ребятишкам и посидеть в ней разрешали. Если идти куда нужно, так и иди себе, никто не задержить ни днем, ни ночью. Ведь в сорок первом-то… вроде как прогулка у них была, без остановки ехали. Лето ж сухое, жаркое было, что им было до Москвы промахнуть на своих машинах? Они б и до Дальнего Востока проскочили, если б дороги были хорошие. Но осенью дожди пошли и как замороси-ило!.. Вот дожди-то их и затормозили. Бывало, завязнить машина в грязи, как сбягуцца: ва-ва-ва-ва!.. Гормочуть-гормучуть по-своему, потом уцепюцца человек двадцать за эту машину, выволокуть. Проедить сколько-то... опять увязла! Снова таскать. Ругаются, кричать! Пробка собьется... Дороги-то наши какие? Грязь да топость... особенно туда-то, на Орёл, там, нябось, и с моторами машины ихние заливалися, вот это-то и погубило их… дороги наши да непогодь. Узнали, как по России ездить!
Потом морозы ударили, метели закружили, и вот молодые немцы... те еще не поддавалися морозам этим, даже пробовали в одних мундирчиках бегать, ну а те, кто постарше... Если мороз сильный, как намотають тряпок на голову, на ноги! Они ж пло-охо обуты были, сапоги-то ихние ши-ирокие были… И что за фасон такой? Как ступить какой в сугроб, так сразу и полные снегу, вот, бывало, и не показывайся на улицу ни в валенках, ни в рукавицах, сейчас повалють, снимуть и ни-икаких тебе расчетов.
А на вторую зиму начали немцев партизаны шшыпать, наскочуть так-то ночью на одиночную хату и всех перебьють, поэтому стали они скучиваться по большим хатам. А наша-то на краю города стояла, возле оврага, вот и боялися у нас жить: а вдруг партизаны из оврага выскочуть? Но все ж иногда придуть, да придуть и сразу:
- Матка, партизан?.. - и показывають: из оврага, мол.
Вот мы и приладилися говорить, чтоб меньше таскались-то:
- Да, да, партизаны, пан!
А они и начнуть по двору шастать… шастають так-то, и всё турчать: партизан, мол, партизан! Ходишь за ними и думаешь: пралич вас побей, ну что ж, партизаны… воробьи, чтолича, клюнул да в кусты? Прямо парализовали их эти партизаны! Раньше-то вольники какие были, ходили, насвистывали, а теперя стали потихонечку, чтоб незаметно как.
Раз пришли к нам и немують: во, мол, лес прочёсывать идем, и ни одного партизана не оставим!
- О-о, лес велик, - говорю. - И туда лес, - показываю, - и туда, как от Карачева начинается, так и до самой Москвы. - Стоять, слушають. - Сколько ж вам солдат-то надо, чтоб его прочесать?
- Не-е, у нас собаки...
- Ну, раз собаки... Ладно, прочёсывайте.
Вот и пошли… А там как чесанули их!.. И не под гребешок, а под гребёнку. Партизаны-то все тропочки в этих лесах знали, а немец только чуть отошел в сторону, так и заблудился.
Стали тут и люди головы подымать: оказывается, не так страшен черт, как его малюють, можно и немца победить.
А вскорости пришла к нашей соседке Шуре Собакиной связная от партизан, и стали мы через нее кой-какие сведения передавать: сколько немцев, как себя ведуть, сколько машин, какие… Им же все интересно было! Да и соли, бывало, соберем, табачку переправим. Господи, а как же при этом режиме и помогать-то?.. Вот и объявила Шура себя портнихой, чтоб с людьми связываться. Как пошли к ней!.. Дорогу прямо протолкли. А разве ж можно так ходить-то под самым носом у немцев? Комендатура ж их рядом была. Вот я и говорю Виктору с Динкой:
- Не ходите вы туда, не обойдется там без провокатора, обязательно какой-нибудь вотрётся!
Но куда там! Мой Витя-то: надо с немцем сражаться, надо, мол, его одолеть!
А раз приходить ко мне эта Шура и говорить:
- На-ка, возьми себе…
И подаёть штамп «Смерть немецким оккупантам!» и список какой-то: распишись, мол, что получила.
