Страсти Захлюпанские,роман

назначен, далее которого власть над жизнью не простирается.
Дошли эти разговоры завистливые и до Олега Рюриковича. Взволновался он, маетный, и раз, водки откушавши и со своей Ярославной по сему поводу повздоря, не утерпел и в гараж свою подругу проведать- то и спустился. Ну а дело зимой было, как раз перед возвращением Гришиным. Сел в авто свой Олег Рюрикович, и от сердца у него отлегло: днище его «Волги» не прохудилось вовсе, и стоит машина дорогая председателева, членовоз милый, металлом хромированным поблескивая.
Морозы в ту зиму стояли злые. Зябко в гараже властителю нашему показалось, он отопление в машине включил, мотор прогревать начал, радиоприемник настроил, чтобы хоть немного побыть в городском комфорте. Хорошо ему на душе стало от уюта этого дорогого. Засыпая, успел волхва того, что беду ему через «Волгу» напророчил, недобрым словом помянуть за глупость его и неразумность.
- Зело много бродяг- скоморохов, что голытьбу подбивают к волнениям. Небылицы плетут благоглупости о властях, что в трудах своих праведных живота не щадят во Отечество и печатся о добром их здравии, голи той, что шустра лишь на выдумки и к бунтам горазда бессмысленным. Лишь бы повод найти к безобразиям, чтобы нас, своих благодетелей, смерти лютой предать и, упившися кровью нашей багровой, боярскою, все добро, что от дедов досталось нам и к нему еще нами приложены те богатства, что сами мы добыли, управляя рачительно с прибылью, всем хотят завладеть безобразники, во чужие хоромы залезшие по кишеням дырявым распихивать серебро и злато червонное принимаясь, убивши хозяина. Да еще б добро, коли деньги те, что досталися столь неправедно и ценою им убиенные, жизть из зависти коих отнята, если б были те средства скоромные, при дележе что оставалися по числу- то татей у каждого, в дело пущены, а не пропиты во корчмах жидов и блудилищах!
Нет, испортился-то народишко. Видать, правы-то те ученые, что наследственность виноватят в том, что теперь в Руси лихолетие. Материал же сей человеческий, генофонда основы слагающий, он не скоро теперь и пополнится, новым семенем зарождаемый, и Руси Святой благоденствие не при нас уже, сирых, станется. Да к тому ж еще экология и утечка умов пресловутая, что с Захлюпанкой моей станется, без меня на кого-то останется?
Что ж до странничков и кудесников, по дорогам их много шатается, то стрельцов моих и опричников непосредственно дело касается. Контроль паспортный по району-то, разумеется, мы усилим и задачу ту не столь сложную по-захлюпански миром осилим.
- Председатель наш, напоен вином, жизть свою кончал в гараже своем,- песнь об Олеге Вещем у нас сложилась, что и до сего дня по Захлюпанке поется.
Ну а наутро Ярославна его искать примись, да в гараже за рулем машины обнаружила заснувшего навеки. Выхлопными газами отравился Олег свет Рюрикович.
Ярославна же плачет на стене хором своих княжеских.
- Полечу,- говорит,- чайкою по Дунаю, омочу рукав шелковый во реке нашей Грязи Черной, князю своему Олегову раны утру на горячем его теле.
Только все это она с горю как помешалась, никакой там чайкою, разумеется, полетать ей не довелось. Да и не было в том необходимости, ведь усопшему-то без пользы стенания ее получались.
Знать, недаром боярыня так убивалась. От инфляции нонешной у нее, по всему судя, немногое уцелеть могло. После смерти супруга драгоценного все нажитое кропотливым хозяйствованием благодетеля ейного в ассигнации перевела, совету доброго ни у кого не спросясь, и в Одессу свою уехала. Ну а где они, денежки те немалые, что народ по сберкассам держал, легкомысленно правителям доверившись? Языком их корова слизала!
