вовремя попалась Каллидис.
Сицилия не поверила своим ушам, едва услышала то, что от нее хотела мама. «Это какое-то средневековье! Анахронизм!», - подумала она и приготовилась было дать серьезнейший отпор родительнице, по возможности уколов ее так, чтобы и впредь неповадно было идти против воли уже студентки медицинского ВУЗа. Тимидис заметил, что вновь намечается буря и поспешил ретироваться с места событий, лишив таким образом обе стороны путей отступления. Спор, как и всегда, велся в сдержанном, холодном тоне, но обе женщины понимали, какие страсти бушевали внутри соперницы. Только обоюдная любовь удерживала их от того, чтобы не наделать глупостей и не выпалить то, что разбило бы сердце каждой. Но при этом никто не уступал ни на йоту.
Это благочестивый муж, занимает видное и почетное место в здешних местах, член городского совета. Его особняк по праву считается одним из лучших в нашем захолустье. При том он одинок. Все состояние после его смерти достанется тебе, Сицилия, - говорила Каллидус, не видя ни единого аргумента «против».
Да будь он хоть трижды благочестив и еще столько же одинок. Я не какая-нибудь вещь, которую можно взять и отдать. Неужели ты думаешь по-другому, матушка? Неужели ты видишь во мне дрянную собачонку?
Я думаю только о том, как моей дочери прожить ее жизнь достойно и не испытывать нужды.
Разве это главное?
Посмотри на нас с отцом. Если обеспеченность и не главная составляющая, то без нее все когда-нибудь да посыпется к коту под хвост.
Но если я не полюблю его? А после того как ты мне силком навязываешь этого пузыря, то, смею тебя заверить, не полюблю и подавно, - Сицилия чувствовала опору под ногами, с которой ее так просто было не сдвинуть.
Любовь. Ты еще и знать не знаешь ничего про любовь. А я расскажу тебе, глупышка. Любовь — это иллюзия, обман, выдумка всех тех писак, бумагомараниями которых ты морочишь себе голову. Рано или поздно все заканчивается. И любовь твоя — не исключение. А пройдет она, и что ты будешь делать? Сидеть на голой заднице? То-то же! С этим человеком тебе изначально нечего терять. Шоры не спадут, и свет не прольется на истинное положение дел. Так что постарайся мыслить здраво и повзрослей уже наконец.
Да пусть лучше мои глаза разбегутся, если я подпишусь под твоими словами, матушка.
Каллидис встала из-за стола, чтобы заварить себе и Сицилии чай. На несколько минут она замолчала, раздумывая пускать ли в ход то оружие, о применении которого она могла бы горько пожалеть.
Тебе ничего не стоит хотя бы познакомиться с этим человеком. Вряд ли он тебя съест. Что скажешь? - мягко, подкрадываясь, спросила она.
Сицилия поддалась на уловку, подумав, что мама сдалась и пытается найти возможность свести спор к компромиссу. Возжелав доказать свое превосходство, она пустила коней вскачь, дабы добить противника раз и навсегда, но очутилась в западне и получила такой удар под дых, от которого отойти так и не смогла.
Ну уж нет. Если тебе хочется выйти сухой из воды, то нечего было затевать всю эту историю. Выкручивайся теперь сама. И знать не хочу никакого Бэтле или как бишь его.
Напрасно ты так, дочь, - сказала Каллидис, и лицо ее приняло серый окрас, - Ты, пожалуй, давно не смотрелась на себя в зеркало, - Сицилия вздернула голову, - Да-да, не нужно так на меня коситься. Я твоя мать и я говорю тебе, что стоит взглянуть в глаза правде, каковой бы горькой она не была.
Мама! - умоляюще возопила Сицилия.
