конторе уничтожались за ненадобностью,- объяснил Гриша. – А потом и брелок под него сам зробил.
- Значит, помнил меня! – Майка торжествовала. – Видать, любишь до поры сей, коли фотку при себе носил.- Порывисто она суженого обхватила, норовя на шее председателевой повиснуть.- Недаром Верку все Майкой звал в забытьи тоскливом!- хозяйка свое гнула.- Досить нам, любый, у судьбы дозволениев спрашивать, пред Истуканом дрожать, что осудит на суде своем старческом. Что мне царствия его загробные, что мне жизнь вечная, где тебя не будет! Может, сладко-то муки адовы принять, во геенне гореть огненной, страха пред Ним не зная! Брось ты, Гришенька, со судьбой тягаться, что на роду написано, пусть исполнится! Коли свело нас ночью нынешней, не случайно то, а смысл свой имеет. Понести от тебя должна, а там – хоть трава не расти! Можешь с Веркою своей оставаться, коли долг в том видишь!
Григорий Степанович после признаний таких из объятий Майкиных высвобождаться принялся, бережно от нее отстраняясь. Тому не внимая, она продолжила.
- Любовью нашей упьемся, что оставлена нынче тем, кто по счетам скупо платит. Сберегла я красу для тебя, каждодневно собой занимаясь. В разлуке жестокой верила, доведется люблением с тобой заняться. Семя животворящее, Лиховидово. да падет оно в лоно жадное мое, мокрое. Ждет тебя, ненасытное, и как земля-кормилица по сеятелю заботливому скучает. День последний апрельский ей выдался, и жаждет, чтобы оплодотворили.
- Бабий век короток. Господину своему уповаю, что не даст без цели состариться. Неужто, Гришенька, главным делом пренебрежешь, хозяином нерачительным окажешься? Порядок обустройства заведенный, без которого жизнь разладится, не тебе ведь порушить. Всяк призвание свое имеет. Ратники все воюют, жнецы - жнут, ну а бляди – блядуют. Ты есть сеятель мой, в председательское кресло по ошибке влезший. А посему долг свой традиционный предо мной исполнить должен! – Майка в рассуждения пустилась, тоски в очах Григория не замечая.
- Понесу от тебя нынче ноченькой. Дни земные смыслом наполнятся, материнством обретенным осветятся. В чаде малом тебя, властелина всей жизни, узнавать буду. Обиженным себя за обман мой старый считаешь. Тогда, подлая, живота лишить вознамерилась, чтобы никому не достался. То горячности молодой рассуждение было. Оно и польстить тебе должно по мысли зрелой: ни с кем делиться тобой не хотела! Не пойди я на то, прежнее - сердцем твоим бы другой владеть, не в мои бы силки попалось. Понимала я, хоть не ведала: пастушонку с соколом не исправиться, птица царская не по плечу охотнику. Ты же, расправу надо мной учиняя с ватагою недоумков деревенских, с той поры любви моей пленником. Интереса к бабам лишился, так что ревновать не к кому. Все то ума женского расчет хитрый, чтобы досадить больнее, чтобы сердце твое кровоточило,- Майка Григорию делилась, а потом вспоминать стала.
- Ты уж прости, Григорюшко, за признания эти недобрые. Знай, себя больше мучила, семь лет от тебя скрываясь, боль растравливала. Извелась я за годы минулые, во страданиях сладость находила и упоение.
Пустое бають, что время лечит, силы горя подтачивая. То, должно быть, у тех, у кого любовь пустяшная. Мне же оно, времечко, умалению мук не способствовало. Наоборот, борьбу с ним вела, чтобы образ дорогой из памяти не похитило. Закрывала глаза по ночам и тебя представляла до щемления сердца явственно. Чаще улыбка твоя, лиховидовская, краешками губ, виделась. Мерещилось, как улыбнешься ты скорбно от гневных слов моих, которыми себя распаляла. Улыбнешься и отойдешь, пошатываясь, в тоске ног под собой не чуя. И приятственно мне оно было и радостно, думать, как презрением тебе отомстила, болью заставила изойтись. Млело сердечко в жестокости, сцену в мечтах повторяя,- признавалась Майка.
