поставили примерно через метр, то есть на следующей же перекладине. Её активной частью стала пустая бутылка из-под шампанского. Её мы подвесили не над головой, а сбоку, прямо над кадушкой с водой. Дальше мы положили грабли. По нашей мысли, Вася должен был порвать первую нитку и получить яблоком по голове, потом вторая растяжка должна была привести к фонтану вонючей воды из кадушки, а грабли – вершить расправу. Как всё прошло я не знаю, мы не дождались его в тот день, а потом как-то забылось.
А помните трюк с кошельком на нитке? Вы не поверите, но радость находки у иных взрослых была столь велика, что им доходило то, что их дурят только после того, как кошелёк прыгал уже в третий раз.
Я не пишу о школе. Это отдельная, большая и специфическая тема. Но сейчас я сделаю исключение. У каждого, кто проучился в одной и той же школе все десять лет, уверен, есть схожее с моим ощущение «новеньких». Особенно тех, кто откуда-то приходил, а потом куда-то уходил, так и не доучившись хотя бы до 8-го класса. Такие одноклассники запоминались меньше всех и вообще они редко претендовали, так сказать, на первый сорт. Но одного из таких пришлых я запомнил. Его звали Алёша Б. Фамилию я, конечно, помню, но называть не стану. Алёша был полноватым мальчиком с круглой головой, круглым лицом, на котором на фоне сплошных веснушек выделялся вздёрнутый нос и толстые, вечно мокрые губы. Алёша был сыном дьякона. Я не помню, чтобы мы обижали его именно за это, просто он был весь какой-то нелепый. Ему быстро дали кличку «Супчик», вскоре трансформировав её в «Супец». Выписать пинка Супцу даже не было каким-то особым удальством. Пинка надо было дать так, чтобы смахнуть пыль со своих ботинок. И ведь совсем не было стыдно или жалко его. Совсем не было. Я до сих пор помню, как, отпуская ему щелбаны, удивлялся тому, какая у него на голове мягкая кожа.
Говорят, что Супец потом принял сан. Но вовсе не потому, а совершенно по другим причинам, я хотел бы попросить у него прощения.
Но несравненно больше взрослых и тем более сверстников доставалось животным и насекомым. Сильно страдали муравьи, несмотря на их положительный имидж, создаваемый советской мультипликацией. Их топили, жгли, разрывали муравейники, и даже ели. Самым изощрённым способом уничтожения муравьёв были горящие пластмассовые пробки от бутылок из-под уксуса или вина. Такая пробка надевалась на прутик и поджигалась. Потом она начинала плавиться и капать раскалёнными каплями. Для муравьёв это были зажигательные бомбы, с рёвом несущиеся с небес. И ничуть их не было жалко.
Но о двух случаях мне вспоминать особенно тяжело.
Однажды мы пошли ловить голубей. Они жили на чердаке горбольницы, куда мы забрались, когда почти стемнело. Птицы уже сели на ночь. Они ничего не видели, и мы спокойно взяли пять или шесть штук. Это были обычные серые скалистые голуби. Мы называли их киюкáми. Нам хотелось, чтобы голуби поселились и у нас во дворе. Мы принесли их домой, насыпали две высокие консервные банки кукурузными зернами и выпустили на чердак. Надо сказать, что он был большой и высокий. Туда вёл только один вход, а ключ от него хранился в нашей квартире. Большие слуховые окна были закрыты дверцами, состоящими из десятка прибитых наискось планок, делавших их похожими на жалюзи. И я видел со двора, что голуби приникли к этим дверцам, и я знал, что корма у них мало, а воды нет вообще, и мне стоило только снять ключ с гвоздя, подняться по пятнадцати ступенькам, чтобы подкормить их. Но я этого не сделал. Просто мне было некогда, просто я был занят чем-то более важным. Когда же я всё-таки поднялся на чердак, я обнаружил две пустые перевёрнутые банки и пять или шесть уже высохших трупов голубей. Я думаю, что сейчас мне их жальче, чем тогда.
Вспоминать об этом стыдно, но было ещё нечто и более отвратительное. Однажды мы пошли убивать котёнка. Точнее говоря, шли старшие пацаны, а я просто увязался за ними. Идея убить котёнка пришла в голову Валерке. Он жил в соседнем дворе и был на целых пять лет старше меня. Семья у Валерки была неблагополучная, родители пили, и он сам вскоре последовал их примеру. Валерке не было ещё и тридцати, когда его зарезали какие-то его же собутыльники. Именно он подобрал где-то самого обыкновенного полосатого котёнка и предложил убить. Никто не возражал.
Мы отправились в сквер, что был напротив нашего дома. Подошли к толстому и старому дереву акации. Валерка держал котёнка за загривок. Я в деталях помню всё, что произошло потом. Я мог бы это подробно описать, хотя прошло уже очень много лет… Скажу только, что котёнок никак не хотел умирать. И когда он всё-таки затих, примяв дорожку высоких стеблей травы, я стоял и смотрел туда, где он умер, и тело моё будто онемело. Мальчишки развернулись и негромко переговариваясь, пошли прочь. Я побрёл за ними, издалека покосившись на котёнка. Он так и остался лежать там – в густо зелёной сочной траве.
На следующий день я пошёл к этому месту один. А потом я пришёл ещё раз, и ещё, и ещё… А потом выпал снег.
СПОКОЙНОЙ НОЧИ
В детстве ночь приносила с собой три основные проблемы: одиночество, темноту и необходимость заснуть. Была ещё и четвёртая проблема – это неизбежность и мучительность пробуждения, но она относилась уже к утру.
