совсем не думал о том, что сейчас может запросто погибнуть, и не задавал себе разных глупых вопросов вроде - а почему надо непременно стрелять, а не попытаться снять их втихую ножами (если их немного, и туман, то можно бы было попробовать: финками под сердце!), и вообще, почему всё это происходит именно с ним. Он воевал с сорок первого и давно подобных вопросов не задавал.
Двое вышли прямёхонько на него: длинные козырьки кепи, мелкопятнистые балахоны, перетянутые у шеи и на запястьях. Он подпустил их метров на восемь, поймал дальнего в прицел и вдавил крючок до упора. Оба немца неуклюже упали. Откуда-то справа зачастили "Пепеша", в ответ из кустарника медленным тявканьем зашлись "MP-40".
Он бросился на землю и одной очередью расстрелял диск. Из кустов затрещали по-новой. Он сменил диск...
"Так, кто немца возьмёт - домой на месяц. Майор сказал. Плевать на всё: гранату в кусты - и туда!"
...перевалился на левый бок, вытащил мокрую лимонку ("Эх ты!.." - пожалел мимоходом, что нет противотанковой), сорвал чеку...
- Га-а-а-а!!!
...кинул лимонку, дал по кустам очередь и побежал вперёд.
- Га-а-а-а-а!!!
Он давно не был дома. Весной сорок второго после госпиталя заехал на несколько дней в Сокольники. То было первое его ранение на войне - большой осколок мины посёк сразу две ягодицы, когда он лежал, вжавшись в спасительную землю, и молился Богу, Красному Знамени и товарищу Сталину, - лишь бы пронесло! Ранение получилось тяжёлое, болезненное, и раны долго не заживали. И сказать ведь никому нельзя, тем более дома. Засмеют: тоже мне, боец! - в жопу раненый!
"Где ты был, сынок? - В Йошкар-Оле лечился. - Мудрёное какое название, не выговоришь."
Сумасшедший фотограф, длиннющими ладонями поглаживая лакированный ящик, требовал повернуть голову вбок, чуть вправо, а подбородок, наоборот, вверх и влево, а грудь - вперёд, поосанистей. "Вот-вот, теперь хорошо. А снимочек я так обработаю, чтоб медаль ваша, молодой человек, прямо горела вся, будто светилась. Увидите - ахните. Вы ж у нас герой!" - "Да какой там герой!" - " Герой-герой, не спорьте. "За боевые заслуги" - это, знаете-ли... В наше-то время... У меня у самого сын в армии... Внимание! Улыбнулись (грудь, грудь вперёд!). Всё - снято."
Майор обещал отпуск - невиданную вещь!
За кустарником он обнаружил троих немцев, для "языка" совершенно негодящихся: один неподвижно лежал ничком, другой - на спине, раскинув руки, третий ещё хрипел и дёргал ногой в предсмертной судороге. От удара сапогом голова лежавшего ничком как тряпичный мяч откинулась в сторону. Теперь и этот - всё - готов.
Он уловил движение. Краем глаза, вскользь - чуть правее и позади. Трепет листвы качнувшейся ветви. Есть! Его немец! Он дико заорал, в два прыжка перемахнул дрожащие ветви и... чуть не упал, столкнувшись с Мамедовым. Тот отпрянул испуганно, но, узнав Жоржика, сразу разулыбался во весь свой наполовину беззубый рот и, тыкая пальцем в грудь немцу, живому немцу - его немцу! - прокричал:
- Видишь - моя немец взял! Якши?!
Жоржик кивнул. Подбежали остальные.
- Мамедов молодец!
- Товарищ лейтенант, Мамедов немца взял!
- Ого, какой хряк! Молодец, Мамедов! Так... Вроде все целы... Теперь быстро назад!
Цепочкой, выбивая из-под сапог облачка брызг, разведчики побежали обратно. Стояла тишина - ни с той, ни с другой стороны огонь по нейтралке не вели, боясь накрыть своих.
У прохода за минным полем их ждали. К майору из разведотдела корпуса подвели немца, и радостный взводный доложил:
- Товарищ майор, вверенная мне группа в ходе скоротечного боя в нейтральной зоне уничтожила до десятка немцев. Одного пленного доставили на оборону. Потерь убитыми-ранеными среди личного состава группы нет. Командир взвода разведки лейтенант Лазарев!