- И того не скрою, когда в Захлюпанку ехала, не знала, как себя поведу. Перед приходом твоим, когда ждала, не была уверена, что на порог пущу. Грезилось все, как на стук твой отвечу голосом надменным и спокойным: ошиблись, мол, Григорий Степанович, адресочком, здесь отродясь юродивым не подавали. Хотелось миг торжества глумливого волнением души не испортить, тебя уязвить больнее. Что актер театра захудалого, себя в сцене пробовала. Словам безжалостным нотки разные придавала: гнева напускного, ярости безмерной, пока интонации нужной не добилась.
Но едва стук несмелый твой во сенях раздался – уж не знаю, что со мной сделалось. Играть роли настроение сразу пропало. Знаком он мне, этот стук, и за годы все прежним остался, от него мое сердце и провалилось. Так раньше на свидания звал, когда пред зеркалом прихорашивалась, красу младую в букет собирала, чтобы цвела пуще. С тех пор и не изменился он: как тогда, в бытность парубком, костяшками пальцев дверей торкнулся. Словеса обидные, лживые сразу забылись. Руки сами мои щеколду дверей отбросили.
- Как увидела тебя – разлуки как не бывало, злодейки, что счастье похитила. Будто не было их, годочков, что порознь жили. Лишь вчера ушел, и опять со мной, а то, старое, все неправда, сон, что с утра забывается. А что думалось прежде, мщение мое пустяшное – все само ушло.
Спеси, гордячке каменной, не вверяйся, любый. Воли ее булатной господином станешь. Как пенек трухлявый от движения души легкого все рассыпится. Жжет у меня в груди, страстью испепеленное, горит там сердечко, наружу рвется к ногам твоим, чтоб на кусочки распасться. Гришенька, мой коханец! – она из себя выдавила. Из глубины души стон исходил, мне казалось, и всю силу страдания земного включал.- Гришенька,- она вторила, на груди председателевой норовя повиснуть. – Твоя есть, и негоже меня ко себе не принять!
Григорий Степанович от размышлений очнулся. Женщину отстранил, усилий не прибегая, а во глазах недобрый огонек зажегся.
- Если так, как расписываешь,- с хрипотцой он стремился сладить,- коли так,- повторил, к разговору приноравливаясь,- то почто уже здесь, во Захлюпанке, повела себя непотребно? Словно сучка в стае кобелей влечением похотливым исходила. В нарядах соромных щеголяла, в огороде голой валялась, чтобы мне досадить больнее. Из сел окрестных за тем являлись, на бесстыдства твои глазеть. С Ванькой Корнем зачем целование учудила, театр бесов в деревне завела? Поди, верь тебе, может и слова нынешние – притворство сплошное лишь для того, чтобы со мной штуку недобрую учудить. Давеча сама признавалась, замышляла глумиться. Глядишь, все есть план ведьмов - горе людям нести, видно, мало тебе крови Григорьевой выпитой. Женщине, при муже состоящей, подстилкой к полюбовнику проситься! О чести забыть и долге супружницы! Не верю тебе, хоть и рад, кажется, обманываться! – Праведным гневом пылая, Григорий Степанович остановился, с наплывом чувств стремясь сладить. Но не мог молчать: искали те выхода.
- Да, люблю тебя я по-прежнему. Может, сам того не знал, пока не пришел вот. Думал, поросло все травой забвенья и из сердца давно выкинуто. На тебя посмотрев, понял, ошибку опять совершил, явившись. Помутился тут разум мой, восьми лет как не бывало. Ни тюрьмы, ни страданиев, размышлений горестных. Словно не расставались, а все годы, в разлуке проведенные, - мгновение мимолетное, что пригрезилось. Вроде с тобой мы, сразу после того, как убить хотела. Нет! Не верю словам, что нашептать успела! Может, для того явилась, чтобы начатое довершить, лихой смерти меня принудить. Зная характер твой ведьмов, ни за что поручаться не стану. – Слова обличения гневные Григорий Степанович Майке в лицо бросил. И я из засады на него любовался, в солидарности мужской соглашался, основания у того имелись страсти взбаломошенной не доверять. Только едва он речи свои жесткие кончил, сразу сомнения им овладели в правоте своей тяжелой. Понужден был продолжить, чтобы назад отступить и горя отвергаемой женщине не доставить. И то я одобрил.
