треск. Неприятный, режущий слух, портящий гармонию. Треск веток, ломающихся под напором грубой, всесокрушающей силы. Мужчине, вес которого уже давно перевалил за центнер, а его удару с правой мог вполне позавидовать боксер-профессионал, стало не по себе. Ствол дерева окутывал туман, который плодотворно сотрудничал со тьмой, скрывая все то, что хотело быть скрыто. Тестис вглядывался вниз, силясь увидеть, что за чертовщина там происходит. И он молился Богу, чтобы ему ничего не удалось разглядеть. Но Бог не услышал Тестиса.
Он увидел Ее, двигавшуюся с невероятной скоростью. Те расстояния между ветками, преодолеть которые было бы не под силу простому человеку, Она покрывала шутя. Ее лохмотья выделялись своей чернотой даже на фоне ночи. Выражение Ее неприметного, скупого лица дополняли сосредоточенность и невозмутимость. Хотя Ее и выдавало то остервенение, с которым прокладывала себе путь.
Нет, черт побери, так просто Она его не отдаст. Никаким помутнением рассудка от Нее не отделаться. «Черви, грязные черви», - беззвучно шептала Она, но Тестис, оцепеневший от ужаса, сумел разобрать слова. Она крушила дерево: ломала и отбрасывала в сторону ветви, словно спички, а от прикосновений ее одеяний ствол гнил изнутри. Песня то набиравшая ход, то замедлявшая его, умолкла. Не стало слышен и голос Бальбуса. Все подчинилось надвигающемуся злу.
Перед тем, как упасть в не имеющую ни начала, ни конца тьму, Тестис собрал остатки своих сил и успел выкрикнуть ее имя. Он звал на помощь ту, которую, останься его мир на привычных ему столпах, позвал бы в последнюю очередь.
Сицилия! - прокричал обезумевший доктор.
***
Прошел почти месяц пребывания Бальбуса в его добровольном заточении, в здании общей площадью чуть более семисот квадратных метров. Его психика была ограждена от любых внешних раздражителей, распорядок его дня очерчивался «от» и «до». В одно и то же время правая нога юноши ступала на одну и ту же кафельную плитку. Бальбус привык даже к тому, чтобы мочиться по расписанию. И за весь этот месяц он ни разу не повстречал Сицилию, которую уже знал каждый голубь, лакающий дождевую воду из водостока. Череда случайностей, совпадений привела к тому, что дорожки их судеб не переплелись. Медицинская карта Бальбуса, запропастившаяся в завалах кабинета доктора Тестиса, так и не оказалась перед глазами пытливой девушки. О появлении в клинике нового пациента Сицилию не уведомили, полагая, что не хватало еще новенькой знать все и обо всем. В те часы, которые Бальбус проводил в общей комнате, Сицилию что-то отвлекало и влекло в противоположную сторону. Проходя мимо палаты Бальбуса, Сицилия не слышала ни единого звука и думала, что комната пустует. Все ее коллеги, с которыми ей доводилось изредка перекинуться парой слов, как назло, в присутствии Сицилии начисто забывали о депрессивном, замкнутом, мертвенно бледном парне.
Казалось, словно кто-то преднамеренно натянул ширму между ними, опасаясь их возможного знакомства. Этот неизвестный столько лет ловко лавировал между ловушками, расставляемыми судьбой, что мог не опасаться, даже сядь Бальбус и Сицилия на одну скамейку в парке бок о бок друг с другом. Он предусмотрел почти все. Он не подумал только о том, что у скованного страхом, находящемся на грани помешательства доктора Тестиса вдруг проклюнется голос, и он позовет ту, чье присутствие расстроит все его планы. Еще какая-то секунда, и неизвестный придушил бы чертового доктора. Иногда одна секунда — это даже больше, чем требуется.
