ты решил отделаться? – Майка допытывалась.- Иль сказать тебе нечего и мыслей за годы прошедшие не накопилось? В прежней жизни не слыл молчальником, словесами притворными ковер стелил, на нем благосклонности моей домогаясь. Хозяин нерачительный, поля помидорные не уберег ради памяти нашей. Была там, мерзости запустение застала, бурьяном и ковылью степной все поросло. Само древо наше, дуб раскидистый, утех любовных свидетель, и тот не уцелел, на дрова порублен колхозничками твоими вороватыми. Стебли иссохшие подсолнухов мертвых в небо глазницы тычут, дырки во своде буравя. Больно мне было в местах юности младой прогуляться. Плох председатель ты, коли любви нашей уголок на поругание отдал!
На пне том трухлявом ночью сидела, душу бередила. Любовь свою вспоминала среди безмолвия звездного, а как бродила там, все чудилось, в жути ночной тебя встречу. Вдруг и ты не забыл, мне мнилось, свиданий тех прежних, догадаешься, где сыскать меня можно. Ждала тебя еженощно, в мечтах к тебе стремилась. Думала, сердцем почувствуешь, явишься Не услышал ты зова любви страстного, сердца мятущегося не понял,- Майка слезы смахнула.- Ой, не следовало пред тобой слабости выставлять, ведь не знал меня прежде плакальщицей. От признаниев моих толку мало, потому как и не человек ты вовсе, чурбан бесчувственный!
Больше крепиться не могла – страдания свое взяли. На ложе в изнеможении пала, в содроганиях беззвучных забилась. Видно было, сколь тяжело усилия ей давались, чтобы без плача рыдать. Зубами жемчужными в ручку белу вонзилась, плоть свою терзала. Болью телесной стремилась муки душевные заглушить. Для того себя мучила, чтобы спокойствие обрести утраченное, не хотелось ей, гордячке, поражение признать перед тем, любви- войне с которым жизнь посвятила. Только плохо контроль чувств давался, стоны из нутра исходили. Сквозь челюсти, на руке сомкнутые, наружу прорывались, сдавленные хрипами.
Не выдержал Григорий, муки женщины видя, той что смысл его жизни составляла. К ней подойдя, на колена пред плачущей опустился. Не чурбан он был вовсе, а сердце по-настоящему любимой откликалось. Руки к ней воспростер, в ногах отведя себе место, сам тоской исходился, очи слезами полнились. Майку свою утешал, неумело жалел ее, несчастьям общим сетовал. Как в горячке, слова произносимы были. Из сердца самого шли, из глубин души потаенных. Плохо между собой связанные, смысла большого не заключали. Из прозвищ ласковых состояли, коими мужчины возлюбленных награждают. Не чужого уха предназначены, потому здесь не приводятся.
Долго умиление их продолжалось, пока, наконец. Майка совсем не затихла, с рыданиями справилась. Григорий совсем уж к ней подобрался, руками загрубелыми, что ребеночка, нежил. Не было в ласке того, что принять можно за большее, чем между отцом заботливым и дочерью допустимо. И я в укрытии скорбел, что понужден один зрелищем любви духовной любоваться. Куда уместнее было живописцу великому, талантами располагающему, здесь находиться, чтобы встречу богов земных в полотне запечатлеть. Тогда бы все человечество возможностью располагало сценой благостной умилиться.
Уж сумерничать стало, когда Майка из объятий Григория высвободилась. В горнице свет зажгла, занавеси на окошках от любопытных глаз задернула. Свет лампочки электрической, что жилище сейчас озарял, пространство тревогой наполнил. Перемена решительная в Майке случилась. Вместо женщины слабой, отчаявшейся львицей разъяренной предстала, на слова колкой. Должно быть, слабости недавней устыдилась, не захотелось жертвой любви казаться. Огонек недобрый в очах зажегся, тот самый, мне хорошо знакомый, что противникам не обещал хорошего, когда прихоти своеволия она отдавалась. Перед зеркалом прихорашивалась, нимало присутствием гостя не стеснена.
