проходит все стадии эволюции своего биологического вида, то есть собственно человека. А после рождения ребёнок не сразу научивается видеть мир таким, каким его видят взрослые. До этого момента ему предстоит пережить несколько своих миров. По-моему, это происходит не кое-как, не хаотично, не у каждого по-своему, а очень похоже. Мир ребёнка одушевлён и загадочен, в нём есть неизведанные земли и моря, дома и кварталы, деревья и кусты, в нём есть свои боги, которые кормят, поят и водят в садик. Боги бывают злыми и добрыми в зависимости от настроения. Их можно разжалобить, упросить, обхитрить и даже напугать. Вся жизнь зависит непосредственно от них. В общем, ребёнок живёт в сказке, как древний грек или египтянин. Он живёт там непосредственно и очевидно.
Лично мой дом только внешне и по каким-то формальным признакам совпадал с квартирой моих родители. Мой дом больше всего походил на избушку прачки Ухти-Тухти, домик поросёнка Плюха или на комнату медвежонка Винни. Он был таким, каким его рисовали в книжках и мультфильмах: с низким потолком, маленькими окошками, или вообще без них, с подвешенными у самого потолка связками грибов, корешков и гроздьев сушёных ягод, с невысокой уютной кроваткой, столом и стулом-пеньком, с тяжёлой полукруглой дверью и чистым дощатым полом. Именно в таком доме я засыпал каждую ночь.
В числе самых загадочных предметов были шкафы. Они скрывали внутри себя не только платья, брюки и пиджаки. Там, наверняка, жил кто-то ещё. Он скрывался в темноте и спёртом воздухе, а ночью смотрел на меня и ждал когда я засну. Тогда он вылезал наружу и тихонько играл моими игрушками, или прятался под кроватью. Одеяло надёжно спасало меня до утра, а когда всходило солнце, мне уже было совсем не страшно высунуть голую ногу наружу. Делать это ночью, с выключенным светом, мне казалось неразумно и рискованно. Я не говорю уже о том, чтобы опустить ногу или руку до пола.
Под полом прятались тараканы, с которыми нещадно боролись родители и бабушка, вытравливая их всеми известными тогда способами. Тараканы неизменно побеждали в этой борьбе, лишь на время отступая. А ещё в щелки между досками бросали сломанные иголки. Я думал, что это тоже какой-то хитрый способ борьбы с тараканами, а может быть и ещё с кем-то, кто обитал в пространстве под полом. То, что это было именно так, я не сомневался.
В соседней с нами квартире, с которой мы граничили самой длинной стеной, вдоль которой вытянулись коридор, зал и одна из спален, жили Александр Иванович и Екатерина Сергеевна. Они поселились там задолго до того, как я родился. Я это знал. И в этой квартире, словно зеркально повторявшей план нашего жилья, я бывал. Их окна выходили на солнечную сторону, и в безоблачный день, когда лучи проникали в дом через кроны деревьев, весь пол был словно высвечен яркими пятнами. Они колыхались и переливались на старом ковре, а я тихо сидел, поджав ноги, на потертом диване Александра Ивановича и смотрел. У нас такого не могло быть, так как наши окна выходили на теневую сторону, и солнце косыми лучами заглядывало к нам только ранним утром.
У соседей не было детей. Их единственный сын когда-то давно утонул в Кубани, и теперь они старились в одиночестве. Несмотря на то, что были они довольно приветливыми и даже, я бы сказал, хорошими (по нашей классификации взрослых), к себе в дом они меня приглашали нечасто. Это совсем не удивительное по нынешним меркам поведение, в те времена было нетипичным для жильцов небольшого (в 13 квартир) дома, где каждый знал про каждого всё, что только было возможно, ходил в гости без приглашения и т.п. Наверное, поэтому я стал как-то по-особенному относиться к их дому. Я знал, кто там живёт, я знал, как выглядит их квартира, но это не мешало мне воспринимать пространство за стеной совершенно иначе, чем это было на самом деле.
Здесь надо сказать, что в те годы я спал на большом зелёном двукрылом диване, который стоял в проходном зале под самой стеной, покрытой огромным ковром. Меньше чем в метре от изголовья располагалась печь. Я ложился под самую стену и прижимался к ковру. В такие минуты я думал, что не может того быть, чтобы за перегородкой, всего в нескольких сантиметрах от меня была почти такая же как и у нас квартира. Скорее можно было поверить в то, что там живут эльфы и гномы, а не просто Александр Иванович и Екатерина Сергеевна. За загадочным узором ковра, за обычной выбеленной стеной кончался мой мир. Я ложился спать на краю вселенной, на краю самóй реальности, отгороженной от сказки тонкой, но очень прочной стеной моего дома, моего корабля, моей крепости. Там начиналась загадочная страна, которая была совершенно иной, чем та, в которой я оказывался утром.
И однажды, когда мы делали ремонт, я нашёл дверь в тот мир. В спальне, почти в самом углу, за старым шкафом я заметил небольшой вход, величиной с крышку посылочного ящика. Он был тщательно забелен, но его края мелкими трещинками проглядывали из-под корочки извести. Я постучал по нему. По звуку было похоже, что за дверцей пустота. Мне, разумеется, не дали его открыть, и я так и не узнал, что это было на самом деле, и откуда взялась эта штука.