Борьба с одиночеством была самой простой и, в принципе, легко решаемой задачей. Можно было начать покашливать, постанывать или откровенно завывать, и мама сама прибегала к тебе. Если становилось совсем грустно, так грустно, что не было сил и настроения даже скулить, то можно было просто встать, и, прошлёпав по крашеным доскам пола, залезть под одеяло между родителями. Так что одиночество меня не очень сильно беспокоило. Гораздо сложнее дело обстояло с темнотой.
Темнота была везде, и она не ограничивалась спальней. Ночью самые темные места были под кроватями. Мне казалось, что там вообще был какой-то провал в неизвестность, настолько там было непроглядно темно. Кровати бабушки и родителей были железными. У них были высокие спинки очень сложной конструкции. Здесь сочеталось литейное и токарное искусство мастеров начала ХХ века. По крайней мере, мне так казалось. Тут были и различные набалдашники, и шарики с внутренней резьбой, накручиваемые на какие-то шпильки, и кольца с узорами. И всё это было соединено в невероятный ансамбль, основная концепция которого была ясна только мастеру его создавшему. Одно только ежедневное созерцание ребенком подобной конструкции должно было способствовать выработке у него глубокого понимания идей модернизма в прикладном искусстве, а также интереса к механике.
Таинственности кроватям придавала тюлевая занавеска-шторка, которая была прилажена в изголовье и тянулась от одного столба-ножки к другому.
Вот под такими кроватями, под их сетками и лежащими на них перинами, темнота чувствовала себя полной хозяйкой. Она сгущалась там до плотности черного тумана, в котором наверняка кто-то обитал.
В остальных местах нашей квартиры темнота не чувствовала себя настолько уверенно как под кроватями, но всё равно, вставать и ходить без света было страшно.
Я спал в разных местах нашей квартиры, во всех её комнатах по очереди и даже в разных местах одной и той же комнаты. Результатом перемещения моего спального места были периодические перестановки мебели, которые устраивали родители. Это было ритуальным действом, с помощью которого их энергия преобразования окружающего мира вокруг себя хоть как-то выплескивалась. В условиях одной комнаты и почти сакральной несменяемости предметов мебели, казалось, что это единственный способ что-то изменить. Так я перемещался от окна к простенку между дверью и шкафом, а потом к печке. Кстати, возле печки мне нравилось. Когда зимой бывало особенно холодно, её усердно натапливали к вечеру. Бывало, что выключив свет перед сном, я замечал, что чугунная плита, положенная сверху печи, раскалилась до такой степени, что проступает в темноте слабым красноватым светом. А больше всего я любил наблюдать за тем, как угольки из печи проваливаются сквозь решётчатое дно и падают в поддувало, где переливаясь, медленно гаснут. Я укрывался, подгребал под подбородок подушку и смотрел, как падают угольки. На тот случай, если вдруг они выкатятся наружу по наросшему из их предшественников склону, перед печкой на полу была прибита выкрашенная в один цвет с полом жестяная пластина, примерно в четверть квадратного метра.
Дрова потрескивали в печи. Приготовленные на утро поленья приятно пахли корой, смолой и чем-то ещё, что окружало их в лесу.
А если лечь на спину, то можно было наблюдать, как на потолке играют блики огня, проглядывавшие из-под неплотной прикрытой дверцы. Сначала они бывали яркими и энергичными, но постепенно меркли, сдаваясь перед равнодушно поглощающей их темнотой.
А наутро было холодно, вылезать из-под одеяла не хотелось, а стать босыми ногами на настывший за ночь пол было настоящим испытанием.
Другое дело было летом. Окна были распахнуты настежь. Прохлада в июле наступала, кажется, уже под утро. Тогда я был ребенком и жару переносил легко, но как же должны были страдать взрослые в условиях, когда кондиционеры только зарождались где-то в недрах конструкторских бюро. Помню в такие ночи, отец стелил себе прямо на полу. Спать на полу – это было обычным делом в определенный период года. Мы клали на тонкий половик (ковры тогда украшали исключительно стены) два или три покрывала, простыню и подушки, прислонив их к стене, как к изголовью. Рядом стоял холодильник, а за ним накатанные на пол арбузы, купленные во множестве по случаю невысокой цены (это тоже было ежегодной традицией).
Иногда родители отправляли меня спать в комнату к бабушке, когда бывал какой-то праздник, и они с гостями засиживались допоздна. Шумных застолий с обильными возлияниями у нас никогда не было, поэтому такие ситуации случались редко, чаще всего, на Новый год. Я, наверное, нехотя уходил из комнаты, где был накрыт стол. Сказать «из-за стола» было бы погрешить против истины. К тому времени за столом я уже давно не сидел. Я лазил под столом среди чьих-то ног и ножек стульев, бегал вокруг стола, отвечал на вопросы подвыпивших гостей и демонстрировал им по команде родителей свои умения и навыки. И когда весь этот план был выполнен, меня отправляли спать в соседнюю комнату, где уже мерно посапывала бабушка. Я ложился на приготовленную заранее постель и смотрел на полоску света, пробивающуюся из залы, где родители и их гости старались «говорить потише». Я смотрел на тусклый свет из-под двери, я прислушивался к голосам и в итоге засыпал.
Я не помню ни одного детского сна, я не помню ни одной сказки, которую мне рассказывали перед сном, потому что мне их не рассказывали. Я придумывал их сам, а основными действующими лицами в них были мои соседи: от мала и до пенсионеров. Может быть ещё и поэтому, я до сих пор не научился быстро засыпать.
СЕМЁН
Я помню, что раньше старые люди казались ещё старее, чем теперь, но выглядели крепче и больше. Старые люди вызывали у меня большое любопытство. Когда я смотрел на фотографии моего деда и бабушки в молодости, они казались мне откровенно некрасивыми. Их лица были какими-то «не