- Вижу, вижу... Молодцы! Отличившиеся... нет, отставить... все разведчики будут представлены к наградам. Кто "языка" взял?
- Рядовой Мамедов.
- Рядовой Мамедов будет представлен к ордену. - И обратившись к стоявшему тут же довольному ротному добавил: - Завтра подашь мне список.
- Есть!
Час спустя в землянку с флягой спирта заглянул ротный. Поздравил с успехом, разлил, как полагается, по сто пятьдесят "победных" и сказал, что взяли они ефрейтора-ракетчика.
- Вашей группе даю сутки отдыху. Сушитесь, пишите письма. Старшина организует прожарку. Так... Сегодня у нас уже шестое, значит, до утра седьмого - свободны.
- Товарищ капитан, а Мамедову отпуск на месяц дадут?
- Об этом я ещё не справлялся. Как, Мамедов, хочешь в отпуск?
- Якши! Хочу, товарищ капитан!
- Хе-хе! Тогда собирайся, пойдём вместе к майору - он же слово давал.
Они взяли "языка" в ночь с пятого на шестое июля. Их дивизия держала оборону севернее той Дуги...
4
Утром счастливый Мамедов собрал вещмешок, попрощался со всеми за руку и пошёл гулять положенный отпуск; а Жоржик сел под деревом, приспособил взятую у сапёров доску - ровную и без заусенцев, отточил финкой карандаши: командирский красно-синий и химический, и стал рисовать письмо матери.
Так эффектно, по-иностранному, Жоржиком, а не, например, Жорой, Гошей или Герой его стали кликать ещё мальчонкой соседи во дворе: НЭП, граждане, тогда процветал, всё иноземное было в моде. Постепенно Жоржиком он стал для отца и для матери, для всех родственников и друзей, и сам себя иначе как Жоржиком уже не называл.
Весной 1922-го года, после объявления демобилизации, отец Жоржика, делопроизводитель чарджуйского Вилвоенназира, несмотря на уговоры тамошнего начальства уволился и уехал с семьёй в столицу Советской России, но осесть в уплотнившейся до невозможности к концу гражданской войны Москве нигде, кроме как на самой окраине, в Сокольниках, в двухкомнатной квартире у бездетных тёток жены, тёти Дуни и тёти Ани, бывшему делопроизводителю не удалось.
Из окон квартиры с одной стороны открывались ворота мелькомбината им. т. Цурюпы, а с другой - просматривались целые кварталы таких же стандартных, деревянных, двухэтажных, бывших когда-то доходными домов, разбитых крестом на восемь квартир.
У детворы радости: игра на щелбаны в чижа и в ножичек.
"Штандар!"
"Беги-беги-беги!"
Дед Лаврентий, упрямый старик с бородой по пояс, не разрешавший никому, даже законной супруге своей, тёте Дуни, снимать со стены пожелтевшую засиженную мухами газету с портретом императора Николая, - я, мол, ему присягал, и за него в Империалистическую кровь проливал, - яростно болел за Жоржика - со вздыманием рук и бросанием под ноги недокуренной папиросы. "Беги-беги-беги! - кричал он. - Эх, промазал! Ладно, пойду я, что ль, к мельнице - пивка попью..." - и отправлялся со двора искать извозчика дядю Васю - чтоб тот довёз его на своей колымаге до "точки", - а то чего это он будет каблуки на сапогах за просто так сбивать!?
Чудной был дед! Десятки лет минули, но те, кто знал деда Лаврентия, всё поминали его при застольях с лёгким смешком. "Да уж!.. Давал шороху родне! Чуть что: "А ну, брысь, мальца! - не касаться граблями Государя-императора!" Хе-хе!.." "А что ж с тем портретом потом приключилось?" "Знамо что: как дед Лаврентий помер, на выброс пошёл - от греха."
Ребята постарше гоняли на самокатах и мастерили воздушных змеев с хвостами из мочалки (только нужно разбежаться как следует по мостовой - так не полетит). И все ходили в кино...
Кино!
Бабочкин и Кмит: "Где должен находиться командир? Впереди, на ли-хом коне!"
