исповедь

бесстрастно обратилась к Милашке, - обработай больного... теперь уже здорового вазелином, - а ко Льву Арнольдовичу повернулась на латыни, - мементо мори!
Милашка перевела ее как уморительный момент, поэтому, сдобрила распоряжение врача и собственной инициативой.
- На ночь, хорошо намазаться гусиным салом!
Лев Арнольдович излучал бесплотную ярость, пока потерпевший не удалился, затем взъерошился ежиком и увлек Эрну Христиановну в свой кабинет, и там дал волю своим истерическим чувствам. А она - или молчала, или тихонечко возражала, но, выходя, бросила назад, в оставшуюся открытой дверь начальника оскорбительную (зачем?) фразу.
- Нет! Ты, Арнольдович, не лев, ты обычный, степной ишак!
Он маленького роста, щупленький, - такие - злопамятные.
Хлопнул дверью и он; они налили себе по мензурке, выпили, поморщились и захохотали вместо закуски.
Представить себе только: серый день, не дотянувший еще до своей половины, поселок, придавленный к земле чем-то неопределенным вместо неба, стволы деревьев, видимо торчащие корнями верх, и невидимо, хоронящиеся под жухлой листвой, вытесняемые с севера остатки тепла, - скупые окна в домах плотно прикрыты, и только единственное, в больнице, распахнуто настежь, из него тянет папиросным дымком, но можно сказать, целым коромыслом, и услышать пьяную ругань, и хочется вытянуть шею из воротника, и посмотреть: что же там творится?.. И так уж и ничего, просто хохочут две бабы? Странно: для нояб неба, пока не кончилась в нем вода. Это было в позапрошлый раз, а в прошлый, она, заразившись настроением от одной манерной дамочки, заказала в автолавке шифоньер и, ужаснулась содеянному, но - поздно. И его, как будто специально подгадав, привезли в обеденный перерыв; опуская в борщ несколько лавровых листиков, она вздрогнула от резкого клаксона за окном. Бык покрылся фиолетовыми пятнами (не от листиков, конечно); выгрузку, разборку, затаскивание в дом, сборку, он, конечно, организовал, но когда машина отъехала, желваки на его скулах вздулись, пальцы сжались в кулаки, и ... в дом без стука ворвалась Люба. Выразив восторг по поводу удачно вписавшегося в угол приобретения, покрутившись перед зеркалом в полный рост, с двумя дверцами, полками, и даже вешалками, она сокрушилась: чего, мол, не жить за таким мужем, как Александр Владимирович, не то что с ее валенком. Когда она убежала, Бык не только распустил пальцы из кулаков, но и примирительно пробубнил:
- Обмыть надо. После работы.
Вечером пришли братья. Иван, профессионально обстучав костяшкой пальцев стенки покупки, скептически заметил:
- Фанэра!
На что Яков улыбнулся.
- Ты сам, как фанэра.
Улучив момент, оба прошептали ей на ухо, что она умница и молодец, а когда Яков узнал от Быка причину отказа Куклы от спиртного, выронил из рук рюмку. И как он опускался на стул...
- Это правда?..
Так должен был опускаться Бык в свое время, но, все равно, она одержала победу - она знала, что теперь, никогда, никогда не будет бояться Быка. И теперь-то уж точно главой семьи будет она.
И опять о счастье...
"Милашка! - говаривала Эрна Христиановна, - ты пребываешь в опасной эйфории. Ты совершенно безоружна, ты не готова отражать предательские удары судьбы. Я к тебе так привязалась, что не хочу быть свидетельницей..." - заканчивала она всякий раз новеньким словцом, и обязательно по-немецки. На минутку Милашке становилось страшно, но тут же "белая зависть" приводила ей свидетельские показания, что, дескать, старая перечница с несложившейся жизнью обожглась на своем молоке и теперь дует на чужую Коровину. Опутывая по несколько раз в день поселок своими следами, она постоянно о чем-то думала, и только перед сном, распутывая дневной клубок за кончик нити, вспоминала о чем-то, и, подчас сомневалась: приходила ли она сегодня на обед (или это было вчера?), кормила ли Быка, и затаскивал ли он ее в постель, и был ли, только что, ужин с Быком, и если говорили они, то о чем? Неужели Эрна Христиановна права?.. Ах, нет!.. Лучше вспомнить еще раз смешной случай, произошедший сегодня утром.
