метаморфозам, они, сами о том не подозревая, открывали Сицилии свою душу такую, какая есть: со всеми шрамами, ожогами и рубцами. Либо это сама девушка, так же находясь в неведении, безошибочно угадывала их суть. Немногим позднее, когда Сицилия освоилась в клинике, и пациенты не смотрели на нее, как на еще одного стороннего наблюдателя в белом халате, она вдруг обнаружила, что ей несравнимо проще дается подход к ним, наделенным душевной хворью, к морально травмированным мужчинам и женщинам, старикам и детям, нежели к тем, кто самонадеянно считает свой мозг светлым и не запятнанным помешательством. Когда Сицилия находилась рядом с ними, возлагая руку на их плечи, укутывая замерзшие конечности в одеяло, угождая вовремя поданным стаканом воды, ее миры как-будто выходили из границ, позволяя смотреть внутрь пациента, видеть, что его тревожит и чем ему можно помочь.
Таким образом, знакомство с угодившими «по ту сторону» несчастными пошло значительно скорее. К концу дня Сицилия уже могла безошибочно сказать, кто и от какой форму недуга страдает, кому поставили ошибочный диагноз, какой курс лечения ему предлагался, в каком состоянии больной пребывает на сию пору и чего бы он хотел вкусить перед сном. Более того, она также наметила себе те шаги, которые предпримет, дабы наставить этих людей на путь излечения, в возможность которого безоговорочно и наивно верила с самого начала.
После того, как испарились первые терпкие слои принятия в новом коллективе, сошло на нет недоверие доктора Тестиса, и Сицилия освоилась в стенах больницы, она все смелее стала контактировать с пациентами. Не сразу, но дистанция между ними сократилась, осторожно окученная, ухоженная земля дала всходы доверия. Сильнее прочего Сицилия опасалась того, что ее внешность отпугнет их, но все вышло как раз наоборот. Один из пациентов, мужчина, страдающий от шизофрении, тучный и настолько высокий, что ему приходилось проходить в дверь пригибаясь, и стоило забыться, как на пол сыпались осколки разбитых плафонов, а на его лбу вырастали шишки, после каждого обеда оставлял для Сицилии краснощекое яблоко и, вручая его, сам заливался таким же багровым румянцем. Без ненужных заигрываний, без натянутых маск ее полюбили за подлинную, припрятанную от неверующих глаз, красоту.
Прошло совсем немного времени, а каждый заразившийся душевной хворью принимал девушку как близкую родственницу, с которой можно поговорить на разные и в том числе деликатные темы. А нет ничего деликатнее, нежели поведать о своих страхах или фантазиях. Бессвязный, нелогичный, взбалмолшный, но удивительный поток информации грохнулся на голову радостно его принявшей Сицилии. Она с наслаждением окуналась в море, в котором вместо волн перекатывалась изощренная, откровенная (в том ее смысле, что от чистого сердца) бредятина, но девушка с упоением плескалась и отыскивала интересующее ее исходное звено, от которого она могла бы оттолкнуться в ходе лечения.
Она безо всякой задней мысли, что и так было несвойственно ее неискушенной закулисными трениями натуре, подсаживалась к уставшему, измотанному внутренними метаниями Калеше, мужчине лет пятидесяти с вытянутым лицом и длинными неряшливыми волосами. Он сидел за столом перед шахматной доской, на поверхности которой полным ходом разворачивалась партия. Оппонента не наблюдалось, поскольку всем было известно об агрессивном, даже для этого места, поведении Калеши. Вспыльчивость мужчины не знала границ. Он мог ни с того, ни с сего смахнуть с доски фигуры, плюнуть в лицо некстати подставившемуся собрату по несчастью, брыкаться, кусать за выступающие части тела. Поэтому он оградился своим буйством ото всех, даже медперсонал сторонился ненормального. Он играл в великую игру, возносящую покой и рассудительность, а его зрачки метались в хаотичном порядке, с губ слетала лузга семечек, так что вся поверхность доски была ими заплевана.
Привыкнув к одиночеству, убедив себя, что только такой жизни он и добивался, Калеша попытался испепелить взглядом нахалку, посмевшую потревожить его уединение. Он не знал, что Сицилия с самого своего рождения не испытывает страха при виде огня. Девушка привела в порядок поле для шахматной битвы и жестом пригласила его выбрать, какими фигурами он будет играть. Калеша невольно подчинился такой наглому с собой обращению и тыкнул пальцем в сторону белого ферзя. Дебют остался за ним. Он не подпускал Сицилию к себе, изредка поглядывая на нее исподлобья, а та и не подавала виду, что ее интересует что-то еще, кроме шахмат.
Вспоминая, как ходит конь, Сицилия тем временем пересекла границы между мирами. Она стояла над обрывом в легком, развевающемся черном платье. Калеша сидел на голой земле подле нее. Они смотрели на ночной город, который раскинулся под ними. Издалека доносились гудки клаксонов, шум музыки из работающих круглую ночь ресторанов и клубов. Здесь, на обрыве, их ничто не тревожило, но Калеша все равно нервничал. Что-то беспокоило его, что-то, что он не решался выпустить наружу. Сицилия заметила его нервозность, но предпочла дождаться, когда он сам расскажет обо всем.
Там столько людей. Там, внизу, — он показал на город, будто мог с такой высоты рассмотреть хоть кого-то, - Они говорят, говорят, говорят. И это всех устраивает. Ради этого придумали телефоны, чтобы стало возможным говорить еще больше. Найти меня в любой точке земного шара и что-то спросить, сказать какую-то глупость, напомнить о предстоящей годовщине свадьбы. Потребовать, разузнать, уточнить, побеспокоить, пошутить, поделиться горем, признаться в любви, подождать на второй линии, оставить запись на голосовой почте. Ты понимаешь, о чем я?
