Мой любимый самоубийца

меня, вглядываешься в мое лицо и довольно улыбаешься. Кажется, сейчас самый испуганный здесь – кролик. Ты все знаешь, ты все знаешь обо мне. Ведь так? Правда? Ты видишь меня насквозь. Ты так близко. Невероятно. Необыкновенно. Не-обыкновенно.  Изогнутые морщинки у твоих губ стали чуть-чуть глубже. И еще несколько совсем-совсем крошечных – возле глаз. Они прикрыты черными прядками, но я вижу их. Потому что ты близко. Ты. Близко. Пусть так будет всегда.    
Скрип двери от зло толкнувшего ее сквозняка заставляет меня вздрогнуть. Ты слегка морщишься, словно сильное гордое животное, которое отвлекли от ледяной воды в удушливый полдень какие-то мелкие хищники. Или мне это только кажется? Я по-прежнему зарываю кончики пальцев в мягкую шерсть тоже разнервничавшегося зверька. И, словно на фотопленке, в памяти отпечатывается черный поток волос, медленно соскальзывающий со спины, огибающий плечо, уютно устраивающийся на груди, как хвост неведомого существа, когда ты отворачиваешься. Мне безумно жаль, что я не рисую. Наверно, впервые в жизни. А потом эти волосы взметаются угольными иглами, хлестко бьют по кожаной куртке и, будто затаившись, замирают. И мне кажется, как моя подрагивающая от страха рука осторожно ложится на них и гладит, гладит, гладит... Я чувствую, как что-то затягивает меня...
- Пойдем? – и ты снова, немного наклонившись, вглядываешься в мое лицо, щуря глаза и улыбаясь. И я чувствую, что это что-то тянется глубже, глубже и застывает там, внутри меня. Поднимаюсь со скамейки и молча следую за тобой на улицу. Как будто что-то ведет меня, потому что тела я не чувствую. Внезапно ветер ударяет пощечиной-холодом по лицу, злится и мечется, впиваясь в незащищенные руки укусами. Дергая за подол дубленки. А я могу только стоять, как в полусне, прижимая к себе трясущийся комочек, и смотреть на тебя широко раскрытыми глазами. Все такое замедленное, такое... вязкое. Как смола. Мы будто тонем в этой отвратной субстанции, застываем парализованными мухами в паутине. А липкие, гадкие сети смыкаются все сильнее вокруг нас. Сдавливают тело и замедляют время. Ветер снова бьет наотмашь, я знаю, что у меня слезятся глаза. А потом что-то словно чиркает по воздуху, по этому отравленному пространству, и оно исчезает. Я едва успеваю понять, что происходит, когда ты выхватываешь у меня кролика, резко дергаешь молнию моей дубленки вверх, а затем хватаешь меня за руки и тянешь на себя, закрывая своими ладонями, как куполом. Сжатые пальцы, онемевшие от холода, - мои. И твои – теплые, цепкие. Сердце замирает, как будто кто-то нажал на рычаг, когда ты прижимаешься губами к моим пальцам и выдыхаешь горячий воздух. Неужели... Неужели ты... Кажется, зажатый между нами кролик счастлив: ему тепло и почти не страшно. А я никак не могу понять: то ли я на самом деле плачу, то ли это просто ветер...

Ветер как-то незаметно стих, словно уснул, а твои руки оставались такими же теплыми. И твой голос как будто немного изменился, когда ты шепнул, что я могу приходить иногда, чтобы навестить кролика. И через секунду добавил, что тебе будет приятно.
В тот миг, когда ты отодвинулся, я будто что-то потерял. У меня так стучало сердце, что я... почти выкрикнул свое самое большое, самое настоящее, не задавленное стыдом (наверно, впервые в жизни, с тобой я переживал заново многие-многие вещи, бывшие для других очевидными и незаметными) желание – чтобы ты остался. Я бы сделал все. Но это было глупо. И от этого хотелось плакать. Стиснув зубы, задыхаясь, захлебываясь, вцепившись пальцами в собственные плечи. Так глупо. До боли, до стонов, до умопомрачения глупо. Я даже ничего не сказал, когда ты, сунув мне в карман бумажку с наскоро накарябанным буквами, развернулся и, запихнув кролика себе за пазуху, почти побежал прочь. И мне даже показалось, что ты сделал это специально. Чтобы я не стоял на ветру и не расстраивался еще больше. И мне страшно даже представить, что было не так. Потому что ты был единственным человеком, который думал обо мне.
