прихватив и одежду Антонины, - и причудилось ей, что она в огромной бледно-голубой бане, и застеснялась при виде одинокого мужичка в крохотном окошечке крохотной будочки, невесть каким образом оказавшегося во вселенском женском отделении. И была не так уж и далека от истины, - пройдя по накатанной двойной колее, пока домик железнодорожника не скрылся из виду, Бык взял резко в сторону, и на первой же складке местности объявил привал. Расстелив шинель, он раздел ее донага, себя до нижнего белья, и навалился, и зарычал изголодавшимся, настоящим быком, - действительно фамилии присваивались людям не просто так, и совсем недалеко, специально? паслось пятнистое коровье стадо, - его она увидела поднимаясь на колени, - помахала руками родимым, и вздохнула глубоко.
- У-у-ух!...
Внизу лежал поселок - к нему бежал их шестикилометровый с небольшим, по прямой, путь.
Бык под тяжестью чемоданов покачивался впереди, она отставала...
Степь. Впервые в ее жизни такая бескрайность, но и вполне знакомая в то же время, - она обрадовалась догадке. Мама распахивает над столом скатерть, та в полете пузырится парашютом и опускается, и в тот момент, когда она уже возлегла на поверхность, но еще не успокоилась под последними ловкими движениями рук, она - степь. Только серая, выгоревшая, колючая ежовыми кочками, набитая насекомыми, - скорпионами и тарантулами?.. Она спрашивала о них Быка еще в поезде, а он отмахивался, говорил, что ему куда страшнее было от клопов в ее казарме.
Степь... Недоразбежавшиеся волны - застывшие, на пологих склонах она жирная телом, причесанная царапающим металлическим гребешком - позади муравьишки-трактора, а впереди - рыжая нетронутость временной, на боку, ногой-ступенькой, которая должна исчезнуть. Исцарапанной исчезла... Бледное небо, оттого, что облака растворились в голубом; ветерок, хотя и настойчивый, забирающийся в самые интимные места, но ласковый, не то что руки Быка. Степь большая, Антонина маленькая, - и кубики внизу маленькие, и там - и там дымок - жиденький; впереди фигурка замаячила маленькая, медленная, - меньшая, чем Антонина?.. Поравнявшись с Быком, фигурка спросила.
- Приехал?
С каким-то странным акцентом спросила: то ли - "приихов" - прозвучало, то ли - "прийхав", на что Бык слегка угукнул.
А далее, она отмерила косым взглядом высоту для Антонины - ни сантиметром выше макушки, в ширину же, обходя, взяла с запасом для "прокаженной". Лицо имела красное, обветренное, и очень морщинистое, хотя они были почти ровесницами. Удалялась она на сильных икрах из-под длинного, в цветочек, платья, а вязаная (на два размера больше, чем требовалось) толстая штучка со спины старила ее еще больше.
- Кто такая? - Антонина прибавила шагу, но получив короткий ответ, посчитала, что не расслышала, поэтому прибавила еще, и повторила вопрос громче.
Оказывается, она не ослышалась - это была его сестра!
- Так не бывает!.. - крикнула она.
Бык остановился, продолжая раскачиваться и на одном месте, - видно, чемоданы требовали от него значительных усилий, и она была готова ухватиться за один, но он увернулся.
- Бывает...
- Ты когда с ней в последний раз виделся? - спросила она.
- Два года, как приезжал, - ответил он очень буднично, и пояснил (вот так - пояснил!), - наверное к поезду пошла...
Бык раскачивался весами, а она страшилась того, что выпадало на ее чашу, того, что ее ждало впереди, - лучше бы - не ждало, - такое! в родственных отношениях еще поискать надо... а она совсем чужая всем им, а их там много... Она хотела расплакаться, но ветер тут же осушил едва зародившиеся в уголках слезинки.
