сапёры и разведчики: снять мины и заграждения сзади, раз; поставить впереди, два, данные о противнике нужны уже сейчас, три.
У соседей наступление шло успешнее, и немцы, чтобы не оказаться в "котле", откатились назад, оставив город. Дивизия преследуя врага прошагала по безлюдным руинам; полевая кухня с горячей кашей безнадёжно отстала.
Утром разведчики лишились лошади.
Летевший вторым из четвёрки "Хеншелей" не поленился снизиться и стрельнуть по телеге, от которой в разные стороны, как тараканы от пирога при вдруг включённом ночью свете, посыпались фигурки красноармейцев; и стрельнул по ней так, словно она танк - из длинноствольной "дуры", подвешенной под фюзеляжем. Раструб харкнул пламенем, взревели моторы. И тут пилот, похоже, опомнился, посчитав цель ничтожной для её настоящей штурмовки в несколько заходов; самолёт, закачавшись, пьяной тенью проплыл над дорогой. Лейтенант Лазарев подбежал к обступившим раненую лошадь солдатам, выхватил из рук Абдурахманова карабин, передёрнул затвор, замер, выцеливая, и выстрелил стонущей животине точно в голову. Жоржик первым заточенной финкой вырезал с крупа большой и тёплый, дымный ещё кусок... Прибыть на место разведчики были обязаны в срок (потеря тягловой силы приказ не отменяло и уважительной причиной не считалось) - поэтому они, не останавливаясь, не прожаривая куски конины на костре, на ходу рвали зубами дефицитное мясо, вымарывая свои хебэ и лица лошадиной кровью. Этому специально их никто не учил, не объяснял, что, как и когда надо делать - всему этому их научила война, на которой продукт питания нельзя было просто бросить или пройти мимо него - он был такой же ценностью, как и "лишняя" горсть патронов в вещмешке.
Спустя полчаса, хохоча и икая кониной, они втащили чудом уцелевшую тележку с амуницией на пригорочек, откуда им открылся хороший вид на покинутый и жителями, и немцами полуразрушенный город. Опасаясь "подарочков" от противника, город разведчики обошли.
Дорога запетляла. По обочинам, в грязи, валялись раскиданные вещи, нужность которых могли бы определить, пожалуй, лишь их владельцы, потом стали попадаться похожие на огромных сломанных кукол дети с широко открытыми миру глазами, а также задервеневшие в невероятных позах старики и старухи. Женских тел среди убитых попадалось мало, мужчин и подростков не было вовсе.
- Что же это?.. - выдавил Опарин.
- Ты что ж, думал, об ихних зверствах пропагандисты для "галочки" болтают? - отозвался Лазарев. - Вот они, "галочки", все здесь.
- За что их? Ладно нас - бей солдат солдата! - но их?
- Город пустой, значит немец всё население выгнал. А тех, кто идти не мог, послабже оказался - тут, по дороге, и кончил.
- Гады они! Гады! - прокричал Опарин, потрясая кулаками. - Ох, если до проклятой Германии дойду... ох, я им и устрою показательные процессы!
Лейтенант промолчал. Идущий вслед за Опариным Голубев спросил откуда у того часы на руке.
- Что? А, это? Законный трофей - с немца снял. - пробормотал Опарин.
- С мёртвого?
- Да.
- Не дойдёшь ты до Германии, верная примета. Вон и товарищ лейтенант подтвердит.
- Это почему же?
- Кто вещи с мёртвого носит? Смекаешь, нет?
- Утопи ты их в ближайшей луже, и дело с концом. - Посоветовал Лазарев. - В самом деле - нехорошая примета.
- Ну да, ну да... - Опарин заволновался, растёр пятернёй грязь по щекам, сорвал с запястья часики и побежал вперёд, туда, где блестело озерцо.
- Опарин, ты куда? Там сапёры ещё не ходили! - Заорал Лазарев. - Вернись, идиот!
Опарин подбежал к озерцу, размахнулся тяжко и кинул часами в воду - как гранату метнул.