Ту самую бумажку я решился прочитать только спустя неделю. Горло сдавило, воздух застыл удавкой, глаза жгло невыносимо. На ней был твой адрес.          

Это не мои ноги отмеряют шагами метры асфальта и снега. Не мои руки комкают в кармане дубленки листок с несколькими словами и цифрами. Это не я стою в темном безмолвии заплеванного подъезда. И не вгрызается в затхлый воздух истошный скрип звонка. Ложь.
Ладони покалывает, что-то острое тыкается в грудь изнутри. И я почти слышу, как преломляется тишина. А потом разбивается под звуками твоих шагов по ту сторону двери. И седое время становится старше, всего лишь на миг, но даже это ощутимо. Я закрываю глаза, словно видя, как твои пальцы ложатся на ручку, сжимают... И медленно-медленно, в этой засахаренной, приторно-недвижной реальности толкают ее вниз. Все медленнее, медленнее, и когда ждать уже невыносимо и только знание того, что ты все-таки там, что ты откроешь, заставляет оставаться на месте, что-то наконец щелкает, дверь распахивается, и я вижу твое лицо.
Ни одной тени. Нарисованная кем-то Вселенная. Оранжево-багряная. Мозаично-пестрая картина. Шелестят, как будто шепчут, разноцветные листья. Опускаются, осторожно, не тревожа покоя земли, накрывшейся шуршащим под ногами ковром. И тело – у самого как будто вырезанного ствола, почти на, почти часть его. Обнятое осенью совершенство. Ветер взметает ворох опавшей листвы – нарезными бумажками. Твои ресницы опускаются, губы чуть вздрагивают. Улыбка.
...Я люблю тебя...
Ты улыбаешься мне, как будто... нет, я не буду об этом думать. Потому что если это неправда, мне будет очень больно. Не хочу. Ни за что. Только не от тебя. Я молча смотрю на твое лицо, и мне кажется, что я даже видел, как дрогнули и, невероятно, приветливо изогнулись те самые тонкие, почти незаметные морщинки возле твоих глаз. Я узнаю потом, что в далекой стране, там, где всходит солнце, их называют хвостиками золотых рыбок. Чем они больше, длиннее, тем добрее человек. Маленькие хвостики невидимых рыбок. Золотых, как лучи солнца у тебя за спиной, когда ты отступаешь, не произнося ни слова, предлагая мне войти. Мир словно переворачивается. Мне чудится, будто он накренился набок, а я, пытаясь удержать равновесие, наклонился в противоположную сторону, я словно в аквариуме, и мне нечем дышать. Все плывет и качается. Делаю несколько шажков. Я как ребенок, который учится ходить. Мне и хорошо, и страшно. Я вхожу в твой мир. Не в квартиру. В мир. Не помню, как я разулся и снял дубленку, помню только, как невыносимое теплое солнце светило прямо в глаза, не давая мне разглядеть твое лицо. А когда горячие пальцы осторожно сжали мои, ледяные, потянули куда-то, я просто подчинился. Мне в тот момент хотелось лечь, неважно, куда, хоть на ковер, закрыть глаза и чтобы эти пальцы не отпускали. И чтобы дыхание – возле уха... Тут я вздрогнул, судорожно вздохнул, дернул руку и в следующую секунду, вскинув голову и глядя на тебя, увидел испуг и даже, наверное, обиду. Где-то там, в глубине. Мне стало страшно. От самого себя. От того, что я посмел тебя обидеть. От самого страха. От того, что я такой... такой... В отчаяньи, охваченный почти ужасом, делаю шаг назад, и тут же ты вскидываешь руку, будто хочешь снова взять меня за руку, но сразу же опускаешь ее, точно обжегшись, замираешь, и твои губы горько кривятся. Виновато и тихо: «Леша...», - но это я, слышишь, я виноват! Все из-за меня, все во мне, в моем... моем мире... А ты не виноват... Я так хочу сказать это, прокричать, пугаясь своего же громкого голоса, но мне что-то мешает. Я не хочу нарушать то, что живет в этом месте. Покой. Я не