Сицилия слушала его и не перебивала, наслаждаясь запахом цветущей сирени.
Мне просто иногда становится непонятным, где взять столько слушателей при такой ораве говорящих. Веришь, мне тоже порой хочется что-то сказать, но как втиснуться в этот гул, как не утонуть в нем? Они гурьбой навалились на меня, не дают продохнуть, не дают ничего услышать, кроме того, что поносом льется из их ртов.
Сицилия, опять же не говоря ни слова, развернулась на каблуках и подошла к стоящему неподалеку автомобилю. Она открыла багажник и несколько минут рассматривала его содержимое: несколько пистолетов, пара гранат, винтовка, автомат, беспорядочно рассыпанные патроны. Сицилия остановила свой выбор на автомате и подала его Калеше.
Не трать время на прицеливание. Поливай очередью, - сказала она.
Калеша неуверенно прижал автомат к поясу. Он не спешил давить на курок, озираясь на Сицилию, думая, что, возможно, она так шутит. Но та смотрела на него со всей серьезностью. Она кивнула головой, мол, валяй, что же ты. И Калеша перестал ожидать подвоха. С обрыва раздалась оглушительная очередь. Окрестности заполнил звук безумной барабанной дроби, не останавливавшейся ни на мгновение, хотя по всем прикидкам патроны уже должны были закончиться. Стоял невообразимый грохот, из-за чего не был слышен крика Калеши, выпускавшего все скопившееся в нем, застрявшее, как рыбная кость в горле, напряжение, не дававшее его внутренним органам плодотворно работать, перекрывавшее доступ кислорода в полном объеме. Автомат накалился докрасна, до волдырей на ладонях Калеши, но тот продолжал «поливать». Он не видел, как пули вонзаются в носящихся, подгоняемых паникой людей, как сшибают их с ног, как кромсают их тела. Он не мог этого видеть, но представлял это себе в еще более ярких тонах, с еще более невероятными подробностями.
Калеша расстался с автоматом не тогда, когда опустел барабан смертоносного орудия, а когда опустошился он сам. Когда от крика осталось одно лишь сипение. Когда воздуха стало так много, что грудная клетка пригрозила разойтись по швам. Калеша сидел за столом. Он с легкостью выигрывал у Сицилии, для которой это оказалась первая шахматная партия в ее жизни. По окончании ее, Калеша встал и протянул ей руку, благодаря за игру. Затем он с удовольствием отобедал и уснул блаженным сном.
Несколькими днями позже Калеша обратился к доктору Тестису, совершающему утренний обход, со словами:
Мне кажется, что мои дела идут на поправку, доктор.
Тестис не смог не отреагировать никак иначе, кроме как согласиться, дивясь такой своей уступчивости:
Это так, Калеша. Вы впервые обратились ко мне, предварительно не плюнув в лицо.
Ничто не могло тронуть больного сильнее, нежели проявленное желание поколупаться в том, в чем он уже сам отчаялся найти хоть что-то ценное. Случись Сицилии отлучиться из клиники по какому-либо поводу, как некоторые пациенты принимались вовсю капризничать, требуя положенной им минутки общения с «необыкновенным» врачом. Доходило до приступов. Доктор Тестис выходил из себя и требовал немедля разыскать «свалившегося на его беду девчонку», куда бы ее не занесла нелегкая. Каждый новый день только лишний раз доказывал очевидное: без Сицилии он стал как без рук. Это доканывало, било по его самолюбию, но он не мог ничего поделать кроме как втайне невзлюбить зарвавшуюся девчонку. Клиника после появления Сицилии преобразилась, свет орошал ее внутренности и куда-то исчезла тягота, повисшая в воздухе. Посетители, изредка навещавшие родных, отмечали перемены и вопрошали, не помыли ли в больнице окна, так солнечно стало в помещении. Сицилию благодарили, трясли руки, оставляли презенты в знак признательности.
Однажды вечером Сицилия, после того, как поужинала и выпила чаю, забралась на подоконник. Совсем как в детстве. Она прижалась к оконному стеклу носом и закрыла глаза. «Я на своем месте», - прошептала Сицилия.
***
В первый раз Она не захотела показываться ему на глаза. Все, что ему удалось разглядеть, это промелькнувшие в окне черные лохмотья, после того как с ветки замертво упала ворона. Они перекатывались по ветвям деревьев с едва пробившимися на них листьями, вмиг пожухлыми, и почками, из которых так и не вылупились цветы. Он вспоминал, что нисколько не испугался тогда - только разыгралось любопытство, унять которое он пополз в комнату, где лежала его умирающая мать. Бальбус интуитивно посчитал, что лохмотья держали свой путь именно туда. Он не ошибся, но когда отворил дверь и впустил в ноздри Ее запах, то увидел одну только маму, изо рта которой вытекла струйка черной, тягучей сукровицы. Лохмотья же удрали тем же путем, которым и пришли. Время их непосредственной встречи пришло немногим позднее.
Сутулая, хилая фигурка присела подле него и поправила разбросанные кубики с буквами алфавита, пока его отца покидали последние жизненные силы. Увидев Ее впервые, он тем не менее тут же узнал Ее. Он отметил про себя, что Она смотрится карикатурно, хоть и представляет из себя непреодолимую стихию. Неприметное, не то мужское, не то женское лицо. Стеклянные глаза, слегка виноватая улыбка. Короткая стрижка, почти под «ноль». Одежка на несколько размеров больше. Видимо, чтобы казаться внушительнее, значимее.
Она разговаривала с Бальбусом. Так тихо, что сколько бы он ни вслушивался, не мог разобрать ни единого слова. Что Она ему нашептывала? Может быть, просила прощения, но за что? А может быть в
