Одно отдельно взятое детство.

отдыха почти невозможно. И даже если новые хозяева возьмутся, например, облицевать вздутые грибком стены санузлов модным и дешёвым пластиком, заменят водопровод и подвесят потолок, у них ни за что не поднимется рука на метлахскую плитку.
Если вы были в таком санатории, значит, почти наверняка, вам уже исполнилось 40 лет. Потому что если вам ещё нет сорока, а вы всё-таки попали в такое место, то вряд ли вы заметите, что здесь как-то необыкновенно грустно. Не скучно, а именно грустно. Особенно осенью.
А всё началось тогда, когда я заметил, что мне надоело море. Не в том смысле, что через 3-4 дня, как и всем, а конкретно надоело. То есть, я понял, что могу вообще прожить без моря. И одновременно с этим мне занравились горы.
Вот откуда берутся санатории, которых ты прежде совершенно не замечал. Санатории, конечно, были, и что-то о них всё время напоминало. Вот, например, мама ездила в Пятигорск: фото с орлом и датой. Вот бабушка привезла кружку с совсем уже чуждой сегодня надписью «Трускавец». Так что санатории, видимо, были и раньше, и даже касались моей семьи, и я совершенно не заметил, когда они стали фактом и моей жизни тоже. Эти заведения появились в ней вместе со словами и терминами, которых я раньше даже не слышал: амбулаторная карта, КЭК, стол №5, и самое катастрофическое – эпикриз.
В целом я не нашёл в санаториях ничего плохого. Кое-что мне в них даже понравилось. Прежде всего, это внушаемая окружающими вера, что всё здесь на пользу.
Но отчего же тогда мне так грустно, когда я бреду по пустой аллее осеннего парка, намеренно загребаю ногами светло-коричневые и грязно-жёлтые листья, смотрю на старые запущенные беседки, закрытые навсегда бюветы, полустёртые таблички пешеходных маршрутов, смотрю на продрогших старушек с семечками и арахисом, на вечные кружки-поилки?.. Я хватаю взглядом падающие листья, и мне хочется, чтобы аллея – сырая, плохо освещённая, без лавок и с выбитыми кусками асфальта – никогда не кончалась. Я знаю, что пока я иду по ней, я не умру. Я умру не здесь, не сейчас, умру при других обстоятельствах и ощущениях. И это действительно так. И потому на короткое время я обретаю бессмертие.
В грудь немного дует, противно попискивает туфель и правой руке неудобно в одном кармане с одноразовым стаканчиком. Я почти уже бросил курить. А хочется.
И почему-то здесь, можно сказать, в горах, в тишине и покое, я вспоминаю море. Не то море, которое стало навязчивым, изнуряющим, переполненным отвратительными красными туловищами, с чудовищными песнями до 3-х часов ночи, а то море, которое ещё было нормальным. В том море всегда была прозрачная вода и в ней видны были медузы, по жёлтому песчаному дну в зыбких полосках солнечного света бегали рачки-отшельники, и суетились стайки серебряных рыбок. В том море даже был настоящий огромный якорь, весь поросший водорослями и моллюсками. В том море легко и много плавалось, плечи обгорали, но быстро проходили. И, вообще, было не понятно, что значит «отдыхать на море»? Отдыхать от чего?
Каждый хранит своё первое детское воспоминание. Может быть, оно и не первое, а второе или третье, нельзя ведь точно сказать. Но мы его датируем, соотносим с какими-то другими событиями и ведём от него отсчёт своего «я». У меня тоже есть такое событие. А соотносится оно с поездкой на море, в город Таганрог. Вот там, на песчаном пляже, на берегу мелкого Азовского моря и состоялось событие, которое я могу датировать с точностью до трёх летних месяцев. Мне тогда шёл четвёртый год.
Состоялось событие – это громко сказано. Просто запомнилось и не забылось.
