Знакомый портрет неизвестного...

всем не пить.
  - Он вас личным примером, так сказать, отучил. Собой пожертвовал, но доказал, что рекомендации врача твёрже кремня. Помню, лет пять тому назад на дачном массиве произошла серия краж. Мой дом только за осень четыре раза вскрывали! – почему-то обрадовался Шнурков. – А зимой сторожа мёртвым нашли в одной из дач. Водкой отравился! И кражи прекратились!
  Потом хозяева этой дачи долго милиции доказывали, что яд в водку не подсыпали, а бутылку оставили зимовать по забывчивости. Злого умысла не было.
  Не подозревали, что ночной тать – это их самый хороший друг. Он им помочь всегда был горазд. И взаймы просил немного – ровно столько, сколько не жалко было дать и не отчаиваться, что не вернёт.
  Жена покойного сторожа говорила, что мужик её всегда был таким – наверно, даже в другой жизни – бесшабашным: не украсть,  чтобы напиться, а напиться, чтобы украсть!

  Пётр Петрович задумчиво изрёк:
  - Нет, в другой жизни я был другим, - стал разглядывать руки, постепенно погружаясь в воспоминания: - Маленькая комната в бежевых тонах. Диван в подушках, накрытый грубой сермягой. По ковру мечется, спотыкается крохотная собачонка живым, раздражительным пятном. Она притихает у миски, ловко выцарапывает кубик сухого корма, подбрасывает, на лету хватает и одиноким, как выстрел, хрустом пытается внушить мне, что еда – это игра. И едва закончится забава, начнётся утомительный сон.
  Собачонка молоденькая, дуралейная, а я – старый и мудрый. Но мудрость моя давно перебродила в устойчивое, настойное на упрямстве, старческое удивление. Наши мозги шевелились в одном алгоритме. Собачонка раздражала и испытывала на себе окружающий мир, а я испытывал усталость и раздражение от окружающей меня жизни.
  Звуки пугали меня.  (Почему звуки пугают больше всего? А не запахи или световые раздражители?)    Звуки терзали воображение, вызывали предчувствие беды. По утреннему стуку входной двери, резкому кашлю, недовольному скрипу паркета под тяжестью больной супруги, к старости я научился предвидеть, считывать пунктирно все неприятности и тяжбы готового опрокинуться на меня дня.
  В той жизни я занимался творчеством, то есть был, скорее всего, модным театральным критиком с музыкальным и литературным уклоном в сторону кулинарии.
  Ворочаясь на диване и, соскребая со спины сермягой кожу, я боролся с гнетущим меня идиотизмом.
  Я думал: «Искусство – это иллюзия жизни». Выражение, конечно, непонятное и неполное. Поэтому лучше сказать: «Творчество – иллюзорное бегство от бытия». Причём, даже иллюзия могла быть суррогатом. Опять никому ничего не понятно? Мне-то едва-едва и кое-что. Поскольку мгновеньем раньше меня осенило, что «искусство» - от слова искус, искушать – всегда само по себе стремилось к примитивности, а значит, хорошим лоцманом в мире искусства мог быть только суррогат творчества.
  «Аранжировщики! Вот кто создаёт настоящие музыкальные произведения! А не композиторы. Пьесы замещаются сценариями, художники переквалифицировались в дизайнеры. Мир требует от искусства уступок! Потребитель не желает забивать голову сложностями и настаивает на том, чтобы искусство было для народа, а не для мечтательных эстетов, отдельно стоящих от народа.
  Мир так крепко заматерел, что живительному духу во внутрь его уже не прорваться, не достучаться. Если только сильно не покалечиться.
  Кому нужна покалеченная душа? Не материальному же миру? И без неё на всех не хватает земных богатств, приятных на ощупь благ.
  Искусство обрекает на нищету, потому что взывает к совести.
  Совести у материального мира нет, но есть программа поглощения сильным слабого. Дух и материя – катахреза, соединение несовместимых понятий».
