В ту же секунду Моллиш вихрем пронесся вокруг скамейки, разогнав всех и тут же потеряв их навеки, о чем нисколько в дальнейшем не пожалел.
Черт тебя побери, женщина. Теперь я спою только для тебя, а потом мы пойдем к твоим родителям, чтобы они познакомились со своим зятем.
И он привстал на колено, чтобы было удобнее держать гитару, после чего исполнил песню, в которой невозможно было разобрать слов, потому что они шли из самого сердца, а у этого органа, как известно, напрочь отсутствует язык в привычном его понимании. Но вся соль заключалась в том, что Уса поняла все до последней крошки, потому как слушала пронзительную балладу тоже сердцем, как вы понимаете, лишенным и ушей. После того, как песня подошла к концу, они направились к родителям девушки и огорошили тех известием о скорой свадьбе.
Об этом вспоминала бабушка, пока лепила пельмени и лукаво посматривала на выжившего из ума старика, чей голос все еще не отдал набирающей обороты старости всех сил и звучал так же пронзительно и завораживающе.
Бальбус терпеливо дождался конца песни и затем помаялся еще немного, наблюдая за поцелуем мужа и жены, потерявших сына, но сохранивших себя. Он кропотливо рассматривал незатейливый инструмент, что был горазд на изумительные и порой неподвластные уму вещи. В одном месте у гитары треснула дека, колки износились, гриф покрылся темным многолетним слоем грязи, кое-где дед по дурости наклеил фотографии красивых не женщин — кукол. Мальчик осторожно подошел к гитаре и возложил на нее руку. За всеми его телодвижениями уже пристально следили покончившие с любезностями дедушка и бабушка. «Неужели ему интересна музыка? Почему мы раньше не догадались об этом?», - синхронно подумали они, удивляясь поведению внука и собственной глупости. Но еще сильнее их повергло в шок то, что произошло секунду спустя. Бальбус, чей рот был на замке целых семь лет, произнес первое в своей жизни слово:
Научи, - обратился он к Моллишу.
***
Как два русла вплетаются в одну реку, так и истории Бальбуса и Сицилии прекращают асинхронное шествие, выравнивая ход и устремляя судьбы двух, познавших столько бед и горестей, молодых людей друг к другу. Все сильнее отдаляясь в географическом аспекте, они, сами о том не ведая, сближались на неписанной и никем не виданной карте, на которой находится несчетное количество плоскостей, уровней, дорожек и указателей. Все это собрано в такой запутанный клубок, что нет никого, кому было бы по силам распутать его или хотя бы отыскать конец одной единственной нити.
Сицилия к двадцати годам вымахала в нескладную каланчу, органично дополнив и так богатую коллекцию недостатков еще одним. Она сумела позабыть не только доктора, первого мужчину, пробудившего в ней чувства, но и вовсе о своем намерении повстречать того мужчину, который отважился бы принять ее. Ей казалось нелепым заточение такого желания в совсем уж неподходящем для него сосуде. Из зеркала на нее смотрело отражение все того же неприветливого лица, которому не помогала, а делала того хуже, косметика Каллидис. С течением времени поизносилась и улыбка Сицилии, все реже показывавшаяся из норки, что не могло не расстраивать ее родителей. В конце концов, молодая девушка обзавелась целым набором комплексов и к зеркалам старалась не приближаться вовсе.
Она возненавидела свое непропорционально развивающееся тело. Ее ноги были длинны, но служили не украшением девушки, а больше напоминали тонкие, хрупкие спицы, норовящие вот-вот треснуть пополам. Грудь Сицилии, щедро покрытая веснушками, осталась на зачаточном, подростковом уровне. Таз плавно продолжал талию, даже не намекая на бросающиеся под мужские взгляды изгибы. В целом, смотрелась она угловато, ломко, а стыдливо спрятанные под запущенной челкой глаза усугубляли гнетущее впечатление.
Еще большим отвращением к себе она прониклась после первых месячных. Сицилие стало стыдно и гадко. Настолько, что на нее не могли подействовать даже, как никогда, теплые слова утешения, на которые сподобилась ее мать. Сицилия попросила Каллидис сжечь испачканную кровью одежду, а сама с ужасом отметила тот факт, что теперь ее тело уродливо не только извне, но и внутри.
Отношение девушки к самой себе не оставляло другого выбора ее окружению. Сицилия слыла нелюдимой в школе, одноклассники дразнили ее, обзывая всевозможными пакостными словами и наигранно улепетывая со всех ног, стоило только девочке приблизиться к их сплоченной компании. Примы класса ее попросту игнорировали и предпочитали демонстративно зажимать носы, окажись Сицилия рядом. При том, что та никогда не пренебрегала личной гигиеной, исправно моясь, извлекая из ушей серу и ежедневно меняя исподнее. Доставалось ей и от тех, кто, казалось бы, недалеко ушел: над ней потешались школьники с брекетами во весь рот, в очках, вкось и вкривь висящих на переносице. Даже мальчик, одна нога которого была короче другой, отчего он хромал, придерживаясь рукой за стену, представлял к изучению Сицилией свой язык. По мере того, как популяция класса взрослела, конечно же, издевки плавно сходили на нет, но ни о какой возросшей популярности или просто принятии в коллективе речи не шло. Сицилию не приглашали на дни рождения и другие праздники, ее забывали в походах, на субботниках — что не делало чести и учителям — а однажды заперли, дежурившую в тот день по классу, девочку на ночь в школе. Так что переполошившиеся родители подняли на уши все службы города, чтобы выломать дверь и отыскать, помимо дочери, заснувшего в подсобке сторожа, дабы Каллидис смогла напомнить ему о судьбоносной ошибке той женщины, отважившейся родить перепуганного старичка на свет.