Посередине озерца булькнуло, по сизой, в цвет неба, глади заскользили круги. Опарин обернулся отчаянным лицом, что-то крикнул и побежал обратно. Спотыкнулся, но не упал, снова спотыкнулся и вдруг исчез в возникшем из ниоткуда облачке.
- Всем оставаться на местах! - Закричал Лазарев, одновременно дёргая головой, чтобы прочистить уши. - Сначала пойдут сапёры.
6
Жоржика в начале марта отобрал в разведку пожилой майор-"покупатель" в аккуратной с узкой тульей фуражке, штабной, в орденах, развратник и пьяница, погибший, как потом говорили, под обстрелом где-то в тылу, далеко за линией фронта. Может, и врали. Может, просто утонул в глубокой луже с пьяных глаз... Да не в том суть, другое важно: в их группе с тех пор дважды поменялся весь личный состав - кто по ранению выбыл, кто в землю лёг, - только он - живой и почти здоровый. Для себя он решил, что так и должно быть - судьба. Смерть однажды подошла к нему слишком близко, заглянула в глаза, посмотрела внимательно, дыхнула холодком и проплыла мимо.
Военно-полевой суд в ноябре сорок второго за потерю оружия ("Потерял? Так все говорят. А может, проще... - бросил?! А, боец Красной Армии?! А оно, между прочим, номерное и за тобой закреплено...") мог приговорить его к расстрелу, но ему определили штрафную роту.
"Правое плечо - вперёд, шагом - арш! Ать... Ать... Ать..." На передовой до ранения он продержался трое суток.
Четыре раза он поднимался в атаку со старой трёхлинейкой, проклиная ту переправу, налёт двух "Мессеров", студёную воду неизвестной речки, тонкий осенний лёд, под которым скрылась его винтовка. СВТ. Знаменитая десятизарядная - ею до войны гордились, с ней маршировали на парадах: широкий, зло поблескивающий штык, перфорированный кожух, магазин. Это зажав её в поднятой вверх руке призывал в сорок первом отстоять Москву солдат с плаката. И такое замечательное оружие он умудрился утопить!
Четырежды он поднимался в атаку. И каждый раз задачу их штрафная рота выполняла.
Первая их атака называлась разведкой боем. На слабом, как оказалось, участке, противник имел пулемётный заслон плюс разбросанные в беспорядке под снегом мины. Мины из-за сильных холодов, сменивших оттепель, почти везде не сработали - кряжистая наледь выдержала вес наступавших.
Они бежали молча в предутренней темноте, хлебнув перед атакой по сто обязательных граммов. Одна мина предательски взорвалась, увлекая в фейерверк соседние, наобум заголосил пулемёт, но было поздно: в немецкие окопы полетели бутылки "КС", а следом, обходя пламя, уже лезли штрафники. Уцелевшие в огне солдаты Вермахта не бросались в рукопашную, а поднимали руки, крича жалостно: "Рус, нихт пук, нихт пук!"
Страх уговаривал, что всё так и будет - удачно, быстро, без смерти и ранения.
Час спустя их вновь погнали вперёд - в прорыв, усилив несколькими "тридцатьчетвёрками". У первой же деревеньки они попали под обстрел и закопались в снег, но подорвавшиеся на склоне пригорочка танки вскоре весело запылали, создав так нужную им дымовую завесу. Кто-то, матерясь, встал и побежал первым, за ним поднялись другие.
Стандартный скорострельный пулемёт образца тридцать четвёртого года, установленный на универсальном станке затрясся не переставая, освобождая от жизни любую плоть, попадавшуюся на пути. Он быстро выкосил левый фланг наступающих и захлебнулся раскалённым стволом. Заменить ствол в соответствии с инструкцией за восемь долгих секунд педантичный расчёт не успел, асбестовые рукавицы не понадобились, и небольшой отряд Вермахта принял с прорвавшимися на позицию штрафниками рукопашный бой.
Немец отбил карабином штык и завалился вместе с налетевшим на него с размаху Жоржиком на дно окопа.
