мозги кочкает?
- Я вижу, вы меня люто ненавидите. А ведь до появления этого сыкунка мы были как одна семья.
Василий Степанович размазал по лицу кровь, посмотрел на запачканный платок и плюнул в него с отвращением, точно в Ушкина целился:
- Никогда мы не были одной семьёй, мы и друзьями-то никогда не были.
- У нас была общая идея!
- Идея посмеяться над юродивым? – пока ещё с трудом выдавливал Бабик из себя слова. Сильно его мутило, тянуло прилечь и подремать. Пересиливал сон, стараясь окончательно не сомкнуть глаз: - Пётр Петрович – хороший юродивый… был, но Виктор Александрович…
- Ещё лучше?
- В нём больше лирического и мистического.
- Ну вот, опять пошла плясать деревня: мистическое, баллистическое. У тебя, Василий Степанович, философский камень в мозгах застрял. Довольно в сказки-то верить, поди уж дедушка со стажем? Всё – туда же.
Тебе в ведре дырки просверли, назови это мегатипным бульболятором новейшего типа, ты и купишь его за бешеные деньги.
- Если толк от него будет, обязательно куплю.
- Какой от него толк? Бульболятор, он и есть Василий Степанович.
- Не залупайтесь, товарищ Ушкин. Вам слово будет дано в следующий четверг. Мыслями тогда поделитесь с Виктором Александровичем.
- Утешил ты меня беседой, Василий Степанович, а остальные оскорбили молчанием.
- Вы, товарищ Ушкин, и разговариваете-то на языке Петра Петровича. Скоро, наверно, умнеть начнёте?
- Хорошо иметь дело с любимчиками.
- Если хочешь унизить кого-то, назови его великим.
- Никого я не хочу унижать. Но знаю о Вите побольше твоего.
- Откуда вам знать?
- Знаю, - сказал Ушкин и пристально посмотрел на сексота.
Тот, покраснев, уткнулся в блокнот и рьяно начал черкать на листах.
- Опять сплетни? – решил Шнурков. – Покажи-ка, что ты там написал о Викторе Александровиче?
- Он – не писатель и не секретный сотрудник, - ошарашил Ушкин и попросил сексота: - Мне можно о тебе правду сказать?
- Я мог бы сам о себе рассказать, но это никому не интересно.
- Теперь, думаю, будет всем интересно, - решил Ушкин.
- Хорошо. Меня зовут Павел. Я не сексот и не писатель. Я не веду записи, как вам показалось, а делаю наброски, рисунки. Я художник из Питера. Хороший художник, не смейтесь. Очень хороший. Одно моё творение не даёт спокойно жить некоторым гражданам и радоваться жизни. Всё их тянет в правый угол пляжа, на чёрный песок. Там начинает работать портрет. Но надо по порядку, - Павел глубоко вздохнул, закрыл блокнот и заткнул его за пояс: - Дело в том, - начал он, - что один алкоголик и один сумасшедший на весь вечно весенний город Пуэрто де ля Круз – это преступно мало…
