Мой любимый самоубийца

грусть, беспокойство... Боль. Я хочу спросить: «Тебе больно? Тебе плохо?», хочу что-то сделать, может быть, обнять, но все это только в мыслях, я не могу пошевелиться. Наверно, проходит несколько минут, а потом ты резко выбрасываешь вперед руку, хватаешь меня за футболку и затаскиваешь внутрь. Ни слова не говоря, сдираешь с меня одежду, словно сойдя с ума. Ты ведешь себя как сумасшедший, как животное, просто бросаешься, хватаешь, но без грубости. Я не знаю, как это у тебя получается. Может быть, только ты так умеешь. Одежда летит на пол, я как кукла в твоих руках. Не двигаюсь, просто смотрю на твое лицо. На нем нет слез, но мне почему-то кажется, что ты плачешь. Нет. Я в этом уверен. А потом твои губы начинают творить со мной такое, что я перестаю видеть. И я рад этому. Потому что, ослепнув, я не вижу твоих непролитых слез.

Когда я открываю глаза, бледное солнце небрежно раскидывает тусклый свет по комнате: на шторы, через зазор – на пол, на стену – тонкой, едва заметной линией. Как охровая трещина на темных обоях. Трещина... Или путь в пропасть, или дорога к свету. Я не знаю, падаем мы или летим. Я не знаю...
Тело как вата. Руки и ноги плохо слушаются. Холодно. День хоть и солнечный, но отравлен какой-то ущербной, неполноценной серостью. Я не знаю, что такое неполноценный. И не хочу знать. Потому что мне не нравится это слово. Мне нравится... Мне нравишься ты. Где ты? Окидываю взглядом комнату. Тебя нет. Встаю, собираясь надеть джинсы, в которых пришел, но потом вижу твой халат, брошенный на стуле. Ткань холодная, не слишком мягкая. Я тону в ней. Кое-как обвязавшись поясом, иду искать тебя. В гостиной пусто. На кухне никого нет. А на столе записка. Пустой листок. И старый, едва пишущий фломастер. Что ты хотел написать?          
Громко и как-то зло лязгает дверь. Щелкает замок. Я не хочу смотреть на кусок железа, который отделяет меня от того, что связано с тобой. Резко отворачиваюсь и бегом спускаюсь по лестнице. Уже почти ночь.

Наверно, со дня нашей встречи я, сам не зная об этом, осознавал, что не могу без тебя. А может, это началось еще раньше. Возможно, я родился для того, чтобы найти тебя. Поэтому просыпаться каждый день было так невыносимо. Я не жил. Я продирался через тернии к свету. К тебе. И сейчас, как никогда раньше, я ощущал, насколько мне тебя не хватает.
Небо облазило, осыпалось синими клочьями, поезда сходили с путей, что-то выло, свистело, страшно, надрывно… Я долго не верил, что это всего лишь ветер. Мой мир рушился без тебя. Я чувствовал, что нет больше ничего и меня окружает только тишина. Где-то там, в этой тишине, живут невидимые рыбы. Они питаются моими снами. Разрывают их на клочки, а потом пожирают, заглатывают. Их полосатые тела плавно и хищно колышутся в воздухе. Они выжидают. Самое сладкое, самое вкусное – кошмары. Они караулят их, предвкушают заманчивую терпкость чужого страха. Эти рыбы… Я вижу, как светятся их глаза. Я боюсь оставаться один, потому что когда-нибудь им надоест ждать и они сожрут меня. Не дай им сделать этого. Не бросай меня. Пожалуйста.
Если бы ты не был моим богом, я бы об этом молился.

