и детской наивности, параллельного мира, населенного эльфами и холода заброшенных прибрежных скал. Это были цветы. Так могут пахнуть только цветы. Я слышал в них ночь, я слышал как капля, последняя капля тревожного ливня упала на окрепший бутон и я слышу этот глубокий и обреченный звук разлетающейся крупицы воды. Мне хотелось оседлать коня и помчаться вперед насколько хватало сил и желания, вперед по равнинам неизвестной страны, туда, где может быть я встречу огонек в чьем-нибудь окне. Я чувствовал себя рыцарем, когда ее волосы развивались вблизи. Я закрывал глаза и уходил прочь. В параллельную реальность. В ее реальность. Быть может духи, которыми она пользуется это и есть мистический ключ к природе ее мира, может быть Всевышний наградил меня талантом взять в руки этот ключ, распознать его и отыскать к нему дверь. Я не знаю. Но мне становится смешно оттого, что вижу вокруг сейчас. Это примитивно. Это муравейник, по сравнению с тем величием, которое хранит в себе этот аромат. Аромат эльфийской ночи, прозрачного, с легкой голубизной омута, звездного неба, на котором не меркнет величественное светило, хранящее покой величественного и старинного леса. И по этому лесу в сторону тропинки к столице свой крошечной страны гуляет она. Она в белом…белая мантия, белый кардиган, белый плащ с капюшоном лучника…я не могу распознать, она настолько легка и беззаботна в своей стихии под защитой своих ночных стражей. Она влюблена и счастлива, насколько легко ей дается общение с птицами и кормление диких животных, населяющих лес. Я присмотрелся и увидел собаку, подползшую к ней. У собаки не было одной лапы, она с трудом двигалась, но движения ее выли смелыми, она знала хозяйку и изо всех сил пыталась приблизиться к ней скорее. Девушка в белом склонилась у омута, зачерпнув ладонями воду напоила своего друга и тот довольно склонил голову ей на колено. Я смотрел на них из за странного фиолетового куста, который пах чудесно…так же как и все в этом мире. Он пах неизвестным никому из нас запахом ночного блаженства. Я прикоснулся к цветку и он зашуршал. Девушка обернулась, собака залаяла, но ласковая рука хозяйки тот час успокоила ее. Она смотрела на меня несколько секунд, я видел ее глубокий взгляд, в котором читалась надежда. Надежда на то, что я оценю данное мне право дышать ароматом, наслаждаться цветами, гулять под кронами величественных деревьев того мира, в котором я был первым чужаком. «Лишь не предай, не предай» - услышал я голос внутри и в туже минуту ветка цветочного дерева уколола меня в грудь, на ней внезапно выросли шипы. Я отвлекся от девушки и спустя мгновение она исчезла. Постепенно аромат становился слабее, небо затягивалось тучами. Воцарился мрак».
***
Я знал, что она определенно бродит где-то в окрестностях пансионата, все так же пиная листву, может быть присела на холодные скрипучие качели и закурила свою тонкую сигарету, может быть пошла в беседку, где любят укрываться от непогоды местные собаки. Я лишь догадывался. Мне хотелось понять, о чем она думает в этот момент. Я помню ее желтый лак для ногтей и алую помаду, которые прекрасно сочетались с ржавой решеткой балконного окна. Я помню ее мальчишескую шапку, под которой она прятала свои роскошные волосы, цвета темного каштана. Помню ее длинный шарф, в котором она прятала замерзшие руки и нос…в этот момент мне всегда хотелось ее обнять. Она была настолько невинной и хрупкой в моих глазах, что природа ее воинственности оставалась полной загадкой. Поначалу я мечтал лишь издалека посмотреть на нее, рассмотреть изгибы ее тела, мне хотелось привыкнуть к ней и я привык. Она стала главной мыслью текущего отрезка моей жизни, главной страстью и главным соблазном. Я не помнил такого чувства в себе раньше и поэтому записывал все свои мысли в блокнот, а умственный «фотоаппарат» фиксировал все, что считал важным. Она не обедала ни с кем, не общалась о погоде, лишь пила кофе в одиночестве на балконе и постоянно курила тонкие сигареты. Она ходила с плеером и всегда включала музыку так громко, что ее можно было услышать издалека. Она слушала грустные песни на непонятном мне языке. Холодный женский голос, словно военный рупор доносил до нее некие истины, которые она поглощала с меланхоличной жадностью.
***
День 8. 15.20. «Верхний мир»
«Они были похожи друг на друга. Они рисовали улыбки на своих лицах и их вовсе не пугала вечность. Это не прожигатели и не самоубийцы. Это довольные собой, и уставшие от самих же себя люди, которые пришли сюда, чтобы ничего не делать. Чтобы посвятить себя кому-то. Отдаться…ведь так часто этого хочется.
Им певать на запах цветущей вишни, они не слышат хруста снега под ногами. Они слишком высоко, они наверху этой ржавой иерархии и птичьи голоса не доходят до них. Ведь птицы так любят садиться на ветки и петь. А ветки – это руки деревьев, деревья растут из земли, из самых низов растет то, что привлекает небесных обитателей. Им не понятны мои истины, они смеются над Мией. А я люблю ее. Я люблю деревья, птиц, их пение. И еще я очень люблю смотреть вниз. Мне всегда приятно улыбаться и смеяться над тенью того, что находится сверху».
