Памятка о Ленине. Помятые пометки.

времени второй раз протрезвеем.
 -Все-таки, какое кощунство – отпевать покойников во Дворце Культуры! Тут тебе и праздник, тут тебе и горе. Все – в одном стакане.  
 - Я так смело, как ты, отпевание праздником не назвал бы. Все-таки, Ленина хоронят.
  - А мне нравится! Хорошая наглядная агитация! О чем вопит нам, товарищи, так называемый «опиум для народа»? Где священнослужители – там и покойники. Какой нормальный гражданин пойдет богу молиться, если у него все хорошо: есть работа, деньги, перспективы карьерного роста и светлое коммунистическое будущее?
 - Чего читает поп, о чем там поют – все равно непонятно. Словом, «зело борзо» и еще: «аки убо о нем». Вот вам, товарищи, и вся Пасха! Творогу с куличами наедимся, крашеными яйцами побьемся, поцелуемся трижды: «Христос воскрес! Воистину воскрес!» - и портвейну «три семерки» или еще какого-нибудь кагора нахлебаемся – праздник воскресения! А кто воскрес? За что? И кому это надо?
 - Кому надо, тому – надо! А нашей «наглядной агитации» уже спокойно не лежится в гробу. Глядите на него – сидит, озирается, башкой вертит. Спина, наверно, сильно затекла?
 - Кто? Покойник?
 - Ну да! Ленин с неправильным именем и отчеством.
 - Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!
 - Зато поп слег. И вдова свернулась калачиком.
 - Товарищи, без паники! Никакого воскрешения никогда не было, нет, и не будет! Это научно доказано! Сейчас поясню.
 - Никто и не паникует.
 - Тем не менее, рассказываю: я вычитал в газете «За рубежом», что там, у них на Западе, по статистике хоронят заживо 30% населения. Тамошние врачи не умеют еще так эффективно диагностировать и освидетельствовать смерть, как это делают наши врачи. Однако, и у нас случаются - пусть очень редко – исключения. Если рассудительно подойти к этой проблеме, то покойник, товарищ Ленин, должен был прийти в себя еще в морге, во время патологоанатомического вскрытия. Значит, вскрытие провели из рук вон плохо, или вообще не производили, потому что после вскрытия нашими врачами вряд ли какой-либо покойник смог бы сидеть в гробу и озираться по сторонам. Я имею в виду то, что наша медицина – самая передовая и научная. А наука трактует, что бога нет, и чудеса случаются только под скальпелем хирурга.
 - И - кюреткой.
 - И ее – туда же, тем же местом. Товарищи, не скапливайтесь у гроба! Дайте обзора комсомольскому активу! Товарищ Ленин, Вениамин Исаакович, не позволяйте несознательным элементам возводить вас ошибочно в икону! Наш дружный, многонациональный коллектив помнит вас, как стойкого борца со всякого рода предрассудками!

 Позавчера еще, ушибленный тяжелой крышкой погреба, Ленин теперь быстро возвращался к своему обычному рабочему состоянию. Возвращение это  давалось ему не так тяжело, как могло казаться со стороны, потому что в четверг, пятницу и субботу он контроля над собой не терял, но жил как бы параллельно с собою. Иногда смотрел на себя со стороны и удивлялся: почему супруга так демонстративно и отчаянно колотила его и орала: «Оставил ее, гад Ленин, одну! За что?» А он никого не оставлял, да и не собирался оставлять. Наоборот, чтоб не видеть диких рыданий жены, впервые рассказал ей, где спрятал заначку – за вентиляционной решеткой, в туалете. Она не услышала или слышать не хотела.

 Иногда возвращался в детство, но ненадолго. Там, на лесной опушке, постоянно поджидали его три мужика в белых хитонах. Они ничего не говорили, но своим молчанием вызывали в нем жуткую тревогу, будто звали с собой, а он сопротивлялся, а они молчаливо настаивали.