Мужних деток Господь Ярославне не сподобился дать. Был у них племянничек Сашка Арапов, что и доднесь в городе здравствует. Вдовушка наша, отрока чтобы не огорошивать смертию родственника дорогого, телеграмму ему такую пошли: « Дядюшка твой самых честных правил, занемог не в шутку, возможен исход из всего этого самый фатальный. Скорее во Захлюпанку приезжай, авось к похоронам и поспеешь». Но не показался, стервец, ни тогда, ни после родственника своего наиближайшего почтить. Таковы они сейчас, молодые, крутые шибко и конкретные. Подумал, небось, скука за умирающим присматривать, подушки ему поправлять, лекарства  подносить с горестным видом, вздыхать про себя и думать, когда же черт приберет его душу.
Так и схоронили мы Олега Рюриковича. И принял он смерть от машины своей, как кудесник и предсказывал. А по весне и Гришенька наш Лиховидик вернулся.
Помните, надеюсь, что свадьбой и веселием всеобщим возвращение то обернулось. Районное начальство, на такие дела глядючи, не в шутку волновалось: как-никак посевная кампания заканчивалась, а у нас без руководства князюшки усопшего все из рук валится и пьянка сплошная. А тут пошли всяческие веяния, из области исходящие, что переименовывать колхозы начали в товарищества на старинный лад. Вот и привозного к нам председателя опять направили во княжение. Но об этом, думаю, отдельную историю писать след, и не досуг нонче-то, как - нибудь иным разом. Сейчас лишь то скажу, что взбунтовалась голытьба наша: не хотим, мол, начальника пришлого, ненашенского! Хватит, натерпелися, пущай Гриша нами правит и идет на царствование!
Наконец и уважаемые среди нас мужики, бояре местные Федорончуки и Кливцы, ропоту народного опасаясь, решились голоса свои несмелые к нему присовокупить и районному начальству возражать осмелились. Колебания их понять несложно: при Олеге Рюриковиче хоть и хорошо они поживились, да, видать, и им человек чуждый поднадоесть успел. Ну а в тот момент тенденция партейная на демократию, с самих верхов спущенная, и к нам в район докатилась. Пущай, мол, колхознички сами себе разбираются, какой руководитель им надобен. Столь строгую нашу оппозицию встретив, не стали за свое держаться вожди районные, отступились, кандидата несостоявшегося увезли и на все рукой махнули, пусть оно так будет, как Бог положит.
Посылали мы тогда ко Григорию людей избранных с хоругвями и иконами святыми, депутацию от земства захлюпанского, чтобы его убедить к просьбе нашей снизойти и стать нами править. Три дня сроку попросил тот, чтобы поразмыслить как след и решиться. Понимал он, что ноша сия нелегка зело и примериться ему требовалось, что по плечу она убедиться. Ну, так если сам должности такой не соответствует,- мы кумекали,- то кому тогда шапка Мономахова предназначена? Не в насмешку ли над потомками святой князь ее и оставил, а не взял в лучший мир свой, где и доднесь пребывает? Через три дня мы уже всем селом ко двору Лиховида ходили, чтобы решение его многотрудное самим, а не через посыльных восприять.
И была в тот день радость великая. Согласился он, наш родимец, помазание принять. Бабы в счастии плакали, Богородице-Заступнице хвалу воздавая, что обернулось все так, как хотелось. Солнышко, во хоругвях и иконах святых играя, в ведро лучами своими землю-кормилицу и нас, что соль ее есть, ласкало. И был тот день лета Господнего одна тысяча девятьсот не упомню какого года.
А на следующее лето в Захлюпанке возьми и объявись Майка.



















Ч а с т ь  3.
О т о л ь ю т с я  л и с и ч к е  з а я ч ь и  с л е з ы.
У л ы б н у т с я  з а й ч и ш к е  л и с ь и  р а д о с т и.

