женами. Только Агнета, которая всех жалела и вечно подбирала выброшенных на улицу котят, сочувственно улыбнулась Лукасу, попыталась расспросить о семье и стала каждый день, с молчаливого согласия Бертеля, оставлять для него у калитки краюху хлеба и кружку молока.
А с первыми осенними дождями явился из Дании их владетельный господин и поселился в замке, что высился на крутом холме недалеко от села. Тогда-то деревенский дурачок Юрген и принялся рассказывать о том, что у Лукаса есть кольцо, открывающее клады и пути в подземный мир, и что сам Лукас — не кто иной, как Локи, освободившийся от пут, и что скоро конец света. Ну, про конец света они не один раз слышали, привыкли уже, а вот о кольце Юрген зря болтал. Милостивый господин барон приказал схватить дурачка и пытать, чтобы узнать, где кольцо. Конечно, куда больше хотелось высокородному господину вздернуть на крюк самого Лукаса, да того и след простыл. Юргена же, ничего не допытавшись, сожгли, вернее, изжарили на раскаленной решетке. Многие сельчане тогда поверили, что Юрген впрямь Божий человек, потому что не кричал и не корчился, а лишь смутно улыбался, как будто что-то старался припомнить. Другие же говорили, что он в сговоре с дьяволом и что видно было, как он сжимает что-то в руке — что же еще, как не локию? (3)
Агнета плакала, а Бертель молился про себя, чтобы никто не донес их господину, как жена привечала Лукаса. Видно, услышаны были его молитвы: вот уж почти полгода жил барон Стен Глобе в замке на холме, а про семью Бьорнсон, похоже, знать не знал.
IV
Бертель все еще был занят воспоминаниями, когда дверь тихо отворилась. Невесть откуда потянуло запахом нагретой еловой шишки. Крестьянин приподнялся, осторожно убрав от себя руку жены.
Прислушался. Тихо.
Бертель встал, подошел к двери, чтобы закрыть ее.
И чуть не закричал от испуга.
За дверью стоял Лукас. Бродяга был без рубашки и куртки, как тогда, на Цверговом броде. От него шел свет, но не золотой, что рисуют на образах святых, и не синюшный, окутывающий, если верить стариковским россказням, привидения. Лукас светился изнутри, словно вынутое из горна железо. Алые, цвета королевской мантии, сполохи пробегали по его телу.
Встретившись с чем-то необычным, человек ведет себя глупее некуда. Прилипает к месту, когда надо бежать, или удирает, повернувшись спиной к тому, что лучше бы встречать лицом, или задает дурацкие вопросы. Именно такой вопрос задал Бертель:
— Откуда ты взялся в моем доме, мошенник?!
Лукас посмотрел на крестьянина спокойным, ясным взглядом и сказал без привычной ухмылки:
— Второго получишь, да за первым присматривай.
— Что за чушь? — вопрос вышел не намного умнее предыдущего, но ответ ошеломил Бертеля.
— Лед на реке стал, лед и сойдет. Сработаешь второго сына, когда жертву принесешь и кровать сломаешь. Пока за первым смотри. Есть люди, а есть людоеды. Кто знает, когда голодный турс захочет нежным мясом полакомиться? Кольцо береги. Его цена выше цены золота. В нем дождь и солнце для зерна.
— Какое кольцо? Какие людоеды? Что ты мелешь? И что тебе за дело до меня? — дрожащим голосом выкрикнул Бертель.
— Огонь в человеческой крови, мужском семени и женском лоне, — так же спокойно отвечал Лукас. — И пока он горит, тому, кто в вас его вложил, будет до вас дело.
— А вот до того, что все вы дураки, хоть и на разный лад, мне дела нет, — добавил Лукас, рассмеялся и вспыхнул так, что Бертель прижал руку к глазам.
Когда же крестьянин отнял руку, в дверях никого не было.
— Лукас! — крикнул Бертель.
И проснулся.
V
— Взгляните! Что за прелесть!