Бывают же такие фамилии - Галагуза. Принадлежала она кочевряжистому вдовцу, жившему неподалеку от больницы, волосатому под обезьяну и спереди и сзади, и на животе и на спине. Пытаясь угодить старику, она забежала к нему пораньше перед приемом, и, чтобы не терять зря времени, отлучилась на минутку в кабинет, закружилась и... забыла про больного. Как обычно, Эрна Христиановна сидела у окна, курила, подмечая на улице разные детали, ехидно комментировала, как вдруг...
- Что это? - криком привлекая к себе Милашку, она чуть было не вывалилась из окна.
По улице несся орангутанг, и орал благим матом так, что сверх задержавшиеся желтые листья на ветках деревьев принялись спешно покидать насиженные места. Милашка похолодела, забилась в угол. Вслед за стариком в кабинет влетел и перепуганный криком Лев Арнольдович. На иссиня - фиолетовой, дуршлаговой огненными кольцами, спине несчастного еще держались и стучали друг о дружку несколько зеленых банок. Необычайная красочность спинного холста усиливалась ревом, истекающего слюнявой кровью, животного. "Мамочки мои! Мамочки мои!" - в страхе шептала Милашка.
Эрна Христиановна мгновенно оценила ситуацию.
- Ну, это совсем другое дело, - спокойно сказала она, - а то мы вас уже хоронить собрались.
Старик ошалело выпучил глаза, притих, перешел на шепот.
- Говорили ж, шо простудився...
- А вы, братец вы мой, когда-нибудь слышали о святой лжи во спасение, не все обреченному можно в глаза говорить, но ваш случай имел оптимистический характер... Признаться, мы уже и карту вашу в Оренбург подготовили... Но сейчас вы абсолютно здоровы. А ты, - она бесстрастно обратилась к Милашке, - обработай больного... теперь уже здорового вазелином, - а ко Льву Арнольдовичу повернулась на латыни, - мементо мори!
Милашка перевела ее как уморительный момент, поэтому, сдобрила распоряжение врача и собственной инициативой.
- На ночь, хорошо намазаться гусиным салом!
Лев Арнольдович излучал бесплотную ярость, пока потерпевший не удалился, затем взъерошился ежиком и увлек Эрну Христиановну в свой кабинет, и там дал волю своим истерическим чувствам. А она - или молчала, или тихонечко возражала, но, выходя, бросила назад, в оставшуюся открытой дверь начальника оскорбительную (зачем?) фразу.
- Нет! Ты, Арнольдович, не лев, ты обычный, степной ишак!
Он маленького роста, щупленький, - такие - злопамятные.
Хлопнул дверью и он; они налили себе по мензурке, выпили, поморщились и захохотали вместо закуски.
Представить себе только: серый день, не дотянувший еще до своей половины, поселок, придавленный к земле чем-то неопределенным вместо неба, стволы деревьев, видимо торчащие корнями верх, и невидимо, хоронящиеся под жухлой листвой, вытесняемые с севера остатки тепла, - скупые окна в домах плотно прикрыты, и только единственное, в больнице, распахнуто настежь, из него тянет папиросным дымком, но можно сказать, целым коромыслом, и услышать пьяную ругань, и хочется вытянуть шею из воротника, и посмотреть: что же там творится?.. И так уж и ничего, просто хохочут две бабы? Странно: для ноябрьских праздников не наступило еще время. Две бабы хохочут... Неужели не чувствуют, что тем самым усугубляют свою вину перед всем этим серым миром? Да нет же, чувствуют. Одна из них останавливается.
- Он давно подо мной вырыл глубокую яму, осталось только подтолкнуть. Пришлют врача на замену и подтолкнет...