«Что есть истина?» - часто в юдоли размышленьям предаюсь невеселым над жизнью нашей. Почто, если и нет ее вовсе, или Бог, наказав за чрезмерную гордыню ума человеческого, лишил уразумения, себе одному предоставя владеть на правах собственности? По мне, коль Бог ты есть, так играй по-честному, каждому дай шанс на крупный выигрыш. Только станет ли он, Бог, со мной, дураком, в картишки резаться, и не знаю.
Для себя же, конечно, ответ на вопрос многотрудный имею. Мне сейчас по прошествии лет земных, во Захлюпанке преимущественно проведенных, к концу сроку своего, что природою всем отмерян, оно так представляется, что истина сия, правда последняя, коль уж имеется она, в самом деле, есть ни что иное, как тоска наша, душой испытываемая, по иной, совершенной жизни, непохожа что на каждодневное прозябание маетное. Она же – и осознание несовершенности мира поднебесного, в коем против воли своей и находимся, занеже, не спросяся, за нас решили и обязали в нем пребывать из прихоти чьей-то нелепой. Да еще благодарения за то требуют, нам яко детям малым и неразумным бурсникам наперед расписав, что-де вершить дозволительно, а о чем и заикаться не смей! За грехи наши вынужденные, что обстоятельствами мирообустройства, к коему и отношения не имели, объясняемы, строго взыскивается, отличившихся же пряничком вечной жизни жалуют. Да спросили они, надобна ли мне жизнь эта вечная?! Вдруг и она обман, и после кончины твоей, когда вроде отмаешься, опять не то подсунут, хрен, как известно, редьки не слаще.
- Почто в лавке ты, спор с препирательствами в Храме Господнем затея?! – мне священник Успеновский кричал, кадилом в гневе апоплексическом махая.
Ему, пузо наевшему на прихожанах наших, им, богатым руководителям народа бедного, в столицах, о нас пекущихся в период кампаний избирательных, радетелям разным народа Захлюпанского, имя коим есть легион,- всем скажу я: «Ужо Вам!»
Если так, и прав я в рассужденьях своих, то и они расценены быть могут, как камень очередной в огород Бога брошенный. Плох, видать, огородник тот, кто дает разрастись сорнякам сомнений на участке своем. Ну да я, булыжником туда угодив, тем не кичусь, потому как ленивый лишь занятием подобным не занимался. Да и время пришло собирать их, каменья сии многочисленные, ну а эта работа уж не по плечу мне, старцу. Тебе, юный друг мой далекий, камень к камню, кирпич ко кирпичику здание государственности нашей новоприобретенной возводить. Да преуспей в деле сием архиважном! Я уже зело стар для того, но свой вклад в начинание это всеобщее присовокупляю призывом поддержки. И не след роптать, что пай, мол, невелик особо. По мне, чтобы красный тот день увидеть, когда держава украинская в подлинном величии воссияет, достойное место, в кругу иноплеменных государств обретя, всякого усилия цену имеют. Пускай не решает исход битвы всеобщей отдельный воин, но каждый-то в бой иди! Ну а коль произведется народишка на ристалище битвы той, и я, старец, десницей немощной меч свой заржавленный обнажу.
Есть еще, чем с тобой поделиться, сочувственник мой и ценитель, душу что омрачает в рассужденьях горестных. «Суета все всяческая и суета сует есть»,- мудрец древний о жизни человеческой заключение вынес и приговор свой сквозь тьму веков лампадой тусклой, что коптит более, нежели свету несет в потемках наших, блеклой зарницей, всполохом передал яко истину, сомнению не подлежащую. Мальцом помню себя, когда боль сердечную и тоску великую впервые испытал за унижение человеческое, что надлежит жить в таком мире и нету иного исхода, как принять его, несовершенное творение Бога- неумехи, нас ко страданию обрекшего. Вот тогда, семилетний, на него затаил обиду, что и доднесь в сердце моем занозою. Нынче же, ветхим старцем пребываючи, мало что к определению естества жизни эклезиастову и добавить могу.
«Возвращается все на круги своя»,- тот же автор во ином месте писал, и мы уже скоро, потерпи, читатель, к героям нашим