Страсти Захлюпанские,роман

житейские опасности предвидя. Барашком легкомысленным по горам лазить негоже. Судьбе досаждать упрямством мужа зрелого недостойно. Умным стань, что обходит гору, силы свои с целесообразностью соизмеряет. Испытание твое мало присовокупить способно к опыту, уже обретенному во сибирях украинских, так чтобы отказаться от него не было резона.
- Вижу, вижу, наполовину со мной согласный! – Майка тут обнадежилась. Показалось ей, интерес к разговору у Григория пробуждаться начал. Ведь слушал ее, словно ребенка малого, словоохотливостью родителю досаждавшего.- Вот и далее мне внимай! Глядишь, выход найти сумеем, как Верка просила.
- Будет к тебе предложение.- Майка сильнее заволновалась, по горнице заходила. Все старалась взгляд очей волооких от Григория не отрывать, на силу, в них заключенную надеясь.- Такое, милок, рассуждение,- она за внимание цеплялась. Милком председателя назвала, игриво и явно не к месту. Словно баловалась, коробейницей разбитной представлялась, что товар залежалый навязывает. Ряженой обернулась, чужой, от жизни усталой, своей правотою исполненной. Григорий перемене в Майке поморщился, и та не преминула заметить.
- Погоди нос воротить,- она предупредила, собой наслаждаясь. Негоже в гостях харчами хозяйскими брезговать! Слушай! Не хотел ты ночь любви страстной со мной поиметь! Силков женщины слабой испугался, расставленных, чтобы тебя завлечь и своим сделать. Не рискнул мне любви от щедрот своих подарить, так дозволь деньгами купить смысл существованию дальнейшему. Долларами ссужу, чтоб отдал лихоимцам, карманного бога служителям, которые в покое не останавливают. Ты же ребеночка мне подаришь заместо утраченного, чтобы сердце измученное согревал. Материнством обретенным  примирюсь с миром. Будет он под крылом заботливым, в гнездышке своем  пестовать стану. Его доглядаючи, старость, что не за горами, встречу. Глазенками блакитными, видом тебя, сокола, напомнит поросль младая. Очи его и ручки поцелуями покрою, уголки губ, ямочки, сердце на кусочки свое разрывая.
Дурашливость, давеча мелькнувшая, исчезла, в горе матери растворилась.
- И еще я тебе обещаюсь! – Майка Григория молила.- До дней последних докучать тебе не намерена. Живая душа не узнает, коль произойдет между нами, наутро в Захлюпанке меня не будет.
Майка с судьбой боролась. Пятна пунцовые ланиты покрыли, грудь учащенно дышала.
- Подумать тебя заклинаю! – утопающая за соломинку цеплялась.- Ты мне благородством смысл жизни подаришь! Сам же от страданий убережешься и каторги избегнешь. Злодеям деньги отдашь, чтобы в покое оставили, очага семейного не порушишь.
Майка тут прервалась, должно быть, улыбкой на устах Григория озадачена. Неуместной она выглядела, с серьезностью происходящего не вязалась. Молчал Григорий, до поры до времени в спор не вступая. Женщину свою разглядывал, будто новое в облике ее открывалось, прежде сокрытое.
Майка же молчание и улыбку странную по-своему расценила. Недоверие ей почудилось к предложению столь блестящему, опасения его, Григорьевы, что обманут будет и вышучен, на позор осмеяния предан.
- Аль сумлеваешься, что деньги таковы имеются? – она поинтересовалась.- Не в церкви, соколик осторожный, обмана у нас не будет!
Хозяйка тут к изголовью кровати подойдя, зеленую сумочку крокодиловой кожи из-под подушки извлекла на свет божий. С хитрым замочком сладила, стопку бумажек заграничных выяла. Аллигаторова цвета были, словно сумкины дети.