Поселок казался очень зажиточным, - выбеленные доа, под островерхими крышами, за сплошными деревянными, или из металлической сетки, заборами, окраенными почему-то в одинаковый синий цвет. Внутри перепаханные грядки, но кое-где с еще зеленой ботвой, деревья раскидистые, фруктовые, по-осеннему прозрачные; экземпляры кур, гусей, уток и в загонах и так, разбредшиеся по всей ширине улицы. Эту улицу пересекла перпендикулярная, и дальше просматривались такие же, по линеечке. Неожиданными казались во дворах печки, словно кто-то кубики над ними поднял и спрятал, а они внезапно обнаруженные, еще дымили... Редкие фигурки "куркулей" распрямлялись, щурились вслед, - столько площади, каждому, - не то, что в казарме. Над каждой калиткой - крыша домиком, и зачем? чтобы поболтать вечерком, под дождем? так ведь у каждого, почти, крылечко, да и вообще известно ли здесь, что была война, и что еще есть места, где так голодно? По всем улицам - коровьи "бляшки", да козьи "грозди", того и гляди вляпаешься... Куркули...
Бык поставил чемоданы, распахнул перед Антониной калитку; дорожка к трем ступенькам, поворот направо - дверь, слева два окна, - в одном метнулась занавеска, - "дверь открывается, и... многочисленные родственники выбегают навстречу, виснут на шеях, лобзают?.." И дверь распахнулась; сухонькая старушка (обещающая быть порывистой, но...) вполне спокойно спустилась по ступенькам, - она в простеньком платье ниже колен, в длинной вязаной кофте, при двух платках: в пуховом, на плечах, концы которого под кофтой, и в тонком, белом, туго обтягивающим узкое, морщинистое лицо, с узелком под подбородком. На печке кипит неприятное варево; Антонина чуточку приседает, чтобы запашок проносился поверху - это единственное, что она может предпринять: шаги вперед и назад могли быть неправильно истолкованы, но и делать чего-то надо - иначе вырвет. "Мамочка моя! - в мыслях шепчет она, - помоги мне!.."
- Приехал? - бесстрастно спросила старушка с уже знакомым акцентом, - сняла бы казанок, сварилось давно! - скользящий ее взгляд на мгновение задержался на Антонине; Антонина похолодела...
- Мать, я же тебе обещал, - весело на грустном проговорил Бык, - или возьму самую красивую, или совсем не женюсь, знакомься...
- Я кому сказала, сними казанок! - властно перебила она его.
Из-под Антонины исчезли ноги, но злой, огрызающийся голос сзади, к счастью, быстро водворил их на место.
- Да щас я, щас!..
К печке нехотя направлялась сестра Быка. Это с какой же скоростью нужно было бежать до станции и обратно, да еще успеть сменить платье - "в мелкий горох", - накрасить губы и нарумянить щеки, - и все так неряшливо... К ее ногам жалась маленькая ее копия, стесняясь чужой тети. Все они гордились (так казалось Антонине) выдающимися носами, что значит родственники - одна кровь...
Антонина подалась вперед, протянула руку, называя свое имя.
- Тонька значит? - та взяла кончики ее пальцев своими. Странными, если не страшными были ее руки: как бы не пять, а семь пальцев проросло из ее ладони, и крайние, после вынужденной ампутации, затянулись грубыми желтыми наростами, мышечная ткань усохла и кожа сморщилась и провалилась, и была она еще вдобавок ко всему и нездорово - красной, и холодной.
- Пишлы в хату, поснедаем, - сказала она.
На сей раз Бык опередил испуг Антонины переводом:
- Пошли в дом, пообедаем...
Над остывающим варевом в казанке все еще струился ядовитый? парок, - уж лучше бы она не оборачивалась, - к горлу подкатил предательский комок.
- Я не хочу кушать, - Антонина чуть ли не захлебнулась в собственной, отвратительной слюне.
- Да ты что? - Бык чего-то не понимал, да и как он мог понять ее, совсем недавно утверждавшую обратное, - стесняешься? хошь не хошь, а привыкать придется...