У меня была лодка с голубым дном и белыми бортами. Родители купили её мне… Здесь надо сказать, что оказались мы в Таганроге не просто так. Там жила мамина сестра с мужем и моим двоюродным братом, которому тогда было года полтора-два. И ему тоже понравилась моя лодка. Уже на пляже он занял её, а я не согласился. В результате я получил от отца по пятой точке. Я не помню отчётливо того момента, когда отец меня шлёпнул. Я помню следующий миг, когда мне стало необычайно обидно, и я отошёл в сторону – из тени деревца, под которым сидели мои родители, тётя, дядя и брат в моей лодке. Написал сейчас эти слова и понял, что выходит так, что моё первое детское воспоминание – это чувство обиды? Какой ужас! Нет, моя жизнь не была такой уж плохой. Но как же так вышло?
Я отошёл в строну – на солнцепёк. В нескольких шагах я увидел красивый розовый цветок. Это было какое-то сорное растение, кажется, чертополох (это я уже потом узнал). Я подошёл к цветку и впервые в жизни поймал бабочку. Я осторожно схватил её за крылышки и поднял. Меня это несказанно обрадовало. Вот и всё событие.
Я ещё много чего запомнил из той поездки: и жёлтого плюшевого медведя моего брата, и рисунок на клеёнке, постеленной на кухонном столе, их шершавый диван и ковёр над ним. А ещё я запомнил трамваи, которых не было в нашем городе. Особенно врезалась в память картина, когда я смотрел в заднее окно первого вагона на прицепной второй вагон, где было пустое место вагоновожатого.
Так что, как ни крути, а с морем связаны мои первые детские воспоминания. По крайней мере, я так считаю.
После Таганрога мы не ездили на побережье лет восемь. По меркам детской жизни это очень большой срок. Настолько большой, что когда мы приехали в Анапу, и родители торжественно сообщили мне, что вот сейчас я увижу море, то у меня было полное впечатление того, что я увижу море впервые. Оно мне понравилось. Море не обмануло моих ожиданий. Мелкий песчаный пляж, ласковое солнце, тёплая вода, что было ещё нужно? Тем более, я обнаружил, что у меня как-то само собой получается держаться на воде. Вот так я научился плавать.
Родители тоже дорвались до пляжа. Причём так, что в первый же день мама сильно перегрелась и на следующее утро, прямо на моих глазах, упала в обморок. Вот это испытание, скажу я вам. Отец сильно испугался того, что мама умрёт, и когда она пришла в себя, то через минуту он и сам рухнул без сознания. Я понимаю, что это выглядит не очень-то правдоподобно, но так было на самом деле. Я ничего не присочинил.
В ту же поездку я чем-то отравился. Меня много и натужно рвало. Меня отпаивали чаем, и он так мне опротивел, что я в последствии не мог пить его несколько лет. Потом забылось.
И что это был за отдых? Километровые очереди в единственную на весь пляж чебуречную, ночёвки на раскладушках в деревянных сараях, покрытых рубероидом, самостоятельная готовка обедов или случайный перекус... Из этой поездки мы привезли ящик иранского кишмиша. Это изюм, только с косточками. Ящик! Ящик этой ерунды! А потому что «давали», и очередь была небольшой. Этот ящик я помню отлично: светло-серый картон в надписях и рисунках красного и зелёного цветов, внутри упаковочная бумага, а в ней кишмиш…, половину которого пришлось потом выбросить.
И всё равно море было прекрасным, и лето без него казалось потерянным. Сама дорога к морю была преисполнена каким-то безмятежным и, кажется, совершенно беспричинным счастьем, когда что-то сладко замирало в животе, и вся предшествующая жизнь уж если и не исчезала, то совершенно бледнела и выцветала в сравнении с ближайшими двумя неделями и всеми последующими годами. А ведь их будет ещё очень-очень много. Почти бесконечно много. Их будет так много, что трудно себе представить: даже больше, чем до 2000-го года. Само по себе это почти невозможно осознать, потому, что 2000-ый год будет аж после армии (причём тоже далеко не сразу).