Сицилия уже собиралась уходить домой, проведя последние часы в ординаторской за изучением трудов Кандинского. Она так увлеклась, что не заметила, как спустился вечер, и вместе с ним в клинику сквозь оконные щели и трещины в стенах просочилась непроглядная мгла. Слабого света от настольной лампы хватало только на пожелтевшие, исписанные заметками страницы книги.
«Сицилия», - донеслось откуда-то из мешка, сброшенного на дно океана. В сдавленном крике с трудом угадывался зычный, всесильный голос доктора Тестиса. Сицилия осмотрелась по сторонам, дав привыкнуть глазам к темноте. «Если что-то кажется, то лучше проверить один раз, чем потом винить себя всю жизнь», - вспомнила она одно из немногих наставлений, данных ей ее отцом. Он неустанно следовал этому правилу, из-за чего вляпывался в самые разнообразные неприятности. Но Сицилии некогда было об этом думать. Она побежала во всю прыть темными коридорами больницы. Туда, откуда, как ей думалось, доносился голос доктора Тестиса. Заплетенные в тугую косу волосы перепрыгивали с левого плеча девушки на правое, отмеряя каждый шаг Сицилии, пока она не остановилась перед той самой палатой, в которой по ее прикидкам не должно было никого быть.
Дверь была открыта и взору девушки представилась следующая картина. Из-за затянувших ночное небо туч выглянула сырная головка Луны, осветившая внутренности палаты Бальбуса и отразившись млечным светом на его лице. Он лежал на койке, свернувшись калачиком и не издавая ни звука, только вперившись взглядом куда-то в угол, в котором не было ничего из ряда вон выдающегося, ежели не считать таковым собравшийся в нем грибок.
Напротив неподвижного юноши заходился от дрожи некогда могучий доктор Тестис. Он не был похож сам на себя. Его черные волосы с едва взявшейся сединой, утром того дня выглядевшие, как темный, дремучий лес, теперь были обильно усыпаны снежной крошкой и поддавались дуновению ветра от легкого сквозняка. Лицо доктора Тестиса исказила ужасная гримаса, нижняя губа дрожала, а из глаз катились слезы. Он посмотрел на ворвавшуюся Сицилию, но с тем же успехом в палату могла бы войти его родная мать, он бы не узнал и ее. В глазах доктора Тестиса поселилось самое настоящее безумие, оградившее его ото всего что он знал и во что верил когда-то очень давно. Секунду тому назад.
Сицилия приблизилась к своему наставнику, пусть тот и являлся таковым лишь де-юре, и заметила еще одну ничтожную, но при этом самую необычную деталь. С кончика крючковатого носа доктора Тестиса, по заметной только при свете Луны нити, спускалась диковинная гусеница. Сицилия в своей жизни видела не то чтобы много гусениц, но эта точно представляла собой нечто экзотическое. Насекомое черного, сливающегося с ночью, цвета, будто бы остановилось на половине пути к преображению в бабочку. Ее раздуло до невероятных размеров. Недоразвитые, не способные поднять ее в воздух, до конца не раскрывшиеся крылья бесполезно стлались по телу гусеницы. Ее сплюснутая, уродливая головка повернулась к Сицилии, расценивая ее как угрозу. Бусинки-глаза впились в девушку, источая неприкрытую злобу, а «недокрылья» попытались раскрыться, дабы посеять в ее душе панику, но получилось это у них в той же мере, что и у дырявого зонта спасти человека от проливного дождя.
Как бы скептично Сицилия не относилась к своей внешности, но при виде гусеницы ей стало мерзко и гадко. Она представила что подобное, должно быть, чувствуют все те, кто видит ее, Сицилию, но все равно ничего не могла поделать с собой. Со словами «Ох, дорогой Тестис, как же эта дрянь взобралась на ваш распрекрасный нос?» она взялась двумя пальцами за тянувшуюся от кончика его крючка нить и стряхнула гусеницу на кафельный пол, после чего без лишних раздумий расплющила ее каблуком. На плитке осталась черно-зеленая лужица, вызывавшая еще большее омерзение. Сицилия подумала, что нечто подобное вполне смогут ощущать все те же люди, размажь ее саму в лепешку автобус.
