никаких болезней не имеющые, понеже за брачею негодных приключатца в миру напрасные великие убытки, для того что в Москве и в Санкт-Питербурхе таковых негодных отставливают, а вместо их спрашивают других, из чего видно, как напрасные убытки быть имеютца. А такой хватки, как наперед сего бывало, что посылалися домовые нашы люди и хватали неволею, ково хотели, из своих корыстей, ныне не чинить, понеже между тем чинилися многие вредительные причины, а имянно: из ружья и из луков друг по друге стреляли, а иные топорами секли и ножами резали. И кого бы надлежало прямо отдать в салдаты, но вышеписанным боем отбивались и убегали, и вместо оных уже отдаваны были, кого бы и отдавать не надлежало, отчего в вотчине нашей напрасныя раззорения происходили. Токмо весьма подтверждаетца смотреть накрепко, чтоб в рекруты отдавать таких, которыя безпахотные и протчих никаких промыслов не имеющые, и безданных, которые только всегда обращаютца в гульбе, от которых никакого благонадежия как нам, так и мирским людем надеятца не возможно.. и которыя полезного не творящых, и пьяниц отдавать вместо крестьян в салдаты, дабы, на оное взирая, и другие старание имели и безчинствовать не дерзали… Ежель случится, что две иль три деревни будут причтены одна к другой платить рекрута, то кинуть между оных деревень жеребей; и на которую жеребей падет, той и платить, а протчим деревням сообща дать онаму рекруту кавтан, шапку и все надлежащее в силу указов…И когда несколько чыслом излишнее против положеннаго будут взяты, тогда при сходе же их смерить, для чего надлежит иметь рекруцкую меру верную. И ежель которой в меру не придет, то такого под караулом не держать дабы: 1. те сами, которые идти в рекруты не могут, быв под караулом, не потеряли напраснаго времяни, которое бы они могли употребить в работу; 2. чтоб великое число содержавшихся под караулом не могло быть в тягость и другим крестьянам».
И вот еще одна, последняя зацепка из Архивных документов:
«Прадед Алексей Егоров Болдырев (1824 года рождения) служил писарем Драгунской волости Карачевского уезда».
А стало быть, хочу знать: а кто был такой – волостной писарь?
«Писец, писарь в Волостном Правлении был кем-то вроде натариуса. Хотя писцы по закону не пользовались никакой властью, но в реальной жизни, неплохо разбираясь в законах и распоряжениях администрации и хорошо зная крестьянские традиции, имели большое влияние, являясь единственными грамотными людьми, ведущими делопроизводство правления и суда».
Выходит, в среде неграмотных крестьян мой пращур был образованным человеком.
«В Волостном Правлении голове и писарю назначалось по 60-120 рублей, писарь носил форменный кафтан, а Правление меблировалось так: 2 шкафа, 3 стола, крытых сукном, 7 стульев, 1 сундук для кассы и ящик для баллотирования».
А готовились писари в училищах, которые открывались по одному на волость, в кандидаты набирались способнейшие крестьянские мальчики не старше 16 лет, окончившие сельское училище, и оставлялись на год для практических занятий при волостных и окружных правлениях, а затем, смотря по способностям, назначались или прямо на должности сельских писарей, или же помощниками волостных писарей. Отсутствие умственных развлечений побуждало писарей прибегать к пьянству, но несмотря на это, они редко увольнялись и если начальством часто замечались в неисправности, лишь подвергались взысканиям и, в крайнем случае, перемещению из волостных – в сельские, из сельских – в помощники волостного писаря».
Вот, пожалуй и всё, что смогла узнать о своих пращурах и не столь отдалённых предках по материнской линии и осталось лишь привести выписку из поколенной росписи однодворцев Карачевской Беломестной слоболды с именами тех, кто считается продолжателем родов, пробандом был Данила Болдырев около 1700 года, и далее:
«Петр Данилов 1728-1768гг. Василий Петров 1764-1829гг. Егор Васильев 1798-1826гг. Алексей Егоров 1824г.».
