кто его познакомил с Петром Петровичем.
Но всё же ревнивее всех был Ушкин. Он постоянно оспаривал право первенца, будто апостол Пётр щипками и зубоскальством указывал апостолу Павлу – кому из них дозволено занимать возле учителя одесную, а кому ошуюю.
Не было у Петра Петровича большого желания и на вопросы отвечать. Говорил он в тот раз нехотя, словно трудовую повинность отбывал.
- Как вы думаете, Пётр Петрович, какие будут последствия, если в России примут ювенальное право? – Коля очень редко задавал вопросы, но всякий раз – заковыристые.
Ушкин считал, что Коля пытался завалить учителя, унизить, уличить в безграмотности. От того реагировал болезненно, покрывался аллергическими пятнами и дышал прерывисто.
Но Пётр Петрович всегда находил достойные ответы, и значения многих иностранных слов, надо думать, знал:
- Последствия? Последствия будут непредсказуемые для всех. Мне же и теперь всё ясно. Надо покаяться перед народом судьям, прокурорам, милиционерам и мытарям. Всем, от кого пышет злом!
- А с детьми что будет?
- И детям надо покаяться и причаститься, чтобы не превратиться в тех, кого я сейчас назову поимённо. Имя им – легион, - Пётр Петрович зачитывал длинный список политических деятелей, начиная с семнадцатого года прошлого столетия: - Но особо я просил бы обратить внимание на Кисляева Константина Борисовича, 1953 года рождения.
- Кто это?
- Мерзопакостная личность. Мой сосед. Вечно задирает, надсмехается надо мной. А сам ночью так громко храпит, что дежурный милиционер приходит и выгоняет из здания вокзала нас обоих. Я же сплю тихо, никому не мешаю. И пахнет от меня меньше. Неспроста всё это, ой, неспроста!
- И этот, стало быть, нахимичил?
- Да. Нахимичил. Химии стало много, любви мало.
Пётр Петрович отвернулся от всех и упёрся лбом в прохладное стекло окна.
- Вы плачете, Пётр Петрович?
- Нет. Во мне миллионы голосов плачут, стенают, а я держусь покамест, - надолго замолчал, остужая лоб о стекло, потом произнёс с закрытыми глазами: - Мне надо человека, который переписал бы моё заявление и отправил в Москву. У меня, известно, времени нет, да и почерк плохой. Могут там не разобраться, понять неправильно, и опять что-нибудь нахимичат.
- Мы письмо электронной почтой пошлём.
- Почтой? Да, надо обязательно почтой. Почтой надёжнее посылать. Я знаю. Надо кого-нибудь обязать. Вон того, кто обзывался.
Все посмотрели не по-доброму на случайного прохожего. Измерили взглядом, и Ушкин вынес решение:
- Обяжем! Сейчас же, не сходя с места!
Прохожему бы выскочить на улицу и бежать без оглядки, но он опять начал препираться. Вот, мол, рядом с ним гражданин всё что-то черкает, заносит в блокнот, у него, мол, рука набита и глаз намётан, ему проще пареной репы накропать письмецо под диктовку.
- Ему не положено по статусу,- ухмыльнувшись, произнёс Бабик, - он сексот из КГБ.
- КГБ тоже давно нет, - сказал прохожий и, упреждая ответное замечание, добавил: - КГБ нет, а сексоты остались, - подумал ещё немного и подытожил: - СССР нет, ничего не осталось от достижений, а народное добро всё куда-то исчезает и исчезает.
- Уже лучше, - смягчился Ушкин, - гражданин начинает мыслить масштабно.
- Как вас звать? – спросил Пётр Петрович.
- Витя.
- Судя по вашей зрелой внешности, вы давно уже не Витя, но Виктор Батькович, а судя по тому, что до сих пор представляетесь мальчиковым именем Витя, некому было подсказать, что вы давно переросли комсомольский возраст.
- Комсомола подавно не существует.
- Но песни о том, что люди не расстанутся с этим странным татарским словом и будут вечно молодыми, в конце октября летят из каждого окна, - опять живо втиснулся в разговор Бабик.