Мне не верилось в то, что за этим маленьким входом живёт домовой. В пользу этой версии говорило то, что домовые были небольшими, это знали все, но против такого простого объяснения восставала вся моя вера в по-настоящему большой и сказочный мир за стеной. Домовые же были слишком обыденным явлением. Мы их, конечно, побаивались, но не слишком. Однажды мы даже хотели поймать одного. Был такой способ: нужно было натянуть крест-накрест из углов комнаты красные ленты, плотно затворить дверь и ждать. Говорили, что домовой обязательно должен был залезть на эти ленты и без конца бегать по ним взад-вперёд. Домовые как бы прилипали к ним и не могли самостоятельно спрыгнуть и убежать. Однажды мы натянули полоски красной материи в нашем сарае так, как надо было для ловли домового. Правда, они были немного коротковаты, и собственно все углы соединить не удалось, и кроме того мы подглядывали в замочную скважину, чего делать было нельзя. Впоследствии мы решили, что именно по этим двум причинам домовой не поймался.
То, что для этого эксперимента мы выбрали сарай, не было случайностью. Сараи представляли собой особый сумрачный мир. Они скрывались в самых дальних углах двора, а их задние части были своего рода границей с соседями, у которых мало кто из нас бывал. Сараи были большими и добротными, в основном кирпичными, с загородками для домашней птицы или палисадами для зелени и цветов. Каждой квартире нашего дома соответствовал свой сарай, и каждый из жильцов обустраивал его согласно своей фантазии и хозяйственной необходимости. Они стояли двумя плотными рядами перпендикулярно друг другу, но не строго смыкаясь в месте изгиба, а как бы образуя там некий анклав, который был самой потаённой частью двора, укрытой от глаз взрослых стеною склада и густым навесом винограда.
В большей части сараев я не бывал. И именно это обстоятельство превращало их для меня в совершенно необычные объекты. Каждый сарай имел только вход. Выхода у них не было. Его не было не в том смысле, что отсутствовала другая дверь, а вообще у них была только одна сторона – та, которая выходила во двор. За ней кончалось привычное расположение вещей и привычный мир. Взрослые, оказываясь в недрах этих сооружений, не подозревали, что попадают на самый край известного им мира. Дальше, в густой темноте теряли своё значение обычные вещи и слова. Это был огромный и мрачный мир, в котором никогда не было солнца, и выход из него знали только крысы. Всем было известно, что крысы умны и изворотливы, и что у них есть свои короли и даже армии. А ещё они были страшными. Я совершенно не мог представить, что эти существа просто живут себе где-то в тёмных углах сараев, в погребах или под полом, как тараканы. Крысы выходили в наш мир, чтобы воевать. Воевать за еду, потому что у нас были отруби, картошка, яйца и, увы, цыплята. В том мире, где они строили свою империю, они занимались чем-то совсем другим. Я не знал чем именно, но понимал, что это должно быть что-то совершенно ужасное и таинственное.
Конечно, можно было забраться на крышу сарая и, свесившись осмотреть его тыльную стену, но, поверьте, это совершенно ничего не означало.
Самым чудесным временем года была зима. Не в том смысле, что самым лучшим, а в том, что именно зимой чудес было больше всего. На первом месте, разумеется, был Дед Мороз. Он приходил и ко мне тоже. Я не очень понимал радость взрослых по поводу Нового года, но безвозвратность уходящих сочетаний цифр впечатляла меня. Зимой всегда было чем заняться, и даже если не с кем было гонять в хоккей или играть в снежки, можно было брать руками свежевыпавший снег и смотреть на самые верхние снежинки, взгромоздившиеся на куче других, прилетевших невесть откуда, таких красивых, необычных и хрупких. Снег скрывал все недостатки городского пейзажа вплоть до отвратительных февральских «окон». И когда я уже уставал от зимы, начинались холодные и долгие мартовские ветры. Тогда я шёл во двор и срывал серую колючую веточку крыжовника. Дома я ставил её в воду и помещал на подоконнике. Через несколько дней на ветке появлялись листки, и это было первое чудо весны.
ЖЕСТОКОСТЬ
Кто сказал, что дети чистые, светлые и беззащитные создания? Они эгоистичные, корыстные и циничные существа. И с возрастом это проходит не у всех.
Но на самом деле я люблю детей. При этом я понимаю, что дети и взрослые относятся друг к другу неодинаково: не так, как разные люди, с разными характерами, жизненным опытом и полом, а так, как будто это различные биологические подвиды.
Вот, например, одна совершенно реальная история.
Однажды я возвращался откуда-то домой в благодушном и даже, можно сказать, лиричном настроении. Я переходил проезжую часть, когда со мной поравнялся какой-то малыш, по-видимому, первоклассник. Я замедлил шаг, как бы сопровождая его на этом опасном участке улицы, а когда мы подошли к тротуару, предупредительно пропустил его вперёд. И так это всё меня умилило, что я предался размышлениям об отношении общества к детям, то есть, в сущности, взрослых к детям. Перед мысленным взором предстали картины блокадного Ленинграда, тонущего «Титаника», горящей Москвы 1812 года и задыхающихся Помпей. И везде в этих картинах благородные и красивые мужчины жертвовали собой, уступая своё место в полуторке, идущей по льду «дороги жизни», в шлюпке, покидающей тонущий исполин, в карете, торопящейся прочь от лютых завоевателей и т.п. И везде там был я: в древнеримской тунике, в гусарском шлеме, морском кителе и пробитой осколками шинели. И выражение лица у меня везде было очень умным, понимающим, немного печальным и в то же время, преисполненным решимости. А ведь так и должно быть, ведь дети – это же будущее рода человеческого, это то, что сохранит в веках память о нас, спасших их ценой своей жизни!!!
Так думал я, когда уже на тротуаре обгонял того самого первоклассника, который стал причиной моих возвышенных размышлений. Поравнявшись с ним, я коротко, буквально на секунду, взглянул на него: опрятный, причёсанный блондинчик в белой рубашечке и