Дом, кроме сеней, состоял еще из двух больших комнат и одной поменьше. Русская печь, буфет, длинный стол, окруженный лавками - столовая, в следующей - две пружинных кровати для матери с дочкой, сундук, выстланный периной для внучки, и самая маленькая, в которой двуспальная кровать, столик, шкафчик - теперь для Санька с женой. Санька - это Бык, смешно... Все так чистенько, ухожено, на окнах веселые, цветочками, занавески, живые цветы - цветы, расшитые скатерки, и великое множество различных по форме, высоте и настроению изделий из крашеного картона, открыток, сделанных одной, наверное, детской, рукой. Они, ловко раскроенные, соединялись по швам цветными крестиками из ниток... Есть еще и два сына с семьями, внуками, но у каждого свой дом, хозяйство, - "у тута, рядком" - рука матери принуждает повернуться вправо, но не здесь в комнате, а там, уже за окном.
И... какой здесь обед, как была права ее мама... Настоящий, густой борщ со свежей сметаной, в которой ложка, как... как... что-то устойчивое и неповоротливое в белом и одновременно нежном, и горы... из хлеба, самодельного, теплого, ноздрястого, - из свежих, цветных овощей, и даже диковинных (ей так хотелось укусить одного за блестящий, фиолетовый бок, но никто к нему не потянулся, и она не решилась, он, должно быть, самого невероятного вкуса). И огромный кусок мяса, - его ели руками, - а в конце был выбор между топленым молоком под толстой оранжевой пенкой и компотом из свежих яблок. Антонина, по напутствию своей мамы, выбрала молоко, - другие же компот, - и ела она (к стыду своему) за четверых: за себя, за маму, за Ребру, и за Руфу... Она со страхом ощутила, как не вовремя набухли уголки ее глаз. В то же время мать возвращала Быка к беспокойству, которое они все испытывали оттого, что перестали получать от него посылки, и в этом месте особенно ощетинилась его сестра, теперь-то уж понявшая, по какому адресу они уходили. "Это мой враг номер один!" - решила про нее Антонина. Но, - и так часто в ее жизни бывало: она и во вражеском стане обязательно находила себе одного-двух друзей, - и здесь уже опиралась взглядом на дочку Маруси, - так звали сестру, - а самою дочку - Нюрой. Сыновей мать называла Ванькой, Яшкой, Санькой, но для любимых (дочки с внучкой) к строгости в голосе обязательно добавляла ласковые оттенки. Ясно, что Антонине быть Тонькой, - ну и пусть, - в своем же обращении к ней (по напутствию своей мамы) она обязательно будет придерживаться мысли, что у нее теперь две мамы. Вторую звали Акулиной Ивановной; та заметила борение в глазах Антонины, осекла дочку всполохнувшей рукой, и пояснила, что все вместе соберутся только вечером потому, что старший плотничает на элеваторе, второй возит уголь на станции, а "жинки" их, хотя сейчас и дома, так уж пусть занимаются по хозяйству, и являются вместе со своими мужьями и "дитками". Правда внучок - Ленька просунул любопытное личико в дверь досрочно, но тут же, при упоминании своего имени, сгинул, - у него был такой же нос, как и у всех Быков. Антонина внутри себя не согласилась с тем, что и ее детей ожидает то же самое, потому что - "нет! - и еще раз, - нет!.."
Бык закругляюще и громко хлопнул себя по коленям - у него срочные дела в поссовете; Антонине же необходим отдых после длинной дороги - это общее мнение, за исключением Маруси (а их-то всего трое и было, если не считать маленькой Нюры); Антонина с превеликим трудом поднялась из-за стола, - нечто подобное испытывают женщины при первой беременности?..
Аккуратная Нюра, не по возрасту деловитая, держала в руке, на двоих, кулечек с жареными семечками, сплевывала кожуру смачно, и только по ветру, забегала вперед, возвращалась, и поясняла, вводя (не склоняя) фамильные различия, теперь уже в однообразие домов и сараев: Андрющенко, Шестаков, Петух, Набатчик, Зоммер... "И здесь немцы", - скучно подметила про себя Антонина, а вслух