- Да иди ты к свиньям! - вскинулася. - Что мы, для этих бумажек работаем? Для себя и работаем. Каждый по крошечке сделаить, а немцам - во вред.
И начал мой Витька: как вечер, нарядится в батькин пиджак, в валенки его большие и по-ошёл. Повесють немцы листовку, какие они хорошие да милосердные, какое счастье нам нясуть, а Витька хлоп сверху: «Смерть немецким оккупантам!» Вот руки у него и в чернилах. Что если поймають, доказательства ж сразу видны! И вот, как пойдёть, бывало, штамповать, а я стану возле окна и задеревенею вся, гляжу в конец улицы и не могу с места сдвинуться: никогда больше не увижу моего Витю! А уж как покажется да ровным шагом идёть!.. И начнёть мое сердце отходить, отходить… Уж очень волновалася за него, он же такой безоглядный был! Когда наши бомбить-то начали, так что он устраивал с Володькой Дальским: как начнуть самолеты на бомбежку заходить, а они залезуть на крышу дома, где немцы живуть да лампу в трубу и опустють, потом самолеты и лупють по этим хатам.
В то время наши уж крепко часто бомбить стали и днем ишшо не так, а как ночь, и-и по-олетели. Один бомбардировшик улетаить, другой прилетаить, один уходить, другой заходить. Ну, прямо лихо стало! Так немцы что удумали: как только загудять, попрыгають на машины и разъедутся по деревням. Лови их!.. И получалося, что наши своих же и бомбили.
Раз и мы, как немцы, подхватилися и-и на ПодсосОнки. Прибежали, а там ещё больше бомб рвется, да снег, метель разыгралася! Выскочили из этих Подсосонок и назад. Я-то с Динкой и детьми – по дороге наладилася, а Витька левее взял, через луг, вот и схватилася через сколько-то: а где ж мой Витька-то?.. Да кричать, да звать его!.. Ну, после этого и сказала себе: никуда больше не побегу, не знаешь, где убьёть. Там-то, на Подсосонках, бомба тогда прямо в хату попала и всех побило.
Были у немцев и убежища, прямо рядом с нами дот выкопали, да и пряталися в нём.
Нет, нас туда не пускали, так что ж мы? Взяли да передали партизанам про это дот, а через какое-то время наши самолёты как начали этот дот луданить, как начали!.. Немцы в нем ночь пересидели да разъехались по деревням, а к вечеру опять бомбежка началася. Ну, раз немцев в доте нетути, мы - туда. А бомбы как посыпалися!.. как начали рваться! Сидим, молимся: Господи, спаси нас, дураков!.. сами на свою голову беду накликали! И все-то поджилочки наши перетряслися, и губы-то попересмякли! Но все ж ни одна бомба тогда в него не попала... а, можить, и попала, но не пробила. Вылезли оттудова утром на свет божий и аж чёрные все! Земля-то в этом доте во время бомбежки сыпалася из-под брёвен, вот мы и... Села возле, и глаза мои не смотрють, и руки не подымаются, а тут как раз Энс... Да был такой немец добрый в комендатуре… Как глянул!..
- Мария! Ты как... – и на землю показываить. – Не гут война.
- Ох, - головой качаю, - не гут!
А он на небо показываить: это, мол, ваши бомбять, русские.
- Ну, что ж, - глаза чуть протерла, - надо и нашим.
С тех пор не прошло ни дня, ни ночи без бомбежек, уж так наши налетать стали, так лупить! А немцы по самолетам - из зениток, вот и сбили как-то бомбардировшик наш, и упал тот возле базара, и сгорел, а лёчика, видать, как-то отбросило, жив остался. Схватили его немцы, пытали, потом раздели и выбросили во двор. А мороз как раз был!.. градусов тридцать должно, и ребяты наши как раз пробегали возле того дома, так успел этот лётчик через забор передать им, что из Сибири, мол, он... И замерз, бедный.
Но в начале зимы немцы еще весё-ёлые были, всё пели-распевали. Бывало, приду в хату убирать, а они свистять, как соловьи! И что за манера была такая... свистеть? Оглушуть прямо… А как-то объяснять стали: скоро, мол, помешшыки в Россию приедуть и управлять вами будуть. Ну, я возьми да скажи:
- Еще курочка яичко не снесла, а вы уже яишницу жарите?