Обессиленный доктор Тестис осел на пол. Он пребывал в полубреду и нес какую-то ахинею о раскромсанном дереве. Утром следующего дня его ненадолго удалось привести в чувства и расспросить о том, что он видел. Сущая мешанина, излившаяся изо рта доктора Тестиса, была последним проблеском его сознания. После он окончательно оторвался от реальности, и его недавние подчиненные помогли сменить ему кабинет на одну из свободных палат. Остаток своих дней Тестис провел уже в роли пациента. Ни на что никогда не жаловался, с упорством, достойным лучшего применения, закапывал в цветочном горшке косточки и тихонько пел с закрытыми глазами.
Когда все улеглось, и жизнь, поглотив очередную жертву, о которой будут вспоминать считанные единицы, пошла своим чередом, у Сицилии нашлось время, чтобы поразмыслить над тем, что произошло в палате такого, из-за чего доктор Тестис лишился рассудка. Она рисовала увиденную ею картину того вечера, стараясь не упустить ни одной детали, которых и так набиралось с гулькин нос. Не сказать, что Сицилию сильно беспокоило внезапное помешательство доктора, но стремление накопить столько знаний, чтобы они выпирали из ушей, подталкивало к безустанному обмозгованию. Раскопки, увы, ничего не дали девушке, ибо поневоле все ее мысли сводились в другую плоскость. Не доктор Тестис волновал ее, а скрючившийся на койке юноша. Она вспомнила, как у нее, мимолетом взглянувшей на лежавшего Бальбуса, на его, подчеркнутые в лунном свете, благородные черты лица, всколыхнулось что-то внутри, чему она не смогла тогда дать объяснения, списав все на неординарность ситуации. Глупая, она таким образом не позволила новому чувству умереть в зародыше, невольно оставив его расти до той стадии, когда уже ничто не сможет с ним справиться.
Одним вечером, ложась спать под аккомпанемент сверчков, Сицилия подумала, что было бы вовсе не зазорно, если бы рядом с ней сейчас очутился Бальбус, в то время слабо представлявший о существовании своей спасительницы. В своем желании она не видела ничего предосудительного, полагая, что сработало ее начало медика, но проснувшись поутру Сицилия, как и десять лет назад, вскочила на кровати с одной-единственной мыслью: «Черт меня дери, если это не любовь». Тут же, не завтракая и не принимая душ, она разворошила шкатулку воспоминаний и докопалась до своей первой и, как она думала, последней любви к доктору «чайке». Сицилия сравнила то, поросшее мхом, чувство и нынешнее, и нашла, что они разительно отличаются, хоть и имеют схожий привкус. Это напомнило ей, как она ела в детстве апельсин, вгрызаясь в цельный плод, а не смакуя его дольками. Весь рот ее заполнял яркий, сочный вкус, и Сицилии было жаль маму и папу, которые не понимали этого, довольствуясь скупыми каплями оранжевого наслаждения. Нечто подобное всполошило девушку и этим солнечным, жизнерадостным утром.
Что с тобой, дочь? - поинтересовался за завтраком Тимидис, - На что ты уставилась?
Сицилия спохватилась, поняв, что уже довольно долго таращится на горшок с бегонией, видя вместо цветка бледную Луну. Она наспех поковыряла вилкой в омлете и обожгла небо не остывшим чаем, после чего выскочила из-за стола и улизнула на работу, думая, что у нее на лбу все написано и, не дай Бог, Каллидис сможет это прочитать.
***
Бальбус плохо помнил события той ночи. Он долго не мог уснуть, ворочаясь в постели, обуреваемый тяжелыми мыслями. Изредка проваливаясь в тяжелый сон, не приносящий облегчения, он видел в нем своих родителей, которые тянули к нему руки, намереваясь вытащить его, провалившегося в глубокий колодец. Но как бы они не старались, дотянуться до Бальбуса не могли. Он