Я помню все наши встречи. Они как вспышки. Остальное – черные провалы. Я жил только рядом с тобой. Заснувший, бродящий по лабиринту видений, я открывал глаза, чтобы увидеть мир. Твой мир. Который однажды разорвал границы моего.
Знаешь, мир - это мозаика. Это огромная картина, которую кто-то склеил. Он измаран клеем, на нем следы неуклюжих пальцев. Его кусочки поцарапаны, некоторые даже потеряны. Кто найдет эти недостающие фрагменты? И нужно ли это? Если да, то кому? Может, это ненужные осколки? Или… Или они были лишними для нас? Скажи, стоит ли раскрашивать мир без них?  
Стрелки часов вспарывают тишину. Она чавкает под ногами, придавленная секундами. Будто грязь. Сырая и вязкая. Вокруг меня – серая пустота. Подо мной – бордовая трясина. Все вращается, как будто кто-то смешивает их. Малиновое варенье и пепел. Наши жизни, наши (наши ли?) чувства – всё. Только пепел и малиновое варенье. И пластмассовые птицы за стеклом на подоконнике. Где-то есть другие люди. Они прячутся за строками на страницах газет, цветными плоскими картинками мелькают на экране, бубнят искусственными голосами из радиоприемника. Другие люди, странные люди, чужие, посторонние, непонятные. Я рву их жизни. И склеиваю так, как считаю нужным. Ветеран войны выигрывает поездку в Турцию, дворник-рекордсмен покупает «Челси», мальчик-сирота получает сто тысяч рублей, а маньяка-убийцу сбивает машина. Я склеиваю чужие жизни. Глупо. И тиканье часов заглушает шелест комкаемой бумаги.      
Я помню все наши встречи. Но у каждого человека есть какое-то одно особенное воспоминание. Такое яркое, такое насыщенное, будто спелый персик, хочется сжать его в руках, пить текущий сок и просто наслаждаться этим счастьем. У меня тоже есть такое воспоминание.  
Я помню то утро. Перед самой весной. Разворошенная постель, разбросанная на полу одежда. Полудрема и легкая, счастливая усталость. Я знал, что тебе мало произошедшего. Я чувствовал твое возбуждение, ощущал сбивающееся временами со спокойного, ровного ритма дыхание. Оно касалось моих волос. Я понимал, что ты не отказался бы от большего, нежели простые объятья, мне хотелось доставить тебе удовольствие. Но было так хорошо просто лежать, прижавшись к твоему телу, опустив голову на грудь, что сама мысль о том, чтобы пошевелиться, казалась мне мучительной. Это было эгоистично. Тогда я тоже это осознавал. Но так ничего и не сделал. Прости меня за это. Сейчас же я не знаю, что было бы лучше, я не могу выбрать. Даже спустя столько лет. Но я все еще помню именно то самое утро.

Ты научил меня. Научил тому, чему я бы никогда не научился. Один. И  наши миры соединялись через боль, через наслаждение. Мы преломлялись через эти параллельные, переплетенные реальности, мы просто были. Я никогда этого не забуду. Это самое большое счастье моей жизни. И единственное.  
Мир для меня умер. Голуби застыли иссиня-серыми статуэтками, смех прохожих, исказившись, проскрежетал и исчез, собаки-кошки замерли в траве немо и страшно. И холод накрыл меня. Впился жалами мороза в каждую клеточку, вгрызся и пустил яд в тело. Я часами сидел на грязной, исписанной всякими мерзостями скамейке в сквере, будто в загробном мире, и как молитву, как что-то святое, чертил на промерзлой земле твое имя. Тонкие истощенные веточки ломались в моих руках с сухим хрустом костей, больно чиркая неровным краем по пальцам, оставляя ссадины, руки синели от холода, немели и не слушались. Поэтому выходило коряво и лживо. Но я все равно не решался стереть неровные буквы, а начинал заново. Стиснув зубы, проглатывая слезы вместе с болью. Снова. Снова. Снова.
А потом наступал вечер. Я отчаянно фантазировал, стараясь хоть немного уменьшить ту боль, что резала меня изнутри. Лежа в ледяной постели, не в силах согреться, дрожа и вцепившись в одеяло, пытаясь задушить в себе отчаяние, я представлял, что подушка – это твоя теплая грудь, потом закрывал глаза и осторожно водил дрожащими пальцами по шероховатой ткани, терся щекой о холодную наволочку, которая в моем воображении превращалась в твою кожу. Кажется, я даже слышал, как стучит твое сердце. Как и много раз до этого. Когда был рядом. Я специально прислушивался. Это доказывало, что мне не снится.
Ночью я часто не спал, просто не мог заснуть. В голове не было мыслей, только пустота, глухая и сухая, как комки глины. Если удавалось заснуть, сон длился недолго. Беззвучный, черно-белый, размазанный углем и сажей, исчерканный, как много раз правленое письмо. Никогда не мог запомнить, что там было, в этом испещренном кривыми линиями фильме. Просыпался, словно кто-то сталкивал меня откуда-то. Зажимая рот руками, шатаясь, добегал до туалета и падал, давясь. Меня рвало болью, отчаяньем. Жестоко, до слез, до полуобморочного состояния, до истерического желания жить – от взбесившегося инстинкта самосохранения. Я заливал его водой, топил, делая судорожные глотки, смывал, растирая лицо так, что кожа краснела. И ненавидел себя за то, что моя любовь к тебе слабее него.          