Образовалась пауза, в которой Шнурков распознал недовольство его лихой юностью, когда он в пьяном угаре с высокой трибуны, вместо «Слава ВЛКСМ!» кричал: «Слава Волоколамскому-скому!» Так предательски крепко сводило челюсти от восторга и преданности родному райкому.
Он решил, что настало мгновенье перевести снова стрелки на Витю, обронив какое- нибудь умное замечание: «Может быть, Виктор настольгирует по прошлому?»
- Мастурбирует он по прошлому! – отрезал Василий Степанович Бабик.
Вите ещё бы раз, законно обидевшись на замечание, попытаться дать дёру из странной компании, но снова любопытство пересилило, и он продолжил торчать памятником, позволяя всякой твари прицельно гадить на него, походя.
Спросил лишь у Петра Петровича: «для чего загружать его, случайного прохожего, всякого рода обязательствами, когда он, случайный прохожий, не видит в этом ни проку, ни конечной цели, но по опыту знает, что добром такие сборища не заканчиваются?»
И опять ему ответил Ушкин:
- Нам необходимо набрать критическую массу. Когда нас будет хотя бы тонна положительно заряженных частиц, Пётр Петрович начнёт свои идеи воплощать в жизнь и мечты материализовывать прямо на глазах всего населения, ожидающего чуда. Пока мы только клеймим и предостерегаем. Но скоро, очень скоро… А тонна – это всего-то человек тринадцать вместе с Петром Петровичем.
-А что, разве существуют какие-то нормативные акты или разрешительные документы для производства чудес?
- Не хотелось бы вас огорчать, - это произнёс уже Пётр Петрович, - но я только что подумал и решил: да, нормативы существуют. Конечно, сейчас у меня очень сильно болит голова, я быстро устаю и мне трудно вас в чём-то убедить, но вы должны поверить на слово: существуют, - и замолчал, испуганно озираясь по сторонам.
Витя догадался, что последнее слово вдруг отрезвило Петра Петровича. Разоблачитель очнулся и лихорадочно стал вспоминать – из каких извилин вывалилось это слово. Сопоставлял, приклеивал к нему ярлыки от афоризмов, почерпнутых когда-то из книг серии ЖЗЛ, но быстро утомился и сник.
- Существуют? – ещё раз спросил Витя.
- Существуют, - уже не совсем уверенно повторил Пётр Петрович. – Сам я не видел, но мне кто-то рассказывал, что видел его в бане.
- Кого? Норматив?
- Банника видел. Маленький такой, чуть выше колена. Мохнатый и злой. Но сейчас все злые. Кто же рассказывал? Не помню. В углу, говорит, сидел и фыркал недовольно.
- А банник при чём здесь?
- При том, что акт насилия неизбежен. А если акт насилия неизбежен, то, значит, кто-то из них был женского пола.
- Не обязательно, - предположил Витя.
- Хотелось бы верить в нормальное половое насилие, а не в творческие извращения особей от искусства.
- О неизбежности акта насилия хорошо сказано, - резюмировал Ушкин, - надо бы нашему сексоту это внести в проткол.
Пётр Петрович сделал несколько вращательных движений головой по часовой стрелке, похрустел шейными позвонками и, смиренно уставившись на Витю, продолжил:
- Обратите внимание: как все мы, в последнее время, стали безбоязненно говорить на любые темы. Мысли широки и раздольны. Страхи их не сковывают. Хочешь – говори о политике, хочешь – матерись, а хочешь – матери политиков. Куда ни пойди – пойдёшь верным курсом.
Но дело в том, что когда нет общей линии, сообща выработанной стратегии, тогда и стремиться не к чему в едином порыве. Правда сейчас у каждого своя, и все не идут, а расползаются в стороны со своими правдами.
- Что плохого в том, что каждый имеет свою правду? – удивился Витя.
- Такая правда мелочна и глупа. Такая правда опасна. Она выше семейных интересов не поднимается: «Пусть мне, жене и детям будет хорошо, если весь мир при этом условии должен подохнуть». Дали всем волю – мыслить раздольно. А мысли-то, наоборот, свернулись в желудочно-кишечный тракт. Вон они, все в телевизоре. Силятся сказать умное и красивое. Рот раскрывают, а из него прямая кишка торчит. На них смотреть противно, а на себя – страшно, потому что привык видеть и верить в то, что они изрыгают на нас с экранов через прямую кишку.