 Хорошо запомнил он и яичницу, которую в морге аппетитно уплетал патологоанатом. Даже под ложечкой сосало – так хотелось разделить с ним трапезу. Видел каждую купюру, из тех денег, которые жена предлагала пожирателю яиц – чтоб не потрошил нежное и грузное тело Ленина.

 Все он видел и никуда не исчезал. Слышал каждый звук, чувствовал запахи и запомнил тех, кто плохо о нем отзывался скопившимися газами.

 Иногда всеохватная картина представлялась ему сном, но настолько реальным, что сама реальность выглядела, как дурной сон. Ленин носился по 81-му измерению, успевая, где надо дать важные указания по соблюдению техники безопасности, а где надо – пригнуться и проскользнуть незамеченным и быстро вернуться домой. Там заплаканная вдова продолжала тщательный поиск его заначки. Ни разу его не посещала дикая мысль, что он – покойник. Наоборот, «Ленин был живее всех живых!»

 - Наше знанье – сила и оружие! – первое, что он произнес, поднявшись из гроба.
 - Сила молитвы? Неужели вымолил? Не за этого придурка просил, но, все равно, спасибо, Господи! – самодовольно прошептал священник, разглядев внимательно Ленина, и рухнул на пол. Звякнул о мраморный пол металлический крест, выбивая искры, точно из-под гусарских шпор.

 Рядом скоро прилегла вдова, замученная сомнениями и противоречиями в утушающем сознании.

 Что-то не понравилось Ленину. Он скинул покрывало, недовольно оглядел матерчатые тапочки на ногах и сделал первое замечание:
 - Не положено гражданину священнослужителю находиться на рабочем месте без защитного шлема и рабочих рукавиц. Замечание требую внести в протокол настоящей проверки. И – никаких возражений! Техника безопасности не соблюдается полностью!

 Затем, бесшумно перемахнув через борта гроба, подошел к богатому столу комсомольцев, повращал глазами, налил полстакана водки, задумался, долил до краев, приценился – каким методом проще и безболезненнее заглотить ее, родимую, и не отрыгнуть – и мелким глотками стал вгонять водку в себя, шаря другой рукой по столу в поисках закуски.

 Осипов с отрепетированной угодливостью сунул Ленину в руку бутылку пива. Этот жест милосердия в дальнейшем был по достоинству оценен парткомом, профкомом и административно-хозяйственным органом и воспринят ими, как тонко придуманный эпизод большого сценария, сотворенного руками и мозгами идеологически подкованных комсомольцев.

 В тяжелых думах и подозрениях пребывал еще некоторое время лишь Первый отдел треста, благодаря запутанному отчету своего тайного агента. Отчет того не совпадал с мнением опытного контрразведчика, сталинского сокола, очень хорошего работника и семьянина Сукашвили А. Г.

 Арсен Галимзянович Сукашвили, назначенный Первым отделом треста ответственным наблюдателем и, наделенный особыми полномочиями, о которых комсомольцы знали только то, что они есть, но в чем их особенность, представляли смутно – впервые проявил себя, шумно высморкавшись в платок, полученный им от безутешной вдовы на долгую память о Ленине В. И. в тот момент, когда нетрезвые члены Комитета комсомола начали забывать, что они – всего лишь надежная смена Ком. Партии, а не ее могильщик.

 Сам Сукошвили, конечно, держал в секрете, даже от коллег по Первому отделу, что недавно подкорректировал свои религиозные убеждения и, став правоверным буддахристом или православным ислабуддой, или буддистским хрисламистом, теперь настойчивее требовал сплочения и дружбы народов в борьбе с мировым сионизмом. Взгляды его, в общем-то, с генеральной линией партии совпадали, и коллеги его тайные убеждения одобряли, но с условием существования этих туманных  учений в ограниченном кухней пространстве.