Быть может я что-то упустила? Возможно наши пороги обивают принцы с белыми конями наперевес? Нет? Тогда почему ты возомнила о себе невесть что и отчего тонешь в болоте, но не хватаешься за ту ветку, которую протягивает тебе родная мать? Вытри слезы, Сицилия, и приведи себя в порядок — скоро у нас будут гости. И куда запропастился твой отец, черт бы его побрал?
Вечером того же дня отполированная до блеска, нарядная, пахнущая хлоркой и цедрой лимона квартира принимала самого важного гостя, всем своим видом только подчеркивавшего собственную значимость. Бэтле вальяжно протиснулся в узкий дверной проем и с изрядной долей скепсиса огляделся по сторонам. Он даже не пытался скрывать то ощущение брезгливости, которое вызывала в нем эта скромная халупа, позабыв, из какой грязи выбрался сам. Каллидис, эта профессионалка в сфере уборки, выдраила каждый уголок, вымела всех пауков и по праву могла бы гордиться результатами своего труда. Тем не менее, нос Бэтле сморщился, после чего не проронивший не единого внятного слова гость без излишних церемоний, не прикрывая рта, громко чихнул.
Тимидис, как глава семьи почтительно и в той же степени унизительно пресмыкаясь поспешил принять плащ Бэтле и пожать его влажную, мягкую ладонь. Тем самым тот оказал хозяину великодушную милость и уточнил, где ему можно присесть. «Ног не чувствую. Первый раз встречаю дом без лифта. Позор, просто позор нашим властям», - заявил он, запамятовав о том, что сам имеет непосредственное отношение к руководству городом.
Пока Сицилия по настоянию матери приводила себя в порядок в своей комнате, Тимидис как мог развлекал гостя, заводя разговор на самые разные темы, но так и не находя в госте собеседника. Тот терпел ужимки плебея, обмахиваясь платком и с частотой пулемета хватая закуски со стола. Каллидис успела приготовить по меньшей мере сотню блюд, истратив при этом на ужин сумму, равную годовому доходу семьи. Прежде, чем отправить в рот бутерброд с невиданной доселе в этом доме красной икрой, оливку или кусочек печеночного пирога, Бэтле сдувал с яства видимую только им пыль. Радушные хозяева делали вид, что не замечают странностей достопочтенного жениха, годящегося им в отцы, но ведшего себя при этом как ребенок. Они даже испытывали определенное чувство вины за то, что не в состоянии угодить всем его прихотям и быть равными ему по статусу. Бэтле поддерживал эту игру. Он снисходительно, в порядке одолжения и с деланной неохотой отмерял ленивые сентенции и продолжал пожирать все, до чего дотягивались его коротенькие ручонки. Несколько оживился раб искусства, когда Тимидис извлек из закромов бутылку коньяку, припасенную на какой-нибудь торжественный случай. Видимо, такой случай настал. Каллидис впервые за все годы брака одобрила предстоявшую встречу ее супруга с алкоголем, рассчитывая на то, что таким образом будет сломлен социальный барьер. Встречи, однако, не состоялось, ибо Бэтле, этот проходимец с карманами полными шальных денег, проявил еще одно свое свинское свойство, оприходовав за один присест все содержимое бутылки. После чего он причмокнул губами и заметно окосел. Настроение его дестабилизировалось. Бэтле принялся ни с того ни с сего болтать бессмыслицы, истерить, хохотать и называть Каллидис «матушкой», а Тимидиса «тятенькой». Несколько раз он порывался сходить сыскать невесту, но с набитым до отказа животом выполнение затеянного вызывало у него затруднения. Затем вспышки буйства и активности сменялись чуть ли не состоянием литургического сна. Бэтле оседал в кресле и не реагировал ни на один внешний раздражитель.