Поклеймив ещё с минуту слуг народа, Пётр Петрович постепенно перешёл на невнятное бормотание, затем – на шёпот, и скоро замолчал. Лишь изредко вздрагивали губы, скручивались в трубочку, и Пётр Петрович выталкивал из себя подозрительно неприятные звуки, пародируя телевизионных оппонентов.
- Головная боль утихла, но тесно стало душе, - вдруг прокомментировал он свои ощущения. – Грудную клетку распирает. Тяжело большую душу носить в себе. Болит, верно, за всех. Надо выйти на воздух.
Все вышли на улицу и направились следом за разоблачителем в ближайший сквер.
Было по-летнему тепло и уютно. Гроза отстрелялась озоном и уплыла на северо-запад. Её хвост, сверкая, качался далеко за рекой. Просевшее солнце пристыжено слизывало влагу с асфальта.
Витя поймал себя на мысли, что впервые думает о природе образно. Солнце ему показалось маленьким щенком, обнюхивающим и подбирающим с дорожек съедобные крошки; обрубки тополей – усталыми рыцарями, а земля – бесконечным беременным телом, сквозь тонкую фактуру кожи которой источается живое тепло и тревога.
«Так из иносказаний рождаются сказки», - сделал он вывод и добил его послесловием: «Все сказки имеют счастливы конец. А истории про ловцов человеков – нет. Значит, некогда Иисус Христос и его ученики не были сказочными персонажами. Говоря образно, и Пётр Петрович, будто сказочный персонаж. А потрогать его – уже реальное лицо, подгоняющее всех, при наборе критической массы в тонну, к драматическому финалу. Интересно, а кто был пятым по счёту апостолом у Христа? Звали его… Ночь, Варфоломеевская ночь? Звали его Варфоломей. А Варфоломей, он же Нафанаил, был пойман Филиппом? А Филиппа привёл Иоанн-Молодой (Богослов). Нет, привёл, кажется, Пётр, а Иоанн – Богослов с Андреем встретили первыми Петра Петровича, тьфу, какого Петра Петровича?»
Голова у Вити пошла кругом. Хуже нет, чем проводить аналогии.
Меду тем компания разместилась на двух скамейках. Пётр Петрович сел на самый краешек, возле мусорной мульды, быстро пошарил в ней рукой, и ничего стоящего не нащупав, виновато улыбнулся спутникам.
- Запиши, - сказал сексоту Ушкин, - Пётр Петрович заботится о безопасности людей.
- Мин нет! – добавил Витя.
- И ничего смешного тоже нет! – пресёк Ушкин несанкционированный выпад Вити. – В прошлый раз в урне так бабахнуло, что у Василия Степановича кровь носом пошла!
- Это окурок горящий кто-то бросил, - уточнил Бабик, - а кровь из носа у меня часто бежит. Я ведь гипертоник.
- А я – нет, - обрадовался Шнурков.
- Почему?
- Телевизор почти не смотрю.
- А водку пьёшь? – спросил Пётр Петрович.
- И водку теперь не пью.
- Кто пьёт водку? Признайтесь!
- Я пью! Мне нравится! – сознался Витя.
- Больше не пей! – строго постановил Пётр Петрович. – Я однажды выпил и отравился. Химии в ней слишком много. Меня потом долго лечили в психиатрической клинике. Врач мне сказал, что водка – это самое страшное зло на земле.
- И что, – спросил Витя, - врачу поверили?
- Да. И не пью.
- А врач, думаете, не пьёт?
- Думаю, что не пьёт. Он умер через два месяца. Захлебнулся своей отрыжкой во сне у себя в кабинете, на кушетке во время дежурства. Легко давать рекомендации, когда знаешь, что на их исполнение у самого не хватает силы воли.
Ты их, рекомендации, даже не даёшь, а как бы избавляешься от них, переваливая на плечи других.
Поэтому я рекомендую: не пей водку, и сам рекомендуй