Что тогда говорить о мальчишках, чуравшихся ее, будто огородное пугало и стоит только к ней прикоснуться, как изойдешь прыщами по всему телу. Несчастные остолопы, чьи вкусовые предпочтения формировались веяниями поп-культуры, высунув языки, бегали за дородными девицами, чьи длинные, наращенные волосы соприкасались кончиками с наращенными когтями. Сицилию они использовали только затем, чтобы продемонстрировать свое извращенное чувство юмора, изгаляясь над внешностью бедной девчушки, и тем самым зарабатывая висты в глазах желанной пустышки. Сицилия презирала их, но не давала им повода вообразить себя победителями, умываясь слезами дома наедине сама с собой.
Оставшись одна в комнате, она давила всех одноклассников словно клопов, будоража фантазию и превратив выдуманный ею покойный, уравновешенный мир в поле битвы, где никто не мог справиться с ней, падая поверженным ниц. На смену величавым деревьям, шипящему морскому прибою, ласковой, мягкой траве пришла копоть, сажа и осколки стекла, об которые все ее противники, предусмотрительно лишенные обуви, ранили до крови ноги и резали сухожилия. Сама же Сицилия воображала себя невероятных размеров чудовищем, дышащим огнем, переметнувшимся сперва с деревьев на ее волосы, а затем воплотившись в испепеляющее все на своем пути пламя. Так она будто бы отвечала всем им, мол, видите во мне монстра — так пусть же я предстану таковым во всей красе.
Закончила школу Сицилия ни шатко ни валко, из всех дисциплин отдаваясь полностью лишь русской литературе, большую часть учебного материала успев прочитать еще до того как. Порою, стоя у доски, она забывалась и самозабвенно декларировала то или иное стихотворение, заданное выучить наизусть, пропускала его через себя, преображалась. Тогда, на доли секунды, класс замирал, не понимая того, что происходит и почему это чучело искрится и источает ослепляющий всех и вся свет. Однако, завеса быстро сходила, и в адрес Сицилии сыпались новые насмешки и подстрекательства. Учительница русского языка и литературы, - специальностью которой являлся язык немецкий, но так как его в школе не преподавали, то она милостиво остановила свой выбор на языке Пушкина, - свой предмет терпела, но не любила, а потому в тяге к высокому не замечала ничего выдающегося, и пока девушка вкладывала в стих нечто большее, чем просто слова, думала о вещах посторонних. Например, о том, что на ужин ей предстоит в полном одиночестве уплетать лапшу быстрого приготовления.
Лицо Сицилии периодически расползалось, но она довольно ловко с этим справлялась, пусть и не столь умело и нежно, как то получалось у доктора. То, что вытворяли ее руки больше напоминало не массаж, а ремонт беспрестанно ломающегося и доводящего до белого каления двигателя. Собрав детали физиономии в нечто самой себе отвратное, она обязательно тщательно мыла верхние конечности. Несчастная так усердно их скребла, что кожа на тыльной стороне ладоней покрывалась красными пятнами. Однако, факт оставался фактом: об уникальном в истории медицины случае никто в школе не догадывался. Выплыви тайна Сицилии наружу, то страшно было подумать, каких высот (или, вернее будет сказано, низин) достигли бы издевки.
Выпускной бал прошел без ее участия, о чем Сицилия, если и пожалела, то только самую малость. Вечер расставания одноклассников ознаменовался казусом, о котором еще долго вспоминали в городе. В разгар мероприятия тот самый мальчик с ногами разной длины каким-то образом взобрался на сцену, будучи в стельку пьян, и в душевном порыве захотел произнести пару слов о том, как ему жаль покидать школу, где прошли лучшие годы его жизни (тут он, стоит отметить, не соврал, поскольку через два года, переходя дорогу в неположенном месте, погиб под колесами грузовика). Но речь он так и не смог довести до конца, потому как почувствовал сильные позывы в области желудка. Прямиком со сцены требования пищеварительного органа были удовлетворены на всех не к месту собравшихся молодых людей, до этого умиленно и косо следивших за витиеватым ходом мысли выступающего. Роскошные платья девушек приняли жалкий вид, а на белых рубашках юношей легко узнавались ингредиенты салата из баклажанов. Цепная реакция не заставили себя ждать, и реки субстанции, от которой воротит каждого, не обделенного обонянием, стекли в подобие моря такого цвета, как если бы дно его было устлано глиной.
Восход солнца в предутренние часы застал только один ученик злополучного класса, на цыпочках вышедший из квартиры и осторожно прикрывший дверь, чтобы не разбудить родителей. Этим человеком была Сицилия, не спавшая всю ночь от переполнявшего ее возбуждения. Только под утро, наспех одевшись, она выбралась из дома. Постелив старый плед на покрытую прозрачным жемчугом траву, она смотрела за тем, как восходит еще одно олицетворение пожара. Чувствовала ли она себя счастливой в ту минуту? О, да. Сицилия наконец-то избавилась от ненавистных ею сверстников.
Но уже в этот день состоялся семейный совет, в составе которого только фигурально присутствовал Тимидис, лишенный права голоса. Принималось решение о том, куда девушке следовать дальше. Совет собирался уже не впервой, но до сих пор к общему знаменателю ему так ни разу прийти не удалось. Все из-за того, что Каллидис, мечтавшая о дочери-юристе и втайне от всех откладывавшей деньги на ее обучение, навязчиво подталкивала Сицилию к воплощению своих чаяний. Но юриспруденция не привлекала