буду. Потому что ты дорог мне! От этой мысли комок в горле. Тяжелый, ватный комок. Я ничего не вижу. Убежать. Убежать отсюда навсегда. И никогда, никогда больше... Где-то там, в груди что-то рассыпается, раскалывается на осколки. Я рванулся к двери, не чувствуя тела, не думая ни о чем. В голове, как каплями по железу: «Бежать, бежать, бежать...». На обломках моей воли, на пике торжества трусости, в полушаге от двери ты просто схватил меня и, обняв, прижал к себе, точно окутав собой. И все напряжение, в котором я был эту невыносимую, больную тобой неделю, все счастье от того, что я не один, что ты есть, есть рядом со мной, все оно вылилось слезами, жестокими всхлипами, почти судорогами, не то стонами, не то хрипами, которые я никак не мог подавить, задушить в себе. Я просто рыдал, вжавшись лицом в твою рубашку, жадно глотая твой запах, как умирающий от голода вампир, вцепляясь руками в твои плечи. Слезы полились еще сильнее, когда я почувствовал губы возле уха, почти неощутимое дыхание у щеки. Если бы ты не поддерживал меня, я бы упал. У меня даже не было сил стоять. Я так устал... Я... невообразимо... устал... Кто-то наконец выключил любопытное солнце.

Когда я открыл глаза, солнце накрывало меня, будто одеяло. Тонкое, почти апельсиновое, очень теплое. Самое сладкое время – перед сумерками, перед смертью светила. Как это – умирать каждый день? Привычно? Или каждый раз страшно? Каково это – просыпаться утром, зная, что вечером умрешь?
Руки гладят мои волосы. Перебирают, разделив на прядки. Кажется, ты задумался и уже не осознаешь, что делаешь. Мне не видно твоего лица. Остается только догадываться. Если я прав, то что так занимает тебя? Может быть, ты тоже думаешь о солнце. Есть ли оно в твоем мире? В моем нет. Там только перрон и поезда, проносящиеся мимо.
- Его ведь нужно как-то назвать.
Твой негромкий задумчивый голос ненавязчиво вплетается в тишину. Это не вопрос и не утверждение. Ты не говоришь сам с собой и не обращаешься ко мне. Даже если я понял тебя, это неважно. Я прав?
- Леш, ты слышишь? Я о кролике.
Зачем ты это сказал? Почему? Ты знаешь, что я не сплю, но не отодвигаешься, хотя у тебя, скорее всего, давно затекли ноги (моя голова на твоих коленях). Ты не спрашиваешь, что случилось, но ведь должен! Почему? Тебе все равно? Я не хочу в это верить. Солнечные лучи лижут твое бедро, как собаки. Лохматые, счастливые собаки. Они бегают по зеленой траве, высунув языки, радостно лают, прыгая вокруг любимого хозяина. Или друга. Кто ты им, этим солнечным лучам? Можно я их поглажу? Можно?
Я с трудом приподнимаюсь. Голова тяжелая, словно гиря. Я видел такую в нашем спортзале. Когда все ушли, осторожно подошел и попробовал поднять. Ни на миллиметр. Бесполезно. Хотя у нее нет тела, может, если бы у людей была только голова, она весила бы столько же, как та гиря. Кролик как раз размером с гирю. А весит мало. Ты говорил о том, что надо как-то его назвать…
Твои горячие пальцы на моем плече. Я чувствую каждый из них через ткань футболки. И мне хорошо от этого. Будто лежишь на горячих камнях. Округлых, синеватых, с белыми прожилками. Гладких и горячих. Когда ложишься на них, совершенно не ощущаешь твердости. И твои пальцы тоже - как воздух.
- Я не знаю.
Ты хочешь, чтобы я сделал выбор? Выбрал из этой тьмы слов? Одно? Для кого-то? Ты шутишь.
- Выбери сам.
Мне хочется сильнее прислониться к тебе спиной, опереться, но я не буду. Потому что это страшно - когда предают. Если не из чего выбирать, и самого выбора нет. Я не дам тебе выбрать.
- Спорим, у тебя лучше получится?
Я резко запрокидываю голову – удивительно для меня – хочу увидеть, как ты