понадобился. И как бы хотелось сейчас спросить своего отца:
- Ну почему у такой набожной матери такой атеистический сын?
- Не знаю, - ответил бы он.
- Но жил-то по заповедям!
- По совести жил, - наверное ответил бы он...
Впрочем, никогда не любил его отец разговаривать на душещипательные темы - закуривал, отходил в сторону.
Солнце интенсивно разогревало Шубину ухо, затылок, плечо, спину, в воздухе витала сладкая смесь звуков, порождаемых невидимыми, но живыми и поющими существами. Прошедшая ночь - нереализованной своей частью - навалилась на шубинские веки, клонила нос книзу, Шубин вяло сопротивлялся, пока мерцающее двоеточие часов не сорвало его с места - до знаменательного момента оставалось менее пяти минут.
Он скорым шагом добрался до облюбованного ранее пятачка, положил сумку на землю, в одиннадцать часов тридцать минут по московскому времени (как утверждала мама!) закрыл глаза, поднял лицо к небу, прислушался...
Ничего не произошло, не происходило и, кажется, не собиралось происходить!
Те же запахи, звуки, ни грома, ни молнии, ни колыханий земли под ногами, ни внутреннего голоса, никаких душевных откровений - ничего!
Мерное, равнодушное течение Вселенной мимо Шубина нарушил глухой голос.
- Э-э! Кто надо?..
Шубин открыл глаза. Вопрос задавал согбенный старик, еще несколько маковых головушек, вылупившихся по кругу из глины, ждали ответа.
- Извините! - Шубин вытолкнул себя из созерцательного состояния. - Я здесь родился и вот ... - беспомощно развел руками.
- А-а... - равнодушно протянул старик, направляя галоши к двери дома, - ходи, ходи туда, - он безразличной рукой отталкивал воздух и его от себя.
- Ходи! Ходи! - закричали детские голоса.
Шубин уходил надолго, наверное, навсегда...
Поездка сюда, вопреки радостным ожиданиям, оказалась бессмысленной, и само его рождение тоже казалось бессмысленным - то есть в том, что он сейчас шагал по этой истрескавшейся земле, не было никакого смысла. Шубина никогда не было на свете - и эта мысль не воспринималась сомнительной. "А бабушка? Бабушки тоже не было?.. Ну нет!" Против этой лжи протестовало все его шубинское нутро.
За православным кладбищем старательно ухаживали солнце, ветер, дождь и время - холмики уменьшались и даже исчезали вовсе, деревянные, да и металлические кресты заваливались, оградки ветшали, но не наблюдалось варварского прикосновения человеческих, вернее, не - человеческих рук. Свежие могилки держались немногочисленным особняком. Шубин назвал их молодежью и почувствовал мурашки на спине от такого сравнения. После долгих поисков, на пирамиде, сваренной из арматурных прутков, объявилась почерневшая металлическая табличка, с еле различимым, написанным электродом, именем - Акулина Ивановна, и рядом отцовский холмик с крестом из металлического уголка. Стальная проволока вместо замка на ограде рассыпалась от первого прикосновения, дверца боязливо вскрикнула, но напрасно, петли постарались не подвести ее. Шубин опустился на колени:
- Здравствуйте, мои родные!.. Простите, что долго не приходил к вам...
Он знал, что у сорняков нужно обламывать только верхнюю часть, чтобы корни сохраняли землю от вымывания во время дождей, и, не найдя ничего подходящего, пальцами вгрызался в желтую глину, ломал ногти и не чувствовал боли. Обихаживая могилки, Шубин сообщил им последние новости из его ничем не примечательной жизни. Что Казахстан теперь заграница, и что их родина - Украина - тоже зарубежье, и что могилку мамы он посетил перед самым отъездом...
Шубин положил у подножия пирамидки несколько карамелек, раскрошил яйцо (так всегда делала мама), попрощался, поймав себя, как бы со стороны, на довольно странном обещании: жениться и подарить им доброго внука - правнука, - и назвать его в честь деда.