Я помню, как хрустели невидимые осколки надежды у меня под ногами. Надежды на то, что ты вернешься. Они никак не желали превращаться в пыль. А потом неожиданно, в один миг, пришло понимание того, что это конец. Я проснулся утром с этим ясным осознанием. Я тогда прорыдал целый день. Голос сел, а глаза покраснели и опухли настолько, что я не пошел в школу. И почти вслепую, в полуистерическом состоянии, практически в отчаяньи, внезапно вспомнив тот нереальный светлый храм, спрятавшийся в недрах станции юннатов, я пытался что-то сложить из бумаги... И тогда, в окружении смятых, разноцветных обрывков, с текущими по щекам слезами, я дал себе обещание, что теперь эти фигурки будут для меня важнее всего. Я ведь верил в то, что они помогут мне вернуть тебя. Верил до дрожи в пальцах, до сухих всхлипов, почти до судорог... Каким же я был идиотом… Создал себе фальшивую, искусственную надежду. Разбросал ее по полу, скомканную, смятую, жалкую. И молился на нее. Молча, самозабвенно. Убегая от своих страхов. Бесполезно. Всё, что создано, - фальшиво. Всё, что воскрешают, - мертво.  
Самое страшное – это одиночество. Самое страшное одиночество – когда знаешь, как это – быть не одному, не наедине с самим собой. То, к чему ты так привык, становится ядом. Хочется разодрать себя, начать с тела, добрать до души, рвать ее ногтями и кричать. Долго, громко, страшно. Говорят, тогда не так больно.
Вранье.          

Весной «Станцию юннатов» закрыли. Когда я пришел, ее уже окружали черные проталины; те же обшарпанные, облупившиеся стены дряхлыми стариками, подпирая друг друга, все так же равнодушно несли свою вахту. Так же ржавели сломанные качели и исковерканная детская лесенка. Никогда раньше, находясь в окружении стольких вещей, я не ощущал такой глубокой пустоты.

Каждый день я стоял на перроне. Он был заполнен людьми, собравшимися, кажется, со всего города. Чтобы встретить и проводить друг друга. Только я встречал и провожал поезда. А вокруг люди спешили – кричали, смеялись, ругались, спорили, ворчали, препирались… И проносились мимо меня, быстрее, чем секунды. Я не считал даже часы. Они будто проплывали, огибали меня, словно дым. И рассеивались от малейшего дуновения ветра. От крошечного вздоха. Я учился дышать без тебя.
И в какой-то момент у меня наконец получилось.
Раньше мне всегда было грустно смотреть на уходящие поезда. Больно сжималось внутри, как будто я что-то теряю. Даже если это были вагоны с углем. Хотелось плакать. Прощание. Вот что я чувствовал. А сейчас я стою на перроне, и мимо меня проносятся чужие поезда-жизни. И все, что я ощущаю, - это радость. Тихая, спокойная радость.  

Смешно, но я до сих пор иногда пишу тебе письма. Молча. Мысленно заполняя строки невидимой тетради. Их можно прочитать только один раз - когда пишешь. И сказать только правду. Это правила. Мои собственные правила для моих собственных писем. Я пишу сам себе. Забавно.
За окном так громко шелестит листва под порывами ветра, что можно закрыть глаза и увидеть море. Маленький пушистый зверек вздрагивает в своей клетке. Приподнимает длинные уши и прислушивается. Но тут же