 Скучными вечерами, после трех стаканов крепленого вина и программы «Время» он начинал настойчиво требовать от жены, чтобы все евреи планеты просили  прощения у него, ортодоксального русского, за все, что успели натворить: начиная с оккупации сынами Иакова территории Древнего Египта – до Октябрьского переворота в 1917 году. И дальше – через повторную попытку захвата насеровского Египта и подрыва экономики стран соц. Лагеря – до бесчеловечного обращения с безвинными гражданами Палестины.

 «Израильтяне беспощадны в ссоре/ Они убили даже собственное море!»
 - А еще они Христа распяли, - смахивая пьяную скупую слезу, перечислял он жене происки жидов, - с Гитлером, как выясняется, принимали массовое участие в холокосте, из Советского Союза пачками бегут на историческую родину. (Мы им, между прочим, бесплатное образование дали. Кто теперь за них заплатит?) Сосуды в глазах лопаются, когда вижу по телевизору пейсы, синагоги и слышу хагактегный говогок. Почему?

 - Наверно,  потому что у твоей мамы тоже фамилия  не Иванова, - неустанно напоминала жена Арсену Галимзяновичу.  По материнской линии Фишманов у него не все гладко обстояло с наследственностью, а отчим, Галимзян Файзулович, о биологическом отце правоверного буддахриста вообще соглашался говорить только при имаме, потому что не хотел поганить свой язык – пусть даже у них был единый предок Авраам.

 Высморкавшись в поминальный платок, полномочный представитель особого отдела произнес сакраментальное требование:
 - А заложено ли у вас в сценарий, что покойный должен попросить прощения у всего советского народа, товарищ Осипов? Если нет – внесите! Пусть извинится!
 «А надо?» - подумал Осипов.
 «Очень!» - пригвоздил его взглядом Арсен Галимзянович.
 «Очень надо! – равнодушным осмотром люстры на потолке ответил Осипов: - Кому надо, тот пусть  для себя прощения и требует у покойников».
 «Не дерзи! – продолжил глазами забивать гвозди Арсен Галимзянович, но соринка подозрений, что вожак молодежи плевал на него с высокой колокольни, застряли в глазу, и он моргнул.

 Осипов улыбнулся в ответ и мысленно послал правоверного буддахриста в определенное место, используя нецензурные понятия и уточнения.

 Арсен Галимзянович с такой гнусной бранью столкнулся впервые. В глазах Осипова брань читалась легко, задорно, не требуя сильного напряжения мозгов для перевода. Она телепортировалась не импульсивно, но сплошным, нескончаемым потоком… Сукашвили отвернулся от Осипова и, униженный и оскорбленный направился приводить в чувства безутешную бывшую вдову.

 Там, вдоль тела недвижимого батюшки, комсомольцы организовали небольшую очередь. Все желающие залезали в гроб, примеряясь внутри, точно в капсуле космического корабля, и делились своими впечатлениями. Музыканты, сопровождая комсомольцев на возлежание, искренне старались отработать свой гонорар. Их «мазурка» обретала стройность и больше уже походила на битловскую «Желтую субмарину».

 - Нина Карповна, вам очень плохо? – спросил у безутешной бывшей вдовы буддийский хрисламист и, не зная, куда деть руки, спрятал их в боковых карманах пиджака.

 Пырин, который в это время поддерживал голову Нины Карповны и дразнил ее ваткой, смоченной нашатырным спиртом, разглядел в нервных, порывистых движениях Сукашвили страстное желание скорее покончить со всем этим ритуальным недоразумением.

 - Не сейчас. И не здесь! – достойно встал он на защиту бедной женщины: - Мы не на переправе. И она себя чувствует еще не хуже всех. Не надо! Надежда умирает последней!
 - Как вы могли про меня такое подумать? – скорее обрадовался, чем возмутился Сукашвили тому, что кто-то еще верил в страшную силу предоставленных ему полномочий: -  И в нашей конторе не все избавились от детского чувства сострадания. Культурные ведь люди – понимаем.
 - Если понимаете, то не стойте, как гиппопотам после случки, а ступайте к себе в угол и оттуда, пожалуйста,