Ты "Встречный" смотрел? - а "Весёлых ребят"? - а "Семеро смелых"? Как там Алейников сказал? "О, брат..." Нет, ты понял!? И ещё "Волга-волга", "Цирк", "Дети капитана Гранта", "Тринадцать", и ещё, и ещё...
"В "Шторме" сегодня "Мы из Крондштадта."
"Смотрел. А в "Молоте?"
"Фигня! "Иудушка Головлёв."
"А-а... В "Луче" что идёт?"
"Лётчики."
"Айда в Луч!"
В железобетонном чреве ДэКа Русакова тоже кино, а снаружи, на крыльях, лозунги: "Профсоюзы - школа коммунизма" и "Религия - опиум для народа".
"Я посеяла горох - вышла чечевичка.
Теперь богу не молюсь - буду большевичка!"
Мать современное, тоновое, не жаловала. Её "звёзды" - неулыбчивый, но бесстрашный очкарик-американец и элегантный усатик-француз (копия давнего ухажёра, так и не ставшего женихом) - с экрана исчезли, испарились, осев в памяти размытыми образами да нерусскими именами.
В кино - всегда детские утренники, и стоят копейки, и если ты в эту неделю во вторую смену: с утра - туда! О, брат, как...
А вечерами - стоит только попросить: "Мам, расскажи про Туркестан!" ("И мне, и мне!" - кричит Катерина) - и мать улыбается, бросает дела, вытирает о передник нагретые усталой кровью руки и садится рядом. "Ну, слушайте..."
Веки падают.
Мимо по бесконечным исхоженным караванами пространствам, по пескам и солончаковым топям несутся живые колёса перекати-поля. Растение - не человек и даже не верблюд, оно следует ветру и отнюдь не стремится во чтобы -то ни стало достичь Ашхабада, Хивы или Чарджуя, по пути непременно пополнив запасы воды в Байрам-Али или в Мёрве. Там, по пустыне бегают огромные ящерицы. Там обитают спокойные равнодушные к чужакам туркмены - любители вонючих овечих шапок, просаленных ватных халатов и верблюжьего молока; и кара-калпаки, чьи растрескавшиеся лица похожи на высохший такыр, а песня уныла и однообразна как утренние напевы муэдзина или шелест барханов в ночи; и жестокие длинноносые узбеки, страшный народ, подчас вырезавший русских целыми селениями. Красные отряды Фрунзе, уставшие гонятся за бандами басмачей, встают кордонами в предгорья Копет-Дага, где среди скудных засушливых мест вдруг открываются благословенные озёра с чистой прозрачной водой.
"А там можно купаться?"
"Конечно, если змей не боишься, потому что змеи тоже поплавать не прочь."
" И они тебя не кусали?"
"Если бы укусила хоть одна - ни меня, ни вас, ни сестрицы вашей Лидочки (Упокой, Господь, её душу!) на белом свете не было бы. Но, скажите, зачем им кусаться, если мы друг друга не трогали?"
"Ух ты, какая ты бесстрашная!"
Мать посмеётся.
"Да нет! Просто устала я тогда очень - весь день на вьючной лошадке тащиться - как ты думаешь? Да и жарко было. А может, молодая была, глупая. Сейчас бы я ни за какие коврижки плавать к змеям не полезла. Рассказывать дальше?"
Да-да, расскажи ещё! О странных восточных городах, связанных непрочной нитью железной дороги. О небесной голубизны мозаике на куполах медресе Регистана. О резных воротах Бухары и об узких улочках Ташкента. Наконец, о Чарджуе...
"... и растерзали несчастного отца Иордана прямо в храме, пронесли тело его на штыках через весь город и бросили с высокого берега в жёлтые воды Аму-Дарьи..."
"Кто его так - узбеки?"
Рассказчица пожимает плечами, выдыхает: "Одержимые", - встаёт со скрипучего венского стула и идёт доглаживать или дошивать, или жарить картошку на ужин, а ты пытливо разглядываешь тусклые краски фальшивого гобелена: желтовато-серые верблюды, гружёные белыми тюками, плетутся по свинцово-серому фону, приобретающему вверху совсем уж синюшный оттенок.