  Собачка скакала вокруг миски, а я, раздражаясь, глядел сквозь неё и источал идиотизм. Оставалось немногое – соотнести свои идеи с глупой игрой собачонки, чтобы мысли обрели логическую форму и завершённость, когда в комнату заглянула жена.
  Она осторожно коснулась моей руки и спросила: «Как ты себя чувствуешь? Лучше?»
  Теперь понимаю, что в тот день, вычлененный мною из другой жизни, я был неизлечимо болен. Я доживал.
  «Искусство обрекает на нищету, потому что взывает к совести» - фраза, выдуманная мною, вследствие чего мною испытана. Может быть, она и вторична, но раньше я нигде её не встречал.
  Я «обкатывал» это выражение на знакомых и не очень знакомых людях. Говорил как бы невзначай и ждал ответной реакции. Вторая часть фразы вызывала любопытство. «Совесть?» - переспрашивали меня знакомые: «Почему? Хотя, почему бы и нет?» Творчество с нищетой привычно согласовывалось, а вот совесть из ассоциативного ряда выпадала. Искусство, по мнению большинства, совести не имело, следовательно, не умирала надежда на материальное обогащение.
  Бессовестное искусство всегда востребовано.
  Я бы так и продолжал изводить знакомых своими сентенциями. Но однажды встретился на пути умный и опечаленный моей недалёкостью товарищ, который ненавязчиво указал мне на заслуженное мною место – чуть ниже плинтуса. Звали его Борис.
  « Если творишь музыку, стихи, картины или ещё чего-нибудь в том же запретном роде, - сказал он, - то не должен забывать, что встал на путь соперничество с Главным Творцом – Господом Богом. Господь, каким бы Он любвеобильным не был, конкуренции не терпит. Ты живёшь на земле – вот и занимайся земными делами: из недр черпай нефть, строй дома и разводи кроликов, создавай для себя питательную среду и богатей на земных благах. Но в душу и небесный промысел не лезь!
  Не для того Творец потратил шесть дней, чтобы ты ему указывал на ошибки и несовершенства Его творений. В случае, когда не нравятся дела Создателя, оставайся один на один с зеркалом. В нём всё прочтёшь и найдёшь все ответы, запутавшиеся в пайтине радужной оболочки глаз.
  Нищим делает не творчество, а гордыня, подхлёстывающая тебя творить. И грех за то, что ты ошибочно принимаешь ремесло за творчество. Эта болезнь известная. Она занесена в организм вирусом с первым младенческим криком, а к сорока годам распускает смертельные метастазы тоски, неуёмной, неизлечимой тоски, пожирающей остатки рассудка и здравых поступков. Презираемая обществом болезнь, но испытанная всеми. Большинство живёт страхом перед тоской и от тоски умирает»

  Я был неизлечимо болен. Жена видела моё угасание, но не хотела верить, что можно умереть не от инфарктно-инсультных или онкологических заболеваний, а от эфемерного душевного раскаяния.
  Она, держа меня нежно за руку, делилась новостями:
  - Ты знаешь, что Клара Фильдштейн сошла с ума? Её увезли в психушку. Она поперхнулась на автомобиле, который муж купил месяц назад. Друзья их попросили прокатить, так она, буквально, распяла себя на капоте машины. Кричала, что не позволит марать всяким проходимцам новые чехлы, и что машина от перегруза обязательно сломается.
  - Почему ты мне это рассказываешь? – спрашивал я.
  - Потому что нас там, слава богу, не было. Нет на нас греха! Слушай дальше. Сели впятером, и машина сломалась! Вся – об угол дома!
  - Какой кошмар!
  - Кошмар случился потом, когда истекавшего кровью Руфика, она лечила лопатой. Пыталась, как в песочнице, придать правильную форму его огромному, непослушному телу.
  Моя жена была права: с такой новостью умирать было веселее, хотя рассчитывала она на больший эффект: разбудить во мне интерес к окончанию этой истории. А развязка могла длиться у Фильдштейнов годами.
  - Бедный Руфик, - проявил я сочувствие в той жизни.
  Жена возразила:  
  - Руфик счастливый. Пятый день в беспробудном пьянстве. Пытается наверстать упущенное – до выписки Клары из психушки.