Море радовало меня ещё долго. Мне не сложно сказать, когда это кончилось, так же, как несложно вспомнить когда и чем для меня кончилось детство на море.
В то лето я окончил школу, и всё как-то не заладилось. Я хотел поступать в мореходку. Начал оформлять медицинскую справку по форме 86-У, но меня быстро забраковали из-за искривлённой перегородки носа. Когда я был уже готов лечь на операцию, вдруг заупрямились родители, очевидно, до последнего надеявшиеся, что море – это у меня не всерьёз. В результате они заставили меня отнести документы в один вуз, на такой факультет, где нужно было сдавать физику и математику. В мореходку их тоже нужно было сдавать, но это же МОРЕХОДКА. Устные экзамены я сдал на четвёрки, а контрольную провалил. Отец был вне себя. Он обвинил меня в том, что я сделал это нарочно, чтобы уже в середине августа поехать на море. Намечалось ехать без меня, но ничего уже не поделаешь, пришлось брать с собой.
В первый же вечер, на соседней базе отдыха, я встретил своего уже бывшего одноклассника, в первый же вечер мы пошли на танцы, и в первый же вечер под популярную уже тогда песню «Машины времени» «За тех, кто в море», нам накостыляли местные. Их было человек десять, и о сохранении своего лица в такой ситуации можно было думать только в буквальном смысле слова. У меня это получилось посредственно – мне сильно разбили губу. Родители были в шоке, особенно мама.
На следующий день я тщательно заточил электрод, первоначально приготовленный для охоты на бычков и морских собачек, и все оставшиеся дни проносил его прикреплённым к поясу, на тот случай, если встречу кого-либо из этих уродов. Конечно, не встретил.
Последний летний отдых «перед армией» был испорчен. Я тогда был очень зол, а ещё больше раздосадован тем, что свидетелем всего этого мордобоя стал мой одноклассник, несмотря на то, что ему тоже досталось. Но досталось-то ведь меньше, чем мне. И все эти переживания складывались в трагедию вселенского масштаба. А ведь меньших трагедий тогда и не бывало. Каждая из них перечёркивала всю прошлую, а самое страшное – будущую жизнь, ложась несмываемым пятном на мою репутацию, непоправимо подрывая мой авторитет в глазах одноклассников и соседских пацанов.
И должно было пройти ещё очень много лет и много вселенский трагедий, очень много проговорённых истин, прочитанных книг и, к сожалению, написанных стихов, чтобы я действительно научился верить в то, что через десять лет всё это не будет иметь никакого значения. Да, какое там через десять!..
Почему же я вспоминаю всё это? Вспоминаю сегодня, когда уже давно знаю, от чего надо отдыхать, где, как и сколько это стоит?
Почему я вспоминаю своих родителей в ту злополучную поездку в Анапу, из которой самым приятным оказался впоследствии только наполовину съеденный ящик иранского кишмиша?
Зачем мне нужно помнить это? Почему это лезет мне в голову и затеняет усыпанные коричневой и жёлтой листвой мокрые дорожки парка одного старого санатория? Не старого-престарого, а просто старого, наверное, ещё довоенного…


МОЙ ГОРОД 70-Х

Армавир 1970-х это и есть город моего детства. Точнее, ребёнком я был в начале того десятилетия, а к его концу я уже превратился в длинного и вертлявого подростка. Армавир для меня делился на две неравные по величине и своей значимости части: «Город» и «Мой мир».
Город, лежавший за пределами Моего мира, был многомерен и делился на несколько районов по степени их восприятия мной. Было, как сейчас сказали бы, «ближнее зарубежье», а было и дальнее. К «дальнему» относился самый главный и притягательный район, который взрослые называли «город». «Город», или попросту его центр, был как бы закручен и наслоен вокруг площади, на которой стоял памятник Ленину –