- А что, Гришенька,- она удивилась,- молчал все о главном, словно и не интересны тебе дела земные? Никак за деньгами пришел? Да за подаянием так не ходят. Или Верка мне набрехала, что в нужде ты большой и тюрьма грозит с сибирями? Доллар, сколь я слыхивала, он теперь в цене в Украйне, а швыряться деньгами не принято. Али не за ним ты пришел, а любопытства ради? Ради чего, Григорий Степанович, явиться изволили, оповещайте!
Смутился он и не нашелся с ответом. Словно не узнавая, на Майку смотрел, которую как подменили.
- Низостью попрекать изволили, Григорий мой свет Степанович. Во пенаты родные вернувшись, вела себя непотребным образом. Так ведь бары наши за морем басурманятся, а домой воротясь, свое им не любо. И со мной так сталось. Там в германиях нахваталася много разного, что и нравы захлюпанские мне теперь в диковинку. Насмотрелась я во земле немецкой как гешефты у них делаются, и тебе скажу, что ведешь себя не по правилам.
Коль просителем ты явился, чтобы из острога тебя выкупляла, так, будь добр, и клянчь, как оно следует. На колена пред мной упади, обувь лобзай, не боясь унизиться. О жене своей Верке и чадах малолетних вопи, что без кормильца останутся. К милости взывай, тогда, глядишь, и решу, сумею ли в чем подсобить. Надлежит тебе гордость отбросить, подтереться ею в месте отхожем. Понял ты, толкую о чем?! – Майка в нетерпении вся затряслась и ножкой точеной топнула.
- Проси,- она повелела,- коли жизнь дорога и домашних благополучие!- Тут ко Григорию подскочила, огнем пылая, ручонками за плечи его трясти принялась, чтобы из оцепенения вывести. Молчал тот, о своем думал, с Майкой повязанном. Потом, очнувшись, ее словно ребеночка малого, от себя отстранил.
- Нет, женщина, не из-за денег к тебе в час неурочный явился,- горестно ей улыбнулся.- Захотелось пред испытанием, острогом новым еще раз тебя посмотреть, чтобы понять место твое в жизни. Рад, что в главном-то не ошибся, в памяти своей рыская. Краля ты есть вальяжная, многих достоинств имущая. Соперниц в Захлюпанке не имеешь, ни красой, ни силой характера с тобой спорить не способны. Про иные места не скажу, мало где побывал. Там же, где доводилось и еще предстоит, условия к любованию сестрой вашей не располагали. А раз так, на тебя глядя, думаю, значит, и я кой-чего стою, если гордячка, с богиней сходная, забыв стыд, меня добивается. Женщина, жизнь взбаламутившая, все ты вверх дном перевернула, чтобы судьбе досадить!
К удивлению моему, Григорий Степанович разговорился.
- Только блажь все это, чувства, которыми кичишься. Не любовь оно вовсе, а сплошное кривляние, погорелого театра актерствование. Разобраться – не я тебе надобен, а страсти - мордасти бесовския, игра, без нее тебе жизнь не в радость!
Тиха и застенчива есть любовь настоящая. О себе кричать не умеет, робкого чувства стыдится. Балаган недостойный все, на потребу людишек выставленный, в нем участвовать я не пособник.
Верку мою презираешь, ей нелюбовь высказала. Словно виновата она пред тобой, счастье похитила. Разговор впереди семейный, что без спросу мужнего к полюбовнице того судачить явилась. Только поклониться ей след, что на решение самовольное отважилась. Ты подумай-то, каково ей было о помощи тебя молить!
Видать, вправду ты онемечилась, коль решила, что Лиховид Григорий может человека предать, который любовь ему посвятил! Жену законную, что под сердцем сына носит, с нерожденным младенцем, бросить похоти своей ради! Не по-русски то, и Григорий так поступать не способный! – председатель наш волновался. Объяснения ему требовались, чтобы в правоте своей укрепиться, направление принять жизни оставшейся. Потому и горячился излишне, будто соблазн чувствовал воле Майкиной отдаться, ответственность за ношу свою снять, изнемогать под которой начал.