Когда ты ухватишь немца за рукава парки, стукнешься каской о каску, то, если отпрянешь, успеешь увидеть - в промиг, как перебор снимков на экране - открытый зевком рот, щёки в мелкой тёмной щетине, грязный забитый порошей шарф и бледную шею с синюшными жилами вен. Ты будешь прижимать вырывающегося немца, дёргать по-собачьи головой, разрывать зубами кожу, неподдающиеся мышцы, захлёбываться сладко-солёной кровью.
За Родину, вашу мать!
Потом тебя оттащат. Ты вытрешь рот. Трофейная фляга со шнапсем пойдёт по кругу. Водка собьёт дрожь и заслезит глаза.
Такой получилась его вторая атака в штрафной роте. Через день была третья, очень похожая на первую, а в четвёртую атаку его ранило.
Они поднялись и пошли вперёд без артподготовки, без усиления танками, без дымовой завесы, днём.
Два генерала следили за атакой из укрытия.
- Хорошо идут... - Процедил прильнувший к перископу представитель Ставки, - как на учениях. Чувствуется подготовка войск.
- Штрафники. - Отозвался командующий. - Не побегут. Боеспособность достаточно высокая.
- Вот и посмотрим... - Многозначительно произнёс Представитель Ставки (Вчера за ужином командующий пообещал ему устроить показательную атаку. В случае неудачи командующий ставил Представителю бутылку коньяка).
Солдаты шли не по чистому полю - по вырубке, среди пней да молодняка, так что, когда заработал пулемёт, все залегли найдя укрытия. Тогда на них посыпались мины...
- У-у-у... - кисло загудел Представитель Ставки, давно для себя решивший, что в атаку на немцев надо посылать как можно больше народу; тогда разом всех убить врагам будет невозможно - и не из-за нехватки патронов или бомб, а потому хотя бы, что убивающие со временем лишатся рассудка в изумлении от убийств. Он не верил, что европейский ум может действовать по-большевистски - согласно одной инструкции, не мучаясь и не уставая.
-У-у-у... Похоже, сдулись твои штрафнички... Что - чувствительные попались?
- Вот с-суки! - взвыл командующий и, одновременно, в отчаянии шлёпнул костяшками по ладони.
Сначала был толчок в правую лопатку, боль, тошнота, мгновенный пот и страх смерти вот так, сейчас, в снегу за пенёчком, потом провал и сплошное ничто. Очнувшись, Жоржик услышал тишину (обстрел прекратился), понял, что не убит, накрутил винтовочный ремень на руку и пополз обратно по своему следу. Он быстро слабел и часто терял сознание. И всё же он дополз, потому что в очередной раз очнувшись увидел бегущего с катушкой связиста. Слабо позвал: "Браток, помоги..." - "Живой? Сейчас доложу - пришлют санитаров..."
Заметало, он ждал санитаров; в заплывшей болью голове выстукивали бравурные марши с обрывками слов:
"И Климент Ворошилов, первый Красный офицер,
Сумеет кровь пролить за Эсесер!"
и ещё:
"Гремя огнём, сверкая блеском стали...
...товарищ Сталин...
...поведёт..."
и ещё почему-то:
"Я из пушки в небо уйду,
В небо уйду, в небо уйду..."
И тут он опять куда-то провалился...
Боль - носилки (наверное, прифронтовой госпиталь, раз он лежит перевязанный в каком-то деревянном доме) - боль - носилки - прыгающий кузов машины - боль - станция - вагон санитарного поезда, - он не мог осмыслить круговерть происходящего, уносящего его из беспокойной фронтовой жизни в далёкий манящий тыл.
Так, искупив все свои прегрешения перед Советским государством и Красной Армией, Жоржик очутился на койке тылового госпиталя с запущенной осколочной раной в плече, а в марте, по выздоровлении, тот самый пьяница-майор отобрал его в дивизионную разведку.
7
Из чёрного зева радиоточки хор выплёскивал известную песню-марш:
"Пилоту недоступен страх,
В глаза он смерти смотрит смело,
И если надо - жизнь отдаст
Как отдал капитан Гастелло!"
В дом на Двенадцатую Сокольническую ранней осенью
