много лет. Насколько я знал ее трагическую историю, настолько она вызывала у меня некое смятение в душе. По слухам именно в ней решил свести счеты с жизнью какой-то неудачник, посчитав, что таким образом он будет прощен на небесах. С тех самых пор и без того вовсе непопулярное у здешних обитателей место превратилось в городскую легенду с призраками и скелетами, и оказалось покинутым на многие годы.
Корпус в котором все жили состоял из двух этажей, но был достаточно широким и даже массивным в планировке. Огромные коридоры, многочисленные лестницы делали его похожим на некое поместье обнищавшего буржуа, который решил продать свои развалины государству, чтоб хоть как-то обзавестись деньгами. Здание казалось мне величественным, но обездушенным…словно застывшем во временном континууме, вне пространства и времени.
На верхнем этаже жили те, кто считал себя здоровым, но уставшим от мирской суеты. Как правило это были люди, лечившие свои душевные раны, легкие неврозы, бессонницы, расстройства адаптации и прочие приятные мелочи, которые обеспечивали месячное расставание с обществом, отрешенность и возможность закадрить кого-нибудь «понимающего все, что с тобой происходит».
Это были люди разных возрастов, мужчины и женщины, пожилые и молодые, болтливые и замкнутые. Вместе они образовывали скорее шатающуюся, нежели динамичную систему, своеобразный микро-город, в котором каждому был отведен свой угол и своя порция супа.
Ежедневно здесь жужжал фен, слышался смех картежников, пахло куревом и кофе, бегали врачи с журналами и ручками интересоваться состоянием здоровья своих подопечных. Микро-город управлялся лично Владеком, посему иногда можно было встретить его небритое лицо в чьей-нибудь палате. Он походил на мистического президента, либо монарха крошечного королевства, которое объединяла лишь идея. Идея постижимая каждому без исключения – здесь хорошо, а там плохо. Имея склонность к метафорическому повествованию, тут же назвал второй этаж «верхним миром». Миром шевелящимся и суетящимся, пусть бездарно, но организованным. Этот мир подчинялся хоть каким-то законам и жил как умел. Порой его даже освещало холодное осеннее солнце выбивавшееся из-под занавесок. Под ногами же этого мира, располагался Ад..или как не трудно догадаться «нижний мир».
***
День 9. 20.40 Нижний мир
«Ты ничего не знаешь о них, ты не знаешь, что они чувствуют и как живут. Они такие же как и мы только несчастнее. И еще у них есть одно неоспоримое преимущество перед каждым из нас – искренность. Они не лгут. Эти люди оказались в условиях, которые не каждый их нас способен даже понять и это заставило их быть честными и гармоничными с окружающим миром. Их миром. Почему поют птицы? Потому что страдают? Потому что им больно, одиноко, либо хотят быть услышанными хотят нести свою красоту нам…глухим и черным внутри как смола? Ни в чем вокруг нет правды. Правительство покрывает своих воров, Иисус не признает Марию, люди не признают людей…вот наша правда. У них правда другая. Они любят и умеют слушать пение птиц, а птицы любят им петь. Они хорошие и добрые им не хватает нас, а у нас не хватает совести признать в них людей.
Люди разные и каждый из них по своему понимает жизнь. Каждый стремится прожить ее с какой-нибудь пользой для себя, каждый мечтает парить в облаках и испытывает ненависть к ползучим тварям. Однако, если мы представим птицу, которой подбили крыло и она упала, разве мы будем считать ее птицей? Или моментально запишем ее в категорию тех, кому уже не суждено быть высоко. О, как же мы любим высоту, и как мало знаем о ней. Птица с подбитым крылом, кажется аналогичной тварью, способной только лишь ползать по земле, мы видим то, что нам показывают и довольствуемся иллюзией. Нам все равно, что птица с подбитым крылом никогда не потеряет любви к небу, мы видим ее лежащей на земле и мысленно проводим грань между восхищением и ненавистью – жалость. Жалость –тонкая белая полоса между коварством и любовью, восхвалением и презрением. Тонкая белая и невзрачная черта, которую каждый из нас безусловно проводил в своей жизни».
***
Я не знал, зачем я здесь нахожусь, это абсолютно шло в разрез не только с моим эстетическим чувством, но и с элементарной логикой. Место ограждают решеткой вовсе не для того, чтобы туда стремиться. Но она стремилась, а я просто шел за ней. Она просыпалась забегала ко мне заварить кофе, втихаря целовала меня в щеку, и убегала к ним, проводя с ними часы.
Это вонючее, гиблое место, обитель психов и суицидников наполнилось ароматом ее мистического цветочного букета, оно быть может впервые наполнилось хоть какой-то надеждой. И они впервые признали кого «по ту сторону» своим. Они разговаривали с ней, протягивали ей свои руки, она давала им телефон, и они слушали музыку вместе. Они танцевали веселились. Они пели и обнимались сквозь решетку. Я держался поближе к Мии, чтобы дышать ее волосами, и старался в какой-то степени тоже стать «своим» для них. Во всяком случае, я изо всех сил пытался соответствовать ситуации, соответствовать моей спутнице. Потому что я любил ее, и осознание этого приносило мне тепло и удовлетворение. Ведь за своей любовью я отправился черт знает куда, а значит я умею любить и умею разделять тяготы этой любви. А значит я неспроста нахожусь рядом с ней, а моя щека неспроста помнит нежный холодок ее губ.