В один периодов ремиссии наконец-то показалась Сицилия. На ней было длинное, черное платье с воротом под горло, а огненные волосы были собраны в пучок. Ни единой бровью не повела девушка, представляясь прибитому параличом борову, которого ей мать выбрала в мужья. Она смотрелась в сравнении с Бэтле утонченным, прекрасным лебедем, смиренно принявшим свою долю. Присев около него и возложив руки на коленях, Сицилия посмотрела в глаза матери. «Это то, чего ты хочешь для меня и от меня?», - задала она ей немой вопрос. Каллидис отвела взгляд, сгорая от стыда. Она смела со скатерти хлебные крошки и предложила гостю кофе. Тот пробурчал нечто, напоминавшее согласие, и отчетливо испустил газы. Настолько явно, что на его лице проступило подобие неловкости. Бэтле засуетился и поспешил навязать Каллидис свою помощь на кухне. Не дожидаясь ответной реакции, он поднялся и, сопровождаемый зловонным амбре, покачиваясь, отправился вслед за женщиной на кухню. Там он несколько ожил, развеялся, вдохнув глоток свежего воздуха из приоткрытого на проветривание окна, и отпустил несколько брутальных шуток. Каллидис пересыпала сахар из пакета в хрустальную сахарницу, когда жирные губы Бэтле припали к ее уху:
Что же вы, матушка, мне не сказали, что дочурка ваша уродлива, не приведи Господь? Но, но, - Каллидис вспыхнула, и он тут же заткнул ей рот, - В жены я ее возьму. Уговорили, возьму! В жены оно самое то.
***
Обсуждая вопрос приданного, Каллидис заявила, что отдаст с дочкой все лучшее, что есть в их доме, на что будущий зять премило улыбнулся и парировал: «Ах, матушка, не выдумывайте ничего, умоляю. Если только те ваши славные корзиночки с паштетом». Сим заигрыванием Бэтле никому не смог пустить пыль в глаза, так как все прекрасно понимали, что под прикрытием такой его реакции не скрывалось ничего иного, окромя брезгливости. Он старался как можно реже появляться в скромной квартирке его невесты, а ежели принимал ее семью в своих хоромах, то ненавязчиво укладывал обернутую в полиэтилен подушку на то место, куда планировал примостить свой зад, облаченный в повидавшие жизнь брюки, Тимидис.
С датой свадьбы определились: она состоится ровно через год и ни днем позже. Сицилия настаивала на сроке в пять лет, мотивируя пожелание тем, что к тому времени она как раз должна будет покончить с получением образования. Однако, боявшаяся спугнуть удачу Каллидис ничего и слышать не хотела. «Дай отцу возможность дожить до свадьбы своей единственной дочери», - приговаривала она, давя на больную мозоль Сицилии. Но не бывает и худа без добра: весь этот год, в течение которого песчинки в виртуальных песочных часах обратным отсчетом будут отмерять последние вольные деньки Сицилии, она не будет видеться со своим женихом. Его по счастливой случайности не будет в городе, так как Бэтле вызывают некие секретные дела особой срочности, ради которых ему придется пересечь ряд границ и задержаться на столь длительный период, когда он так хотел бы находиться поблизости от своей суженой. В подробности того, какого рода были эти дела, он не вдавался, но, собственно, это никого толком и не интересовало. Сицилия без доли сожаления простилась с женихом, который на прощание осуществил неловкую попытку поцеловать ее в щеку, но в самый последний момент спохватился и ограничился скомканным «Ай, до свадьбы ни-ни. До свидания, моя прелесть».
Не наделенной красотой девушке грешно было жаловаться на недостаток ума. Сицилия здраво рассудила, что раз уж вопрос черпания счастья из чана «Любовь» для нее закрыт, то было бы недурно посвятить всю себя жбану, содержащему кашу с карьерой. И пусть величины не сопоставимы, но кто знает, быть может со временем она перестанет воспринимать свою жизнь неполноценной и ненужной. Легко, - ибо с пониманием того, зачем ей это нужно, - Сицилия плыла по волнам образования, истребляла учебник за учебником и доводила до отчаяния своих преподавателей бесконечными вопросами. Поняв, что одной теорией она не напитает свой