До вечернего поезда оставался немалый отрезок времени: первая его половина планировалась на прогулку в сторону от кладбища к возвышенности, за которой в весеннее время года простирался тюльпановый ковер, вторая - на возвращение. Между двумя половинками еще выкраивалось время для завтрака - обеда - ужина с бутылкой сухого вина, с сыром, с чем-то арабским в консервной банке.
Вот такую концовку пребывания на казахстанской земле наметил для себя Шубин.
При воспоминании о пище он вспомнил о грязных руках, о мерзкой занозе на правой руке... Но заноза исчезла! Не оказалось ее и на левой ладони. Предположение о том, что земля абразивным кругом срезала ее, не оправдывалось: при самом внимательном рассмотрении ладоней - ранки, царапины - не обнаруживалось. Свершилось чудо! - был подан знак?... Но не там, где он его планировал, эгоистически претендуя на центр Вселенной, а на кладбище, где он исповедался, и где, конечно же, бабулька молила за него Спасителя. Шубин почувствовал себя в начале какого-то нового, светлого пути. Словно длинное, долгое кружение вдруг прекратилось, и его взору представилась яркая звезда...
Из задумчивого состояния Шубина вывел волнами набегающий шум моторов: в его сторону, съехав с дороги, по целине, медленно двигалась кавалькада из двух автомобилей. Чувствовалось, что медлительность для нее носила принципиальный характер - это настораживало, тем более что первый, голубой "Москвич", повторил свой ночной прием, проехав совсем рядом. Второй - "УАЗ", затих впереди Шубина; здоровый, матерый казах в мятой шляпе, в не застегнутой на копченом животе рубахе, с неоправданно преувеличенным чувством собственного достоинства вывалился из кабины. Краешком глаза Шубин пересчитал крепких гогочущих молодцов позади себя - их было пятеро - таким образом он оказался в окружении.
Военный совет на открытом воздухе проводился громко, весело, на казахском языке - это как бы гарантировало секретность информации для противника. Но Шубин все-таки понял, что матерый будет справляться один и что их встреча после успешной операции состоится где-то за макушкой возвышенности.
"Москвич" уехал; матерый замер, заложив руки за спину...
Климат в этой местности имел одну прелесть: одежда здесь ни одним лоскутком не приклеивалась к телу, зато ветер изрядно докучал далеким от изысканности представлением о косметике, извозщицкой преданностью вездесущей пыли. Матерым матерого сделали мама, папа, и этот ветер, продувавший, в первую очередь, его мозги.
И сам Шубин, и сверстники, и соперники по далекому рингу, и шпана в микрорайоне, где он проживал, знали о впечатляющей увесистости шубинских кулаков. Время ограничило подвижность его тела, притупило реакцию, но в кулаки добавило свинца, и как результирующую - сдержанности.
- Эх! - с сожалением выдохнул из себя Шубин. - Какое было настроение... Послушайте, дорогой! "Дорогой" прозвучало весьма кстати, так как в широких приплюснутых отверстиях камболового носа мигали в такт тяжелому дыханию изумрудные сопли. Не хватало еще вляпаться в этакую прелесть, отметил про себя Шубин, предощущая костяшками пальцев неприятную, липкую слизь. - Я здесь родился, давно. Я твой сосед, земляк! Понимаешь? Ностальгия, так сказать... Утром приехал, а вечером, через два-три часа, ту-ту, понимаешь?..
В драках есть свои неписаные, интернациональные, законы: много говоривший - трусит, слабеет, проигрывает. Матерый твердо знал эти законы - подобие улыбки наехало на его самодовольное лицо. Пожалуй, впервые Шубин сожалел о двойках по казахскому языку.
- Рубашка давай!- матерый двинулся вокруг Шубина. - Сумка давай!- его покусанный, грязный ноготь опускался конкретными, крупными шагами по винтовой невидимой лестнице. - Брюка давай! Ботинка давай! Оренбурга ходи...