Миа была закрытым и очень своеобразным человеком. Она терпеть не могла людей и обожала собак. Она проводила все свое свободное время с теми, кто остался один, и не просто один, а покинут обществом, родными, близкими целым миром. Она в одиночку восставала против целой системы, которая формировалась столетиями и успешно побеждала в каждой битве. Несовершенной была система но не она. Когда ты смотришь в зеркало тебе кажется, что отражение в нем твой двойник, который возник благодаря зеркалу, в зеркале отражается тот, кто смотрит в него, и какими же беспомощными покажутся люди, если у них отобрать это зеркало. Людям во, чтобы то ни стало нужно видеть себя со стороны, сопоставлять с шаблонами, заданными обществом. Миа не смотрела в зеркала, не носила часов, она чувствовала, когда нужно проснуться, когда пообедать, когда уйти в парк пинать листву, когда слушать психоделическую музыку. И ничто не могло заменить мне ее. Я стал жить по ее законам почувствовал себя спокойным и беззаботным как ребенок, которому подарили целый фургон с мороженым. Я постоянно ходил за ней, я наблюдал за каждым ее жестом, мне хотелось покупать ей ее любимые суши и читать Ремарка вслух. Ничто, совершенно ничто не казалось мне странным, я совершенно не думал, о том, как прожил целую жизнь до этого, что та жизнь до нее подчинялась законам и правилам, она зависела от мнений и разделялась циклами, которые опять же утверждало общество. Я был не просто с ней, я был «в ней», «ее» и «ради нее». Я помнил посекундно лунную ночь, проведенную с ней на балконе, когда она уводила меня в параллельную реальность, в свой мир, в которой я наконец-то стал своим. Лунный свет, заливший балкон тусклым, бронзовым сиянием, был особенностью только нашего с ней мира, был его величественной красотой и божественной сущностью, с которой только мы умели общаться. Ремарк был национальным писателем нашей страны, Триумфальная арка – гербом, гимном же была песня под названием «Я возвращаю тебе свою любовь» одной великой французской певицы. И действительно мы каждый день возвращали друг другу эту любовь, огромную, дикую любовь, накопленную за ничтожно небольшой срок, на тот случай, если утром наш мир погибнет. Мы думали о смерти, мы не задумывались о том, что будет после нее, но рассуждали, что же будет ей предшествовать, насколько красиво это будет. Лишь бы не вычурно. «Luxury» говорила мне она в очередной раз свое любимое слово и оно впечаталось в мои мысли навсегда. Любил ее и чувствовал себя «luxury» пока она была рядом.
***
Мы курили ее тонкие сигареты и наслаждались луной. Мы полюбили оставаться одни, наедине с природой, когда остальные спят. Они спят, потому что соблюдают режим, ибо режим нужно соблюдать, их так учили с детства. Другие спят, потому хотят проснуться рано и успеть к завтраку, ибо он бесплатный, пусть даже и убожески нищий. Третьи не думают, они просто идут спать. А мы не спим и нас уже двое. Мы не спим потому что нам нравится ночь, нам нравятся шорохи в отдаленных кустах, поглощенных тьмой. Нам нравится воображать, что мы находимся в старинном замке в эпоху раннего средневековья, посреди равнин, на которых еще не высохла кровь вчерашних баталий. А по соседству от нас живет Елизавета Батория и топит в крови своих несчастных служанок. Нам хотелось готики от простой полуголодной ночи, хотелось новой категории романтики, романтики психически странных людей и мы вовсе не стеснялись этого. Мы не стеснялись друг друга, мы говорили то, что приходило на ум и курили одну за одной. Я обнимал еще, чтобы она не замерзла, зарывался носом в ее волосы, и она уже привыкла к этому, хоть и смущалась. Ведь никому раньше из мужчин не было это позволено. Миа говорила, что она лесбиянка, а я не знал, как относиться к этому. Поначалу я злился, потому что не мог просто согласиться с этой чудовищной несправедливостью. Даже кричал на нее. Она не дослушав просто уходила, и спустя несколько часов мы мирились без всяких извинений. Какой бы ценной личностью она ни была, я не мог побороть в себе любовь к девушке, совершенно соответствующей моему вкусу. Причем настолько точно, что я начал серьезнее воспринимать христианство и Бога, который все видит. Она была роскошной. Роскошь или «luxury» как она говорила было определением ее самой. Не просто изящная, а кошачья талия, когда она просыпалась и потягивалась зевая, мне казалось, в нее вселился неких дух пантеры, руководивший ею в тот момент. Насколько точно она копировала самую изящную в мире кошку, насколько свободно некое кокетство ее образа уживалось с грацией и хрупкостью в одном теле. Длинные черные волосы, которые пахли ароматом нового этапа моей жизни, подчинялись ей как раб хозяину…покорно и безропотно они принимали желаемую форму. Они могли быть прямыми и идеально расчесанными, могли стать волнистыми как дым ритуального костра и с такой же легкостью превращались к стильный черный бутон как у гейши, подколотый в ее случае карандашом. Длинные ноги, длинные ногти с идеальным и всегда творческим маникюром, нежные руки, вишневого цвета губы, и грудь, которую не прятал даже махровый полосатый халат с порванным поясом, что еще больше придавало ее виду той, обожаемой мною, кошачьей дикости. В ней все было идеальным. Одно дополняло другое, а другое заботилось о третьем. Она безусловно была тем открытием, которое испытывали разве что европейские мореплаватели. Так же как они, я открыл новым мир, дикий, нуждающийся в заботе и бесконечно своеобразный. Только в отличие от мореплавателей, я не собирался грабить его или покорять. Я хотел остаться в нем жить, ибо он прекрасен воистину. Любовь к прекрасному во мне стоит