Осенний балкон был пустым с утра. Я допивал горький кофе прожевывая гущу, и усиленно прятался от лучей зыбкого солнца в единственный затемненный угол. Не было ни зелени, ни банального декора, ни ленточки, ни дешевой картины натюрморта, которая украшала бы реальность вокруг нас. Ни капли радости и легкости жизни, так старательно словно в старой рекламе про экономию воды кухонный кран закручивался усилием обеих рук, наше «лучшее» закручивалось абсолютной пустотой всего происходящего. Словно получать удовольствие от жизни мог только тот, кто купил входной билет или проплатил тебе «душевность» на год вперед. Пустота как образ жизни. Пустота как результат чьих-то нравов и безверия. Пустота как заброшенность. Все кругом было заброшенным. Солнце не давало ни тепла, ни света, оно слепило. Еда стала ритуалом и возможностью провести хоть с какой-то пользой полчаса своего времени, общение с себе подобными – тяжкой необходимостью…страхом быть выброшенным из стаи, но никак не желанием наполнить собой чью-то жизнь.
Прошла лишь неделя с того момента, как я оказался здесь, но я неоспоримо стал частью этой каменной цитадели. Стал «своим» не делая ничего. Почему же? Меня мучил именно этот вопрос, и когда я оставался один я смотрел на людей, на их поведение и жесты и выражения лиц, я видел, как камень порастает мхом, а вода чернеет, видел гибель каждого из них, и не мог понять их интереса ко мне. Ведь во мне бурлит жизнь. И я привык проживать ее не так, как сейчас.
Я понимал, что нахожусь в самой заброшенной чаще, в самых непроходимых и зловонных топях, к которым только можно прийти по дороге современной жизни. Но мне нравилось мое умение, врожденное кредо быть наблюдателем, иметь возможность изучить эту чащу полностью…и знать ее изнутри. Это место было проклятым. Сюда не приходили ни прожигатели жизни ни поколение потребителей, ни коменданте сексуальных революций. Ни глашатай императора, ни придворный шут не оказался бы здесь никогда. Ибо у каждого из них имеется своя цель, на том диване, что в десяти метрах, от шатающей ручки балкона, сидели только те, кто эту цель утратил. Ну и я, разумеется. И мне совершенно нравилось здесь. Это казалось мне интересным. Цинизм, достигший безграничного размаха рисовал в моей фантазии картины разрушенных домов и пропитых семей, безвкусную и мрачную постмодернистскую мазню, которою представлял из себя внутренний мир каждого из них. Это забавляло меня.
Я проводил каждый день в абсолютной праздности, не тешась ни надеждами, ни планами, я наблюдал за робкими страхами и бесконечной ненавистью, слившейся воедино в одних глазах, я наконец увидел во отчую настоящую безвкусицу. И, поверье, она довольно притягательна. На стене висел портрет улыбающегося доктора в огромном колпаке, окруженного стаей воздушных шаров, так словно он сошел с революционного плаката времен пятой колонны генерала Франко, или довоенной Италии. Боже, до какой степени это было вновь…это неслыханное чувство, словно сбывшаяся мечта рвало мое сознание здравомыслящего человека. Как же искусно, насколько гениально безнравственность и ложь маскировали под добродетель, когда улыбающиеся лица нарисованные костлявой рукой означали неминуемую смерть в концлагере, о которой никто и не догадывался. И понимание того, что следы этого остались до сих пор убивало меня. Так словно, я очутился в прошлом и переживаю именно ту историю, которая мне ребенку мешала спать по ночам…под этим детским плакатом сидела сгорбленная старуха, вмерзшая в кресло, гремели железные ведра где-то за окном, воняло сгоревшей проводкой и вареными яйцами. Я смотрел на доктора с плаката и улыбался ему в ответ. Делал то, что и должен делать. И это выглядело правильным. Я не думал ни над его содержанием, ни над его назначением. Я просто смотрел и улыбался. Прекрасно понимая, что это этого вполне достаточно для абсолютного духовного лидерства: я хотя бы видел этот плакат, я замечал его кривовато висящим на стене. И, черт подери, я ему верил! «Здравствуй, генерал Франко»!
На балкон зашел престарелый албанец с папиросой в зубах и удивленно взглянул в мою сторону. Еще два дня назад я узнал, что его зовут Саша (вероятно, он просит, чтобы его так называли) и что он носит тайное прозвище – «шкаф», из-за качающейся походки, и постоянного страха за его скоропостижное падение на чье-нибудь хрупкое тело. Клички были своеобразной особенностью этого места, каждый по прибытию сюда получал кличку, исходя из внешних данных, либо характера, сам же храм приблудших душ именовался Незабудкой, из-за незабываемости здешнего времяпровождения.
Албанец Саша, шатаясь рухнул на стул и по-генеральски умело чиркнув спичкой подкурил свою папиросу. Я смотрел на него, сделав пару затяжек, он взглянул на меня в ответ и заговорил на ломанном русском, предварительно вероятно выяснив, что иного языка я не пойму.
- что случилось? – спросил он быстро и хриплым голосом, после чего истошно закашлялся
Я несколько секунд подумал, что ответить на эту фразу, и ответил первое, что пришло в голову:
- кофе остыл. И солнце не греет.
- я спрашиваю, что случилось с тобой, что ты попал в сумасшедший дом?
- я журналист, хожу с блокнотом и записываю все, что вижу, - ответил я чушью на чушь, поскольку реплика Саши мне показалась ироничным издевательством.
- это хорошо, - ответил он и задумался.
Я покинул балкон, не желая более пребывать в «сумасшедшем доме».
***
Учреждение, названное мной с первых минут пансионатом оказалось ветхим санаторием для пожилых людей, неумело переделанным под психиатрическую клинику. Само по себе, оно представляло большой и старый корпус, давно не видевший никакого ремонта, с прилегающим к нему парком, с тремя-четырьмя отдаленными друг от друга беседками, конюшню и маленькую деревянную часовенку, пустующую