И Алексей Алексеев 1847 г. – мой прадед, о котором знаю из рассказов мамы:
«А был дед Ляксей грамотный, начитанный. Помню, сойдутся к нему мужики в хату, вот и начнёть им книги божественные читать: про святых, про чудеса разные, про конец света.
- Опутается весь мир нитями, и сойдутся цари: верный и неверный, и большой битве меж ними быть, и будут гореть тогда и небо, и земля…
Си-идять мужики на полу, на скамейках и слушають: Маныкин, Зюганов, Лаврухин, Маргун... а бабы прядуть. Лампа-то у деда хо-орошая была, видная! Ну а мы, дети, ишшо и расплачемся, испугаемся, что земля и небо-то гореть будуть. Тогда он утешать начнёть:
- Дети, не плачьте! Это всё не скоро ишшо будить, много годов пройдёть, и народ прежде измельчаить...
Спросим:
- Дедушка, а как народ измельчаить?
- А вот что я вам скажу... - И хитро улыбнётся: - Видите в печке загнетку? Так к примеру тогда на ней четыре человека рожь молотить смогуть. Уместются! Да-а, вот таким народ станить. Но цепами тогда молотить уже не будуть, а все машинами. И ходить не стануть, всё только ездить. - А потом и прибавить: - Не плачьте, дети. После нас не будить нас... - Это он ча-асто любил повторять. - Бог, дети, как создал людей, так сразу и сказал им: живите, мол, наполняйте землю и господствуйте над ней. Создал, значить, и вот так мудро сказал. И Бог вовси не требуить от нас такого поклонения, чтоб молилися мы ему и аж лбы разбивали, ему не это надо. Бог - это добро в душе каждого человека, добро ты делаешь, значить, и веришь ему.
Вот так и понимал он религию. Ну, а бабушка не такого понятия придерживалася, и бывало, как начнёть турчать:
- Во, около печки кручуся и в церкву сходить некогда.
А дед и скажить:
- Анисья, ну чего ты гудишь? Обязательно, чтолича, Бог только и в церкви? Да Бог везде! Вон, иди в закутку коровью и помолись, Бог и там.
- Да что ты говоришь, Ляксей! Господь с тобой! - всполошится та.
- А как же? Бог везде! И в поле, и в лесу, и в хате нашей, и в закутке.
Во, видишь, как он?.. А ей обязательно надо было в церкву идти, стоять там, молиться, поклоны класть... Но он тоже в церковь ходил, как же! Ведь там часто дети его пели, когда маленькими были: дядя Коля, дядя Ваня и мамка. У нее зво-онкий голосок был! Она-то нам и рассказывала, что под Пасху ходили они обязательно на спевки, и когда потом торжественная служба шла, то мальчики становились по бокам, а мамка - в серёдке, и вот как запоють «Аще во гроб»!.. так кто в церкви был, все и плакали. Да и дедушке раз чуть плохо ни стало от их пения, аж к стенке прислонился... аж мороз по зашкурью пошел! Во как пели.
А еще помню, всё-ё мамке так-то советовал:
- Ты, Дуняш, так воспитывай детей, чтоб они ничего не боялися.
Да и мне часто говорил:
- Не верь ты, Машечка, ни в чертей, ни в сотан, всё это от невежества людского. - И начнёть учить: - Вот, к примеру, показалося тебе в углу что-то не так, а ты и не упускай случая, подойди да обязательно проверь и когда убедишься, что там ничего такого нет, тогда тебе и не будить страшно.