Госпожа Элеонора, супруга владетельного барона Бёрглумского, рассматривала вышивку, преподнесенную ей молодыми крестьянками по случаю приезда.
На полотне разноцветными шерстяными нитями был вышит то ли воин, то ли крестьянин, вонзающий копье в ногу великана. Великан широко улыбался (на самом деле мастерица хотела показать, что он скалит зубы) и смотрел сверху вниз круглыми добродушными глазами. Его худой противник с волосами цвета лисьего хвоста тоже улыбался. Вся сцена выглядела встречей добрых приятелей. За спиной рыжеволосого копьеносца к краю вышивки убегал мальчик, по-видимому, спасавшийся от великана.
Сухое, изрезанное морщинами лицо барона выразило пренебрежение.
— Не вижу ничего прелестного в этом деревенском варварстве. Ни намека на вкус, ни проблеска мысли.
— Напротив, — возразила баронесса, — мысль ясна. Мастерица вышила сказку о том, как крестьянин проиграл в кости великану единственного сына, и удрученный горем отец обратился за помощью к старым богам. Один и Хенир оказались бессильны помочь, а вот хитрецу Локи удалось спасти мальчика и убить людоеда.
— Где же тут мысль? — с иронией вопросил барон. — В чем она?
— В том, что одно часто оказывается другим. Сила оборачивается слабостью, слабость — силой, и помощь приходит, откуда ее не ждали.
— Банальные сентенции! — рассмеялся барон. — Вы вот-вот доберетесь до рассуждений о краеугольном камне, отринутом строителями. Между тем ваша так называемая "мастерица" вряд ли сумеет отличить Одина от Локи, а их обоих — от святого Олуфа. Посмотрите, она вышила имя «Лукас» над головой героического рыжего уродца. В ее представлении Локи — это евангелист Лука!
— В ее представлении Локи — защитник крестьян, — возразила баронесса. — Вы и сами прекрасно знаете, что отправляясь в суд, крестьянин прихватывает с собой локию, а женщины в окрестных селах на сто миль вокруг обязательно дают огню отведать пенок от кипяченого молока, называя это жертвой Локи.
— Вам бы королевской библиотекой заведовать! — раздраженно ответил барон.
— Собранная мною библиотека тоже недурна, — сдержанно промолвила баронесса.
— То-то и оно, что нынешние женщины учатся читать всякий вздор, а вот простому бабьему делу — детей рожать — выучиться не могут, — желчно проговорил барон. — Спросите у вашей безымянной мастерицы, как это делается!
Баронесса выпрямилась, вцепившись тонкими руками в подлокотники кресла с такой силой, что изящные ее пальцы побелели. Она и сама была бледна, как туманный зимний день за окном, и тем ярче заблестели от негодования большие серые глаза.
— Вы омерзительны в своей грубости! — Элеонора старалась говорить твердо, но голос ее предательски дрогнул.
— А! — барон пренебрежительно махнул рукой и вышел.
Баронесса осталась сидеть, застыв, словно Гера, прикованная к креслу (4).
Всего два года прошло, как успевший дважды овдоветь Стен Глобе, барон Бёрглум повел ее под венец, но за этот недолгий срок розовощекая, радовавшаяся даже пустякам девушка превратилась в тень самой себя. Элеоноре казалось, что за ее плечами вечность. Такая же вечность, безрадостная, мучительная, не сулящая ни минуты отдохновения, ждала ее впереди.
Элеонора была против брака с человеком на двадцать лет старше ее, но семья настояла: Бёрглум приходился родственником самому королю, союз с ним выглядел весьма почетным. Правда, после свадьбы выяснилось, что барон спустил большую часть некогда баснословного состояния и намерен сделать то же самое с приданым жены. Он привык жить широко, а кошелек его становился все более узким. Раздражение от подступавшего безденежья владетельный господин изливал на слуг и принадлежавших ему крестьян. Элеоноре много раз приходилось заступаться за несчастных, кого самодурство ее мужа обрекало на жестокие наказания, и еще чаще становиться свидетельницей этих наказаний, когда просьбы и увещевания оказывались бессильны.
