Страсти Захлюпанские,роман

такой!


Стук во сенях раздался, и Григория Степановича хозяйка уже привечала. Бледен тот был и в чувствах расстроенный. При пороге стоял и раздумывал, до последнего он прикидывал, не стоит ли от встречи отказаться. Майка, колебания несмелые почуя, улыбкой его подбодрила, сестрой любящей обернулась. Столько нежности в ней сокрытой, за минуту всего просочилось, что Григорий Степанович тотчас мужества исполнился, которого лишен был от волнения. Понимал он, встреча с женщиной, гордячкой, против Бога бунтующей, теперь продолжением их спора выходит. Позадержался он во сенцах, проникаясь уверенностью и правотой пути жизненного, что себе выбрал. На свою женщину глядел и приветствия нехитрые слушал, слова первые, цена коим невелика, потому как и смысла в них мало, а произносятся дабы пустоту тоски заполнить и собраться с мыслями. Внимал он Майе, Григорий Степанович, а про себя уже понял, что отдал бы дорого, может быть, саму жизнь, чтоб пред ней оказаться неправым, чтоб сумела его убедить и к себе прибрала. А еще хотелось воле женщины необыкновенной отдаться, чтобы чтоб она решила, стоит ли ему прозябание земное продолжить, али обязательства многочисленные, за которые сейчас держится, того требуют, чтобы за них жизнь положить немедля. И тогда уж собрался окончательно, стал Майку по-настоящему слушать, и слова ее начали осаждаться в памяти.
- Что стоишь-то в дверях, мой Гришенька, почему войти не решаешься? Заждалась я тебя в уединении. Ночью темной при случайном шорохе, ветра ли шуме за околицей, скрипе половицы в горнице пустой и холодной – любой раз все вздрагиваю, и чудится: милой друг Гришенька ко мне сквозь кромешную тьму пробирается, чтоб не разлучаться более. Да, видать, Верка похрабрее тебя оказалась, коль сумела нежданно-негаданно у меня объявиться.
- Проходи же! – Майка, переменам настроения столь подвластная, уже хмурилась.- Коли я из Германии путь столь неблизкий проделала, остаток надлежит тебе одолеть, тогда состоится встреча. Есть, что тебе поведать, любопытным покажется, о делах твоих покалякаем. Заходи!- она молвила, власть над гостем почуя, и Григорий Степанович ей повиновался, себя теряя. Бочком, чтоб хозяйки не коснуться, в горницу проскочил, в размерах ужавшись. А потом долго место себе подыскивал, пока не облюбовал табурет, на котором до него Федорончук сиживал. В выборе своем явном предпочел место, от радушной хозяйки удаленное. Видать, нервничал он опять, коли взор от Майки отводил, за собой вину зная. Майка меж тем Григорию Степановичу рассказывала.
- Много раз во тьме годов прожитых все представлялось, какой она, встреча промеж нас, будет. Слова мщения, для тебя обидные, загодя готовила, злость в своем сердце распаляя. Все тешилась, унижать тебя буду за то, что жизнь мою всю порушил. Но не идут сейчас на ум речи те, что припасены заранее. Смотрю на тебя, и жалость берет за душу. А она, хоть и рядом с любовью живет, не сестра ей вовсе. Ребенком твоим, что прижила, который в Одессе на свет появился, им хотела тебя постращать, да теперь не стану.
Говоря это, Майка в очи к любимому заглянула, ища в них своим словам отражения. Да не увидела того, что найти старалась. Бледен сидел и в сомнения погруженный Григорий Степанович, потому и сказать трудно, как новость об отцовстве своем воспринял. Ну а, может, белизна, что чело охватила, прежде ему не свойственная, - никогда его таким не видел, - она то и следствием, что минуту назад услышал?
Майкино было слово.
