— спросил Лукас. — Тебе весенней птицей надо петь, лесной розой цвести, а ты от стужи стынешь.
Элеонора вдруг поняла, чему все это время безотчетно удивлялась. Даже знатной даме доводится видеть бродяг и нищих, хотя бы из окна кареты. Вид этот малоприятен. Заискивающие или наглые лица, колтуны в волосах, грязь, тошнотворный запах немытых тел и заношенных лохмотьев. А в Лукасе ничто не выдавало нищего. Греки времен Троянской войны приняли бы его за странствующего бога. Кто же он на самом деле?
— Я стыну, а тебе, вижу, жарко. Не совесть ли жжет? — с вызовом сказала Элеонора, понемногу обретая уверенность.
Лукас приподнял темную бровь.
— Скажи, есть ли совесть у ветра? Различает ли огонь добро и зло?
— Огонь разный бывает, — возразила Элеонора. — Один спасает, другой разрушает. Тебе нравится разрушать?
— Мне нравится твоя смелость, госпожа баронесса, — ответил Лукас. — Ты давно могла бы позвать на помощь, а вместо этого разговариваешь с полуголым бродягой, у которого, возможно, что-то дурное на уме. Как знать, вдруг он воспользуется тем, что нас отсюда не видно?
Элеонора смело взглянула на него:
— Женщину трудно провести, Лукас, если она этого не желает. Хочешь казаться насильником или убийцей, раздобудь себе другие глаза.
Лукас прищурился:
— Не стоит, раз я тебе и так нравлюсь.
— Наглец! — не нашла лучшего ответа Элеонора.
— Еще какой! — рассмеялся бродяга. — Да и ты, госпожа, не паинька, хоть пока этого не знаешь.
Он коснулся губами мочки ее уха.
— Оставлю, — тихо заговорил, — тебе мою памятку. Зябко станет — брось в огонь. Я появлюсь.
Тонкие губы быстро скользнули по щеке баронессы, добрались до ее маленького, выразительного рта и умело отведали его.
Баронесса попыталась вцепиться в сбегавшую на его голые плечи рыжую волну, но ухватила воздух. Бродяги простыл и след.
Обратный путь до кареты Элеонора проделала почти бегом.
— Госпожа! — ахнула Метте. — Вы так выглядите...
— Как привидение? — спросила Элеонора, чувствуя, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди.
— Что вы! — замахала руками Метте. — Как роза в майский день! Вы расцвели, честное слово!
— Это, верно, от свежего воздуха, — рассеянно промолвила Элеонора, все еще ощущая вкус горячих, упругих, слегка шершавых по краям губ. Что-то царапнуло ей грудь. Она поднесла руку к корсажу и нащупала крохотного деревянного человечка золотисто-рыжего цвета.
IX
— А у нас гости были! — сообщила Агнета, когда Бертель с Якобом переступили порог дома. — Ни в жизнь не догадаешься, кто пожаловал! Сама высокородная госпожа!
— Баронесса? — изумился Бертель. — Зачем мы ей понадобились?
— Госпоже понравилась моя вышивка. Помнишь, та, где Локи одолел великана? Ну, ты еще говорил, мол, не надо старых богов трогать, мало ли что. А я не послушалась. Выходит, правильно сделала. Госпожа похвалила мою работу и еще несколько вышивок купила. Скоро, муженек, салфетки да коврики твоей жены у знатных господ висеть будут.
— Храни нас Господь от знатных господ! — проворчал Бертель, усаживаясь за стол. — Да и от Локи тоже. Слишком часто его поминают в последние дни.
— Хочу побеждать великанов! — заявил Якоб, услышавший, как все дети, из разговора взрослых только то, что ему было интересно. — Вот вырасту, буду сильный как Тор.
— И такой же бестолковый, — отозвался Бертель, нарезая хлеб. — Великанов рубить, конечно, дело полезное, но лучше бы Тор беду отводил от полей, когда его об этом просят.
— А правда, что в Йоль старые боги возвращаются на Землю, чтобы люди о них новые истории сложили? Истории, похожие на кольцо, которое не имеет ни начала, ни конца, может покатиться в любую сторону и остановиться в любом месте? — спросил Якоб.
Он изо всех сил старался сидеть смирно, но у него это плохо получалось.
— Кто тебе это сказал? — поинтересовался Бертель.
— Один… один… — запнулся мальчик.
— Старик Один? — Бертель захохотал, довольный шуткой.
Ободренный Якоб тоже засмеялся и выпалил:
— Нет! Локи! Рыжий Локи!
Бертель перестал смеяться.
— Погоди. С кем ты говорил?
Якоб опустил