Не любил он разных приходней деревенских, ни к души ему всё это было. Можить поэтому люди его и уважали. Всё-ё, бывало, как горе какое у кого, так и шли к нему за советом: Ляксей Ляксеич, вот так-то, мол, и так... посоветуй! Со всей деревни к нему ходили. А умер дед Ляксей в девятнадцатом, в Гражданскую войну, как раз разруха была, голод, холод. Мамка одна на Масловку ходила его хоронить, а нам не довелося. Не в чем было пойти... ни обувки, ни одёжи, вот и сидели на печке, ревели. И бабушка Анисья тоже... Она ж на еду пло-охая была, а тут как раз ни булочки нетути, ни сахарку. Всё-ё просила перед смертью:
- Чайку бы мне с булочкой, чайку...
Так-то заплошала, заплошала, да вскорости за дедом и отправилася».
По рассказам мамы, у деда Алексея было три сына: Иван, Николай и Илья.
«Когда среднего сына Колю забрали в солдаты, то служил он там писарем, а вернулся и стал болеть. Раз так-то встал утром, ходить по хате да все приговариваить:
- Ох, томно мне что-то, томно...
Мать - к нему:
- Колечка, да что с тобой?
А он... то туда пойдёть, то сюда. Потом так-то вышел в сад, обнял дерево и стоить. Дедушка видить такое дело да думаить: и что это Коля мой в такой позе? Подходить к нему и за плечо… а тот на руки ему так и упал. И помер.
Осталися вести хозяйство старший Иван да младший Илья. А Ильюшка был такой своевольный! А еще коней очень любил, и когда призвали его в солдаты, то стал там на призах лошадиных играть. Сколько ж наград у него разных было! Помню, приезжал раз на побывку и показывал, а когда опять уехал на службу, то больше не вернулся, лошадь его на что-то наткнулася и он погиб.
Остался Иван. На войну его, правда, не взяли, он же один кормилец на всю семью был, на нем все хозяйство держалося, но позже, году в двадцать восьмом, коммунисты надумали его раскулачить* и сослать в Сибирь, так мужики воспротивилися: да что ж вы, мол, делаете!.. последнего человека у деревни отымаете, который в земле что-то смыслить! Он же на деревне за агронома был и знал, когда что сеять, убирать, вот и не отдали его тогда мужики, не тронул его сельсовет. Но когда колхозники собрали первый урожай и повезли его с красным флагом сдавать, то посадили дядю Ваню впереди и этот флаг ему в руки сунули... Значить, уважали его... а Катюха Черная подскочила да как закричить:
- Кулак, и будет наш флаг везти!
И вырвала из рук. Она ж комсомолка была, что с нее взять? Пришел дядя Ваня домой расстроенный. Напугался все ж! Ведь она, Катька эта, такая сволочь была! Ну-у брехать что зря начнёть! Тогда ж и в Сибирь могли сослать. А у него сын тогда уже подрос, тоже Ванюшкой звали, и умница был, грамотный, вот и говорить бате:
- Не бойся, папаш, я за Катькой поухаживаю.
И подкатился к ней... Так больше не тронули коммунисты дядю Ваню.
А Ванюшку этого потом в последнюю войну убили, сразу он погиб, даже ни одного письма не прислал. Ну, а после войны, когда немец уходил и весь Карачев спалил, вся семья дяди Вани перебралася жить в погреб, а как раз осень начиналася, дожди, потом и морозы ударили, старики попростудилися и там-то, бедные, в подвале этом и померли».
Такой была ветвь моих предков однодворцев, по материнской линии.
В самом начале я написала:
«И совестно мне, - совесть зарит, - но хочу, хочу избавиться от этого стыда-незнания». И теперь, написав всё это, спрашиваю себя: дало ли это скромное расследование утешение и с каким чувством передаю его потомкам? Казалось бы, сделала всё, что могла, но осталось, не ушло смущение: ну почему не взялась за это раньше, когда были живы родственники? Сколько б интересных страниц вписалось теперь!
И всё же все эти дни, когда слагала своё повествование с именами предков, словно вызывала их души, вглядывалась в их лица, глаза. И оживали! Оживали и улыбались с теплой благодарностью за то, что вспомнила о них.
В Поминальной молитве православных священников, под которую уходили в небытие мои предки, есть вот такие слова:
«Помяни,