- Он не лев, и не ишак, мне он кажется зайчиком! - говорит вторая.
- Зайчиком? - переспрашивает первая.
И они снова заливаются вместе, вроде бы по поводу одних слов, но все-таки рожденных разными мыслями. Разницу эту подметила Эрна Христиановна, постепенно на нее откликнулась тревогой и Милашка. И все так по-женски - они быстренько перестроились на слезки. Две бабы - плачут... Но это уже правда, поэтому можно пройти мимо, подняв воротник и втянув поглубже шею, потому, что начал моросить дождь.
Кроме степи было еще одно прелестное местечко в ее сегодняшней жизни - вокзальчик. Голубенький с лицевой стороны, с двумя бровными вывесками над припудренными летней (или многолетней...) пылью глазами. Наползающий на него паровозик из Москвы важничал, сопел, свистел оглушительно, выпуская из себя остатки пара, отцеплялся и, переползая с линии на линию, удалялся в сторону водонапорной башни - на обед. Не спешил. Тот же, что мечтал поскорее увидеть столицу, прибывал загнанной гончей, коротко завтракал и был бессердечным к зазевавшимся пассажирам. С ним Милашка встречалась только по воскресеньям, в подтверждение свидания приносила домой дыни, виноград, огромные красные яблоки из Алма-Аты. Не было случая, чтобы прокопченный, породистый узбек в тюбетейке не уступил ей в цене, в надежде (иначе не уступил бы) на обязательную встречу при возвращении ("назад времи многё пбудит". Бык сытно чавкал и сопел, как тот паровоз... С родным московским она встречалась чуть ли не каждый день, ничего от него не требовала, если не считать двух-трех пирожных трубочкой, которые съедала сама, и не потому что жадничала, а потому, что Быку не было никакого дела до ее родины, до ее мамы, он ни разу о ней не вспомнил, - его же Мамо частенько забегала к ним, чтобы обязательно припрятать под фартуком что-нибудь вкусненькое для своей Маруси. Кукла этого не замечала, надеясь, что угощала таким образом Нюру, которой крепко-накрепко запрещалось появляться в ее доме. Сама Маруся обегала Куклу стороной по большой дуге; правда, ее желчные круги достигали ушей Куклы в виде слабых беспомощных комариков, отмахнуться от которых не стоило большого труда, - жизнь каждого васеевца лежала как на ладони, а что до прошлого, - то у Маруси-то оно было - "о-го-го!" - какое.
Ах... Как жаль, что слова Эрны Христиановны об опасной эйфории Милашки оказались пророческими.
Однажды...
Надо сказать, Кукла обожала местных, дворовых собак, живших своей понятно-непонятной жизнью, вынужденных изредка отвлекаться на неразумные требования докучливых хозяев. Собираясь стайками, они с раннего утра и до поздней ночи покрывали лаем поселок, подчиняя себя общим, групповым интересам, не имеющими ничего общего с общечеловеческими. Если они и имели кое-какие личные тайны от людей, то были кристально чистыми друг перед другом. Свадьбы, разводы, претензии - все на виду, - это они положительно влияли на васеевцев.
Сегодня, на другую сторону улицы, ведущей к базару, выпала вислоухая, с острой мордочкой, псина, с карими, умными глазками, - ожидая собратьев, она лениво облаивала всяк проезжающего, всяк проходящего. Ну не на воздух же она старалась, поэтому, заприметив Куклу, прибавила в выразительности именно для нее. И, неожиданно, залилась неистовым гневом, припадая на передние ноги, и трусливо пряча хвост между задними. На Куклу, специально забираясь на обочину (так, что она была вынуждена уступить) напролом, ледоколом, надвигалась парочка. На руке, красивой женщины, в сиреневом берете, в модном пальто, сшитом под приталенное платье, но на ватине, в мягких сапожках на высоком каблуке, висела Маруся - так в этих местах ходить было не принято. У Куклы подкосились ноги; до нее долетали обрывки марусиных фраз: "... Кукла...