- Положение твое и так бедственное, чтобы своими заботами досаждать стала. Скажу лишь, что знать надлежит: тебя ничего не обязывает. Тогда в положении была отчаянном. Уговорам благодетелей непрошенных поддалась, от него, кровинушки своей малой, отказалась. Безысходностью горя пользуясь, бумаги разные мне подсовывали, которые я как в бреду подписывала. Получается, из беды лихой девичьей дабы выпутаться, я от материнства своего отказалась. Один раз из Германии уже приезжала, как не дал мне Господь иных деток в браке новом. Ходила к тем Ледоколовым, деньги сулила любые, чтобы мальчонку мне вернули, да без толку все. Мужу своему винилась, он средства немалые на дитяти спасение дать был готовый, да не вышло. Бумаги все, что в молодой горячности наподписывала, составлены хитро и по-выжиговски. Не повернешь уж назад и не переиграешь. И на деньги всего не купишь, хоть люди иное бають.
Григорий Степанович, как о сыне своем подумал, совсем помертвел и был на себя непохожий. Я же тогда понял, откровения Майкины не чужих ушей предназначены. Видать, забыла хозяйка о существовании моем запечном, соглядатая ничтожностью отвлечена была. Так и сидел, боясь повредить их встрече движением неуместным, любым шорохом, позором положения своего упивался.
Майка воспоминаниям любви предалась и с ними делилась.
- Вспомни, Гришенька, поля наши помидорные и кущи, как кохалися среди них, и меня, младую, неопытную обнимал, прижимая к сердцу. Слова те, что в страсти пылкой обращал, как клялся в любви доверчивой, что мне одной надлежит жизнью твоей володети. Сколько бы лет ни прошло, стоит лишь захотеть – всегда у ног моих будешь, чтобы далее служить рыцарем,- она жаловалась.
- Что еще говорил? Ничего для любви не пожалею, потому что чрез тебя ее и познал. То, что прежде было и еще станет – не любовь вовсе, а подобие. На всю жизнь, Григорюшка, клялся, слышишь, а теперь и семи лет не прошло. И стою пред тобой, женщина, что тебе люба, ущерба ни в чем не знаю. Еще лучше я чем тогда, в объятиях. Я все годы те воспоминаниями о любви жила, за красою своей стежила. Оживи ты сердце мое окаянное! По можению своему за муки воздай, что чрез тебя претерпела,- Майка взмолилась.
- Не о том прошу, чтобы долг порушив, счастья ворованного на час предоставил. Право на тебя имею. По правде большой, последней, мой ты есть, и законов таких нету ни людских, ни Божеских, чтобы меня в расчет не принять. Будто тоска моя, что мертвит сейчас душу, справки требует любопытство чужое ублажить в оправдание судьбы поломанной. Своего прошу, мне положенного, что страданиями себе купила. Всяк труд мзды своей достоин, ну а любить тебя после надругательства учиненного, и подавно.
- Да и ты, Гришенька,- Майка переменилась,- жалость ко мне поимей, женщине, что жизнь спору с тобой посвятила. Понесу от тебя, мальчонком наградишь, тем жизнь мою смыслом наполнишь. Будет он мне утехою, старости, что не за горами, подмогою. Меня примирит с жизнью, что не моего разумения правил исполнена.
Эту ночь лишь с тобой имеем. Исстрадались мы, звезды путеводной света не видя. Во потемках заблудшие, силу для жизни разумения в люблении искать будем. Ею, страстью телесной, упьемся, плоти волнению, дух захватывающему, уступим. Блаженство ангелов познаем, что от людей земнородных сокрыто за несхожестью с ними.
- Да молчишь почто? – Майка внезапно разъярилась.- Али не люба стала, в красоте претерпя убыток? Разлюбить успел, и теперь небрежением обидеть боязно? Может, в Верке нашел упоение и ее променять не хочешь? – Майка недобро улыбнулась.- По соколихе видно сокола. Князю – княгиня, крестьянину – Мария, а всякому мила своя Катерина, Верка, стало быть,- она поправилась.