Шубин почему-то подумал, что вот он, Шубин, никогда не видел, как растет перекати-поле: имело ли оно когда-нибудь корни, цветы, зеленые листья, отличало ли весну от лета, осени, зимы, имело ли запах, или так сразу, рождалось сухим обескровленным скелетом, которое, как и сейчас в цепочке, за таким же другом, гонит по кругу ветер.
Джентльменское, на первый взгляд, поведение банды объяснялось обыкновенным примитивизмом: ее интересовали только целехонькие вещи.
- Может выпьем, а? - Шубин черпал себя у самого донышка. - У меня бутылочка... закуска...
Ноготь матерого нырнул в бездонную штанину, по самый локоть, замер, вспучивая ткань на уровне колена, пополз обратно, прирастая темной, костяной ручкой, широкими кожаными ножнами, холодной, металлической полоской под мышечным кистевым желваком...
Стоп! В подобных ситуациях Шубин, помимо воли, мгновенно переходил на режим "автопилота", превращая сознание в немого свидетеля работы мышц, движений, событий, записывая на пленку памяти все подробности, мелочи, для последующего анализа и разборки. Правая рука стремительно скользнула большим пальцем по груди, сталкивая с плеча лямку сумки, облегченное плечо подалось назад, отбросив широко в сторону левую руку, тело, смещаясь центром тяжести вправо, за опорную ногу, крутнуло вокруг своей оси, увлекая за собой тяжелую ладонь и одновременно поручая ее великой центробежной силе...
Удар пришелся по уху; матерый как-то буднично охнул, возвращая Шубину - шубиново, мягко завалился набок, придавив рыхлым, жирным пузырем живота судорожно вибрирующие пальцы. Другая рука провалилась в брючину до неприличия, как бы ощупывая источник ползущего по серой, истрескавшейся земле мокрого пятна.
Отвращение вытеснилось жалостью. Шубин развернул его на спину, "изумрудная" лыжня изменила направление, накатилась на губу, накопив силенок, безрассудно спрыгнула в напряженно распахнутый, известковый провал рта. Нижняя челюсть не подчинилась шубинской руке, при большем усилии привела в движение всю голову с рассеченной, но сухой мочкой, с желтыми шторами на опоздавших закрыться глазах. Нокаут!
- Вот так, земляк, - извинился Шубин, подталкивая под остриженную наголо голову матерого свернутую в трубку шляпу, - сам виноват. А с челюстью придется повозиться...
Шубинский взгляд запрыгал по редким растительным кочкам - этим степным родинкам - к горизонту, задержался там, выигрывая время для принятия единственного возможного решения - бежать!
Огибая макушку, уже пылил заподозривший неладное "Москвич".
"Куда? В степь, или в поселок? К людям или от людей?"
Вопрос звучал далеко не праздно - на карту ставилась жизнь. Люди не будут разбираться, степь не сумеет укрыть, но и сдаваться, бездействовать было не в характере Шубина.
"УАЗ" матерого - все-таки российская машина - подчинился Шубину беспрекословно, рванулся вперед, едва успев отвернуть от неподвижного тела, взял круто вправо, к дороге.
И все-таки Шубин выбирал людей...
В студенческие годы, на картошке, полюбил деревенский Борька Веронику. Любвеобильным тот слыл с молодых лет, и Веронику, самую очаровательную девушку курса, атаковал самым активным образом. Другие студентки посмеивались, одновременно завидуя тому, что не только московские пижоны, но и матерый козел с седой, клином, бородой, с грозными, как ятаган, рогами не дает именно ей прохода. Завидя ее, Борька раздувал ноздри, брызгал слюной, вставал на задние лапы, приводя в восторг мужское население деревни. От долгой безответной любви козел совсем озверел, и как-то на лужайке, на импровизированной волейбольной