- Хоть и лет прошло достаточно, помнить след: по-иному судьба распорядилась, не по усмотрению нашему. Пусть не врешь ты сейчас и правду чистую из сердца доносишь – не вольны мы решения свои определять. Любим мы друг друга, ан прошлым выбором повязаны, обязательствами перед другими,- терпеливо, словно дитяти малой, Григорий Степанович втолковывал.- Услышь меня, жена мужняя, что свободой вознамерилась попользоваться вне взора его попечительского! Не имеешь на то прав, чтобы чувствам волю давать, с привязи их спускать, что коней, в стойлах застоявшихся!
- Блядью зовешь, долгом чужим попрекаешь! – Майка в гордыне взъярилась.- Что знаешь ты о жизни моей прошлой, германской, что вдали от земли родной протекала?! Не могу обо все говорить, не моя тут честь замешана. Разбередил душу попреками, понуждаешь белье нестиранное пред тобою выставить. Хочешь в соре избы чужой покопаться, дабы знать, чем таким хозяйва за дверью закрытой занимались. И любопытственно то и интерес будит, по себе знаю.
Смутился Григорий Степанович, гость ночной Майкин, недоволен собой остался. Правду свою отстоять не смел.
- Не повязанная я ничем, кроме как существованием безбедным, что себе обеспечила. И то мне не в радость, а способ от жизни забыться. Слово скажи – богатства на суму нищенскую разменяю. Помани лишь – собачонкою привяжусь, что к хозяину ластится. Сестрой любящей стану, что заботами о брате живет, своей судьбе не печалясь. Подстилкой твоей буду, в том упоение увижу, коль мной иногда не побрезгуешь. Место при себе определи,- Майка взмолилась,- после того, как тебя увидела, в Германию мне возвращаться – хуже ада будет. Последний нам случай выпал, чтобы с судьбой потягаться. На все я согласная, Гришенька, лишь бы с тобой остаться! Слово свое мне скажи, - Майка отдалась рыданиям. Григорий же был безответен.
- Почто молчишь, Гришенька, взор соколиный воротишь? Столь не люба стала, что и глядеть не хочешь? Вину прежнюю не простил и за то досадуешь? Коли так, то годами, во чужбине проведенными, за все расплатилась. Не милее острога сибирского германская земля мне была. Приди, ненаглядный мой!- опять забылась.- Лобзаниями дозволь чело дорогое покрыть. Сколько лет из жизни потеряно, наверстать предстоит нынче!
Григорий же, Григорий Степанович, все на Майку смотрел, на призывы любви истосковавшейся отвечать боялся. Недоумение в его лице читалось, словно задачу решить силился, с ответом на нее не был до конца уверен. Будто паузой, что сейчас образовалась, минутой лишней решил он воспользоваться для того, чтобы еще раз все в уме просчитать прежде чем решение принять и слова, ответ заключающий, на волю выпустить. Не спешил он, чтобы не ошибиться, понимал, сколь многое проясниться должно щас. Поворота назад не будет, не переиграешь уже заново, хоть и было б к тому желание. Встреча эта ему уготована, чтобы теперь уяснить, как жизнь дальнейшую строить. Прикинуть ему надлежало, сможет ли груз ответственности на себя принять, судьбу ломая, или, быть может, течением жизни размеренной удовлетвориться, что в привычке теперь была. Средь вод спокойных бытие завершить, к тихой заводи пристать, куда поток прибывает, без шума и потрясений дни земные в Захлюпанке кончить.
Потому и немногословен был, молчал более. Впустить в свою жизнь взбаломошенную женщину опасался.
- Что безмолвствуешь. Гришенька? Аль молчанием от меня