Рассмеялися даже... «Мария-политик» меня звали! Скажуть так-то: вот, мол, скоро Волгу перейдем, выкупаемся в ней… да еще и покажуть: спинки, мол, полотенчиком утрём, и дальше, на Баку. А я погляжу-погляжу на них так-то, а сама и подумаю: «Ишь, разбрехалися! Подождите-ка, бываить так наши спинки ваши потруть, что и до дому не добягите!» А вслух и пробурчу:
- Россия мно-ого войн пережила и еще неизвестно, будете ли купаться в Волге.
- Ну, что ты, Мария! –опять засмеются: - Русским капут!
Но, видать, рано смеялися. Через какое-то время ка-ак начали спинки им тереть, как начали!.. Тут-то они сразу и смеяться перестали, и свистеть. Одно утро подхожу к своей хате… и что-то тихо, не слышно ни говору ихнего, ни свиста. Что это с моими немцами, ай, померли? Открываю так-то дверь... не-ет, живые сидять, но никто не свистить, не поёть. Господи, да что ж такое? А тут выходить один... Хорошо-о к вам относился, всё, бывало, так-то по конфетке какой сунить… конфетки такие у них цЫбиками были, так вот как раз он-то выходить и говорить:
- Матка, капут нашей армии... Аллес немцев окружили русские, - объясняить, - и капут*.
- Ах, - качаю головой, - жалко-то как…
А сама думаю: пралич вас всех побей, так вам и надо! Как же, господа новые наехали! Да подхватилася и к бабам: радость-то какая! Так Шура, что рядом жила, на что старая была, ноги у нее болели, так и она как начала танцевать! Кто петь, кто - на коленки и Богу молиться!
Вот и началося у немцев: раненых сразу повезли, злые стали, как собаки и спорить с ними я бросила, а то, думаю, ишшо как-нибудь и пристрелють, останетеся вы одни.
Ну, а к весне… Помню, выйдешь зарею, приложишь к земле ухо… Гу-удит земля наша от орудийных выстрелов!
Ну, можить, снаряды эти и где-то за сто километров рвалися, но нам всё ж думалося: слава Богу!.. пошли наши в наступление!
А что немцы… Немцы хоть и перестали свистеть и на гармошках губных играть, но стали тянуть из домов всё, что ещё не успели, а людей вон выгонять. Выгнали опять и нас. Где жить?.. Вот и приладилися: подхватимся, да и уйдем в ров.
А такой ров… Как раз перед войною всё-ё гоняли нас его рыть... а немец потом на него и плюнул. Ну что ему этот ров? Он сейчас, где ему надо, и соорудить себе мост, да еще так быстро, что ты и папиросу не успеешь выкурить.
Ну да, видать не зря мы его вырыли, как раз в нём-то теперя и пряталися. Он же вавилонами разными был, куда ни пойдешь, везде спрячешься. Выроешь так-то ямку, ляжешь, укроешься травой, сеном, жневником и не видать тебя. Лето-то жа-аркое выдалося, ров этот весь цветами порос, травою, да и картошка вокруг него была посажена, и зерно, горох, вика… Война, ни война, а мужики сеяли. Ну, а когда паника началася, тут уж... ишшы хозяев! Кого в Германию угнали, кто уехал, кто спрятался и вот, бывало, выскочим из этого рва да по полям, как мыши, и шастаем. Насбираем кой-чего, потом скатимся в ров этот, натрём колосков, напарим на костре, вот и сыты. Ели! Ничем не гнушалися.
К августу наши совсем близко подошли и начали немцы город наш жечь, взрывать. Заложуть мину под кирпичный дом да как рвануть! Грохот стоял!.. А деревянные хаты жгли. С неделю, должно, Карачев горел-пылал. Да и во рву покою не стало, оцепили его как-то немцы, у кого какая живность оставалася, поотбирали, а народ повыташшыли из шшелей и стали в Германию гнать. Так что ж мы приладилися делать: как выгонють нас на дорогу... а дорога через коноплю как раз проходила и стёжек разных протоптано в ней было!.. И вот, значить, как
Что такое "невыдуманная повесть"?