- Как на духу откроюсь,- Григорий мучился.- В последний раз судьба сводит. Довелось бы заново родиться – навсегда бы к тебе прилепился, так что и силами никакими оторвать невозможно было. Много всего передумал, ночи бессонные и у меня имелись. Знаю теперь, давно понял, на земле нашей одна ты для меня создана. Упустил свое счастье, между пальцев песком просыпалось. Молод был, не мог уразуметь за неопытностью, каким сокровищем владею. Красоты ценителем не был мира Божьего т творений Его чудесных. За то судьбу и корю: слишком рано пути- дороги наши пересеклися, не был к сему готовый, незрелый юноша. Правда большая, о которой толкуешь, она людских и Божьих законов выше. По ней, моя ты женщина и выходишь. Но восстать против мира сего я не в силах. Да и чувствую, покинь я все, зову любви отдавшись, - ни мне, ни тебе счастья с того не будет. Скажу еще, тело до сих пор по тебе мучается, будто отняли у него половину главную.
- Так прощай, Майка! – Григорий встрепенулся.- Теперь, кажется, все сказал, и то, что не следовало.- Порыв ее предупредя - на шею готова была броситься – ко двери направился, но Майкой был остановлен.
- Обожди ты, Григорий Степанович, сказать времени не хватило! Нерусскостью попрекаешь, что под немцем национальность утратила. Сам же жидовин сущий в расчетах лавочных, как того Бога не обидеть и молве людской угодить. Второй жизни жаждешь, счастьем своим заняться. Эту в ломбард заложил, словно шубу черно-бурую, дабы не истрепалась и молью не была подпорчена. Ведь любить по- нашему- то в огне гореть, в полыми, обжечься не опасаясь. А сгоришь-то – обиды в том нет, потому как без любви жизнь и смысла не имеет. Больше я – русская: второй жизни не жаждя, от этой отказаться готова, коли счастья меня лишают. Вот и поступлю не по наущению Его двуличному, а сердца хотению русскаго. Велит оно низко пасть, в грязи пред тобой измараться, ангелом безупречным.
Серед разговора дотошного бес мне любопытство раззадоривал. Неужто. Григорий Степанович, лишь для того явился, чтоб в любви моей удостовериться? Всей и цели: характер показать, чтобы меня, полюбовницу бывшую, уязвить? И не думал совсем, что в каторгу надлежит отправляться? Того не ведал, горю твоему помочь мне ничего стоит, мужней жене немца богатого?
А, быть может, лукавый мне нашептал, праведностью настырной ты недаром бахвалился. Знал, не сможет перед святошей устоять, вину за собой чувствуя, денег предложит. Не поверила искусителю, что тебя очернить старался,- Майка нехорошо улыбнулась.
- Не поверить-то, не поверила, да слова его в сердце запали, смятение чувств вызвали. Подозрения ржавчиной душу кроют. Ею разъедаема, любовь вся изведется и на нет сойдет. Не хочу я этого, зацепок за жизнь не останется, чтоб бытие продолжить.
Что опять побледнел, Гришенька? Аль в подвижничестве своем усомнился и лицо потерять соромно? Теперь до конца стоять будешь, себя уронить не желая. Денег моих ни за что не возьмешь, о том думаешь. Словом необдуманным способен жизнь наперед повязать, чтобы и выхода не было. Мне ты внимай, подчинись помыслам, что заботою о тебе движимы!
Твоего разумения истин на блюде выложу да попотчую, чтобы к цели своей подобраться. Не будь в обиде, коли угощение не по вкусу придется. Стоит ли жизнь наша, столь неохотно подаренная, такого к себе небрежения, чтобы в испытания ее бесконечные ввергать? Говоришь, что не боги мы заново переиграть, как давеча тебя призывала. Половина пути жизненного тобой пройдена, седина главу буйную давно покрыла. О днях тиши семейных, радостях отцовства думаешь, коими дорожить начал. Пути проторенные надлежит выбрать,