Вскоре барон начал срывать дурное настроение на жене. Элеонора чувствовала растущее отвращение к мужу, но все еще надеялась сохранить мир в семье, хотя бы для того, чтобы не допустить окончательного разорения принадлежавших Бёрглуму земель. Для того она и в Норвегию с ним поехала, не посмотрев на зиму, холод и опасности бурного моря. Может быть, ей удалось бы хоть в какой-то мере отстоять права жены, будь у них ребенок. Увы, союз с Бёрглумом грозил оказаться бесплодным. Врачи осторожно намекали, что дело в старом бароне, но Элеонора не была полностью уверена. Зато чувствовала себя всецело ответственной за их, пусть призрачную, семью, в которую пыталась вдохнуть душу и здесь, в непривычном для нее суровом краю.
Датский барон владел в Норвегии немалыми землями, но не урожаи и приплод овечьих стад интересовали его. Ненасытный до золота, Стен Глобе искал легкого средства разбогатеть. А когда хочешь быстро нажиться, легко впадаешь в детскую доверчивость. Барон Бёрглум смеялся над всеми сказками, кроме одной. Он свято верил в кольцо Нифлунгов, способное указать путь к сокровищам древних королей. Один алхимик в Копенгагене укрепил его в этой мысли и даже указал, где искать талисман — на западе Норвегии. Как раз там, где лежали владения Бёрглума, и высился старый замок, помнивший, должно быть, времена викингов.
VI
Только Метте могла вернуть улыбку на лицо госпожи баронессы. И сейчас она появилась очень кстати — живой солнечный зайчик, славная крестьянская девушка, согревшая душу Элеоноры в неласковом краю среди темных лесов и пробиравших до самого сердца морозов.
— Вы опять грустите, госпожа? — на баронессу смотрело круглое добродушное лицо в обрамлении двух толстых кос. Голубые глаза были широко распахнуты и выражали желание истоптать три пары железных башмаков и износить все на свете железные колпаки, лишь бы Элеоноре стало хорошо.
Баронессе в самом деле сделалось хорошо.
— Моя славная Метте! — Элеонора улыбнулась. — Как я могу грустить, когда ты здесь?
Сиротка Метте подносила барону Бёрглуму и его супруге праздничный хлеб в день их приезда в замок. Доверчивая и добродушная, она напомнила Элеоноре самое себя до замужества. Баронесса взяла девушку в замок. Метте стала не только ее доверенной служанкой, она сделалась добрым духом молодой женщины.
— Я вижу, вы грустная! — возразила Метте. — Знаете, кто бы мог вас развеселить? Лукас! Он такой смешной! Люди говорят, он страшный, но они просто ничего не знают. Однажды я отдала Лукасу полную деревянную миску похлебки. Он так уплетал, я думала, он и миску съест! Так ему и сказала. А он посмотрел на миску, вздохнул и ответил: «Пробовал однажды — не получилось». Потом посмотрел на меня и говорит: «А вот в другом обличье я смог бы съесть и ее, и дом, и много других вещей». «Да ну! — говорю. — В каком же это обличье?» Тут он как надуется, словно жаба, как вытаращит глаза, да как закурлычет! Я чуть не умерла от смеха!
Метте засмеялась, вспомнив забавную сцену.
Баронесса приложила палец к губам.
— Метте, никогда не говори о Лукасе при нашем господине. Он гневается, когда слышит про него. Лучше не произносить здесь это имя.
Девушка тряхнула косами.
— Из-за того, что про Лукаса плохое говорят? Мой односельчанин Йенс как-то слышал от торговца на пасхальной ярмарке, что Лукас у лопарей жил, от них колдовству научился. А другие твердят, что он зачат от дьявола или что сам дьявол. Были даже такие, которые намекали отцу Мартину, мол, не надо бы жалеть для Лукаса лишней вязанки дров. Только отец Мартин им сказал: «Хотите окорок к Йолю, заколите свинью. А Лукаса коптить — только зря дрова переводить». Он очень не любит кумушек-болтушек, готовых всякому