  - Да. Не знаешь, где радость настигнет.
  - Может, ты выпить хочешь?
  - Спасибо! Я пьян от общения с тобой.
  - Хроник? Или просто пьяница?
  - Чем чаще тебя вижу, тем не утешительнее диагноз, - хотел сказать я в той жизни, но вновь сердце обдало холодом. Волна холода скатилась и оголила тоску, полную предчувствий надвигающейся беды и безысходности.
  Начал перебирать долги и обиды и быстро сбился со счёта. Перекинулся на болезни и пришёл к выводу, что серьёзно, по-взрослому, я никогда не болел. Никогда врачи с удивлением не таращились на меня и не диагностировали: «Как? Вы ещё живы?» или «У вас есть знакомый плотник? Вам дешевле будет!»
  Не было у меня заболеваний, которые можно пощупать, резануть скальпелем, развести инъекциями или выскрести кюреткой.
  Я, словно удачливый фронтовик, прошёл с боями по жизни до стен Рейхстага без единого ранения. Ну, если не считать мелкого насморка, нескольких ушибов от сковороды, нанесённых трепетной женской ручкой, и смрадного дыхания – вследствие полной победы кариеса надо ртом и безоговорочной капитуляции кишечника.
  Нет, нет, я полагал, что моя основная болезнь лечилась бубном шамана, магическим кристаллом или берцовой косточкой жабы, пойманной в страстную неделю на могиле заброшенного кладбища, и сваренную в ту же ночь под аккомпанемент простуженной свирели, и глухие удары головой о твёрдый деревянный предмет.
  Воспаленная душа чахла от тоски, но в свои проблемы не впутывала мясо и кости.
  Подобные чувства, вероятно, испытывает диссидент, когда узнаёт, что всю сознательную жизнь боролся не с Властью, а с Богом и самим собой. Поскольку любая Власть дана Богом. Богом дарована та власть, которую заслужили. Ссориться не с кем, следовательно, и мириться незачем.
  Умереть от тоски, по мнению жены, так же нелепо, как поверить в переселение душ.
  А другая жизнь находилась за тонкой плёнкой, изъеденной разочарованиями, ошибками, усталостью и печальным опытом.
  Последние слова я прошептал жене: « Я… всё… не страшно. Он любит меня».

  - Никто не помнит своей другой жизни. Просто человеку это не дано. - Витя выдохнул из себя, точно сплюнул: - Разве что под гипнозом?
  - А что с собачкой-то случилось? – заинтересовался Ушкин. – В том смысле, как вам, Пётр Петрович, удалось соотнести идеи-то?
  - Собачонка так и прыгала вокруг миски. Оставляли её под мой присмотр. Не просто же так лежать мне и угасать от тоски?
  - Вот, я догадался, что за этим соотношением кроется великая мудрость, - радостно известил всех Ушкин. – Пусть сексот дословно запротоколирует эту притчу Петра Петровича и мои выводы.
  Подпольной прохладой ударило в ноги. Сумерки стянули город в одно соцветие. Тени обезличились, люди превратились в тени.
  Давно пора было расходиться. Витю, надо думать, уже семья потеряла. Мобильник он, как на зло, забыл дома. Надо бы позвонить и успокоить, но кольнуло его недоброе предчувствие, что день скорым расставанием с Петром Петровичем не закончится.
  Пристально вглядывался в лицо слегка помешанного разоблачителя, и дождался.
  - Я хотел, чтобы вы меня проводили, если вам не в тягость? – сказал Пётр Петрович.
  - Не знаю. Вообще-то меня дома ждут, - заартачился Витя.
  - Чего тут жеманиться? Ему оказывают огромное доверие – в первый же вечер сопровождать Петра Петровича, - не то с иронией, не то с завистью произнёс Ушкин.
  - Да. Вы уж будьте любезны, проводите, - в один голос пропели Шнурков и Бабик, - а сексот запишет: «В сопровождении любимого ученика П.П. отправился раскрывать новые тайны мироздания»
  -