Присмотрелся я к Григорию Степановичу. Скажу, в состоянии подобном прежде председателя не видел. Все бледен сидел, Майку слушаючи. Никак не знал, куда руки натруженные деть, чем таким их занять, чтобы не мешали ему и не донимали вовсе. Ключики конторские в кулаке сжимал с излишней на то силой нерасчетливой. Должно быть, в занятии нехитром тщился спокойствие обрести утраченное, что удавалось плохо. Не будь их сейчас, ключиков, еще б труднее ему пришлось достоинство пред женщиной поддерживать. Так он со связкой злополучной возился, пока хруст металла надломленного не послышался. Брелочек с цепочки своей сорвался, да к Майкиным ногам покатился.
Тут Григорий Степанович опять себя потерял. Вскочил почему-то с табурета и на четвереньках за ним, брелочком, пополз, ловчась завладеть им. Словно вещица то для него была донельзя важная, а не безделица суть, коей являлся. И все легкомысленным мне привиделось и никак к делу не идущим. Будто он, председатель колхоза нашего и мужчина степенный, при домашних игру с малолетним баловнем затеял, себя предлагая в лошадки.
Брелочек же у Майкиных ног оказался. Преимуществом положения пользуясь, быстрехонько его схватила, и теперь не хотела расстаться, чтобы законному владельцу, гостю ночному, вернуть. Наоборот, тому она всячески препятствовала. На шаг от Григория Степановича отступила, и на случай, если тот к ней приблизься, - руки за спину отвела, там неожиданную добычу удерживая. Так что председатель наш, что в ногах у нее пребывал поверженным, не мог до игрушки своей дотянуться без того, чтобы борьбу не затеять нелепую.
- Отдай! – с колен поднимаясь, к мучительнице он взмолился, но та и не думала.
Странным опять мне казалось, чего это Григорий Степанович от происшествия глупейшего разволновался. Почему вещь пустяшную, брелочек никудышный не хочет позволить хозяйке подержать?  Майка теперь расстояние от друга приняла, штуковину, что на цепочке болталась, изучала, волнением чужим интригованная.
- Не мучь, Майко, поверни! – Григорий Степанович не выдержал, как в кино к ней руки простирая. В голосе отчаянном такая боль слышалась и страдания, что казалось, никак нельзя было просьбу его не уважить. И совсем не смешон он был не жалок, что сейчас средь горницы к снисхождению взывал в позе актерской. Понял я, на трагедии всамделишной присутствую, которую жизнь ставит. В ней судьбы людей дорогих решались.
К огорчению зрительскому, понужден был заметить, неупорядочность жизни реальной, вершащейся мешает той конкуренцию полотну художественному составить. На Майку- волшебницу возлагал надежды, что, талантами многочисленными располагая, не даст действу общему на ряд событий маловразумительных распасться. Предстояло ей, интуицией женской пользуясь, связующую всему нить найти, удержать ее в дидактическом своем единстве.
За нее волновался, любимицу. Поступком неосторожным могла здание все, архитектонику романа сложного, порушить. Казалось мне, непременно просьбу Григория Степановича необходимо уважить, уж больно слезно того добивался. А ну как взбесится он, самолюбием задетый, выкинет коленце, уйдет, к примеру, восвояси, так отношения и не выяснив?
Майкой же потом восхищался. Столь тонко законы жанра чувствовала, что мне предстояло с нее учиться. Жестокосердная, к мольбам Григория Степановича прислушаться и не думала. От него отстраняясь, брелок изучать закончила, а затем, что-то там повернув или нажав куда след, медальончик раскрыла, а из него бумажонка крохотная, в почтовую марку, выпала. Опять успела находкой завладеть, прежде чем Григорий Степанович за ней на пол бросился. Фотокарточка то была, я сразу понял, из тех. что в прежние времена в учреждения государственные готовились. Теперь вот Майка и Григорий Степанович, от пережитого волнения мокрый, фотографию эту рассматривали, что впервой видя. Перемена в них произошла. Казалось, голубками воркуют любящие супруги, что после разлуки встретились.
- С билета комсомольского снял. В старых документах нашел, что в