- Ты, небось, и не видел таковских, председатель горемычный захлюпанский? – она осведомилась. – Вот они, баксы мериканские, капусточка, до которой кролики конторские  охочи,- Майка товар расхваливала.- Отпускные мои, муженьком заботливым сужены. Или проверить захочешь, что не поддельные? – она заподозрила.- Так – не робей, удосужься сомнения ты отбросить, сам убедись, что обмана за всем не кроется. Горазды у вас для лохов деньгу печатать на ксероксах. Знаки водяные на свет посмотри, бумажонку каждую пощупай. Ассигнацией в руках похрусти – шелест бесовский западет в душу! Поди, не держал еще суммы приличной,- Майка усмехнулась.- Похоже, не скоро опять доведется к деньгам настоящим коснуться.
Огонек желтый у Майки в глазах волооких зажегся.
- На них-то, друзей верных, за пачечку эту пол-Захлюпанки купить можно. Треск электрический, когда купюры друг об дружку потрешь, сердце бодрит и слух ублажает. Дядюшки Сэма мелодия удачливому слышится. Не стесняйся-то, приступай,- зардевшись, Майка Григория священнодействовать пригласила.
Волновалась она излишне. Следы борьбы внутренней в лице председателя заметила. Тот, казалось, готов был совету внять, к стопочке денежной подойти, чтобы изучением ее заняться. Не было ясным, как борьба в душе завершится, сколь дорого колебания его мимолетные ему обойдутся. Грозили ему те сомнения со столбовой дороженьки сбиться, той самой, что сам себе выбрал. Во путях непроторенных мог увязнуть, где нехожено и плохо разведано. Там и поскользнуться будет легким, одежды белые запятнать, достоинство соблюсти сложно.
Майка за Григорием следила. Неуверенность того углядела, ею обнадеженная, уж и впрямь победе поверила. Торжество во взгляде ее читалось, но не ко времени радость была. Григорий Степанович-то взор ее перехватил и враз насупился, собой недовольный. Теперь уже, решение мгновенно приняв, вдруг поскучнел, словно тяжесть его над ним уже не давлела.
- Что же ты, Григорюшка? Надумал снисхождение дать? В ложне моей свободу куплять будешь? – Майка теперь спешила, а потому фальшивила. Оттого и воровато получалось, что почувствовала, мосты за собой сожжены и теперь ничего не исправить. Сама она пораженью виновник, не сумела среди пожарища надежду свою уберечь, и теперь на пепелище осталась. За развязностью стремилась горечь утраты сокрыть, будто о пустяшном говорила, к обычной сделке относящемся.
- Дельное у меня предложеньице,- она заключила,- и размышлять нечего. В том еще обещаюсь, сыночек твой никогда он в бумажках зеленых недостатка знать не будет! Много их у мужа немецкого и по смерти все наследнику трудов достанутся. И об этом у нас договор имеется, хоть и без него обойтись можно: сам ждет делов своих продолжателя.
Майка тут со стола сметнула, бумажки ядовитые выложила, порядок им предала. Цивилизации натюрморт создала, который красу в себе заключал желающему любоваться.
- Что стоишь истуканом-то? – она недовольствовала.- Небось, от вида деньжат разума лишился? – опять сгрубила.
Григорий Степанович больше себя не ронял. Длань над Майкою воспростер и, второй раз в жизни руку на любимую поднял. Звонко и наотмашь пощечиной наградил, себя не помня. Шумным, нежели разящим удар пришелся, впечатлению художественному не вредил. Так при театральных подмостках герои благородные друг друга на дуэли вызывают, чтобы честь от посягательств защитить.
Майка, богиня наша, пошатнулась она и застенала в горе своем нешуточном. Боль ее не была телесной, душевной мукой томилась, что возлюбленный вновь унизил.
Григорий Степанович же про неудовольствие забыл. Голосом, правотою исполненным, теперь объяснялся.
- Убери их, бумажки презренные, что видом мерзопакостным душу воротят! Знаю, сестра моя, сердце твое великое, потому и не в обиде буду. Из отчаяния все учудила, не по злобе, душа мятущаяся.
Не найдется глупца в Захлюпанке, кто бы помыслить решился: Лиховида купить можно, словно альфонса презренного, телес женских ублажателя. Сумасшествию твоему не поверю, одиночеству же и тоске преклонюсь, страстотерпица. Кривда с языка рвалась, когда собой не владела, дитя долларовое, в грехе зачатое, не мне ему быть родителем!
Хорошо начав, Григорий почувствовал, – в трясине слов увязает. Чем более говорил, тем сильнее в мыслях он путался. К речам длинным был плохо приучен, спокойствие напускное терял. Давно с женщинами не изъяснялся, ну а опыт иных выступлений, во правлении колхозном, здесь никак не годился. Потому и не убедителен был в дальнейшем. Да еще любовь невысказанная на свободу просилась, мешала контроль чувств над собой поддерживать.
- Проститься нам надлежит,- он продолжил,- потому как любому делу конец потребен.
Побоярился пред тобой, повальяжничал, а у самого через эту браваду на душе темно, что в каземате сибирском. По судьбе нашей бороной прошли, всю жизнь твою испоганил. Доживать друг без друга придется, дни оставшиеся во разлуке кончить. А пред Богом всевышним и Ангелами Его небесными ты все равно мне женою будешь. Венчание наше в иной жизни предстоит, в том я пред тобою уверенный. Здесь же, на земле грешной, для нас все кончено, смириться со жребием следует. Хозяин я не рачительный, сокровищем, судьбой вверенным, не дорожил, ему цены не зная.
Скорбел Григорий Степанович, понимая, встреча эта с возлюбленной у него последняя и новой не будет. Потому и ни в чем не винил Майку, по-мужски груз ответственности взвалив, под тяжестью его изнемогая. Не был он приученный, чтобы женщинам часть ноши передоверять, скорее, надорвался бы, чем к помощи непрошенной прибегнул.
- Спасителя что ругала, того не одобрю, хоть счеты свои с ним имею. Почто тому Богу молиться, коль не милует? – так в гордыне считаешь, с судьбой торгуясь. Может, чашей хмельной, что попотчевал, страданий вином горьким, хотел нас отметить, до стола своего допустить? Питие его бражное – русскаго духа угощение. Иным народам непривычно оно и сильно в крепости: водку водой разбавляют.
Так и жизнь наша, любовь непростая, страданиями прежде всего сладостна. Иных, в безмятежности глупой проведенных, с десяток стоит! – Григорий повернулся было, чтобы уйти, а бедная Майка не припала к его груди.- Лихом не поминай, голубушка моя сизокрылая! Во сибирях обретенных образ твой согревать будет, молитвами выживать стану.
Вздохнул тут Григорий Степанович, что странник перед дорогой, которая конца не имеет. В сенцы направился, чтобы от Майки насовсем исчезнуть, решительно и бесповоротно. Ко двери подошел, мгновение и оставалось, прежде чем в проеме растворится, по своим делам уйдет, в которых роль Майке не отводилась.
Вопль истошный тут Майкин раздался. Казалось, из естества женского состоял, такая тоска наружу вырвалась, что всю землю заполнить способна.
- Гришенька, ты мой любый! Коли любишь, как признавался, дай словом напутственным пред разлукою обратиться!
Не мог он, Григорий Степанович, не подчиниться, потому как не рожден был еще человек, который вопль отчаяния прозвучавший способен выдержать.
- Обожди ты, Гришенька!- Майка на колена пред возлюбленным опустилась, к нему подползла и за ноги обхватила.- Подожди, коханый! – она вторила,- об одном прошу – задержись, чтобы просьбу последнюю уважить.
Григорий Степанович порывом возлюбленную с колен поднял  и рядом устроил. Длани опасливо в сторону отвел, устойчивость проверяя. Словно с вещью роскошной имел дело, ему непривычной, вазой фарфоровой, что могла в его могучих руках надломиться и неосторожностью быть подпорчена. Занятием продемонстрировал, сколь бережно к любимой относился. Случись по-иному, распорядися судьба – не было бы у Майки лучшего защитника и достоинств ценителя. И еще. Коли уж занялся ею, рукам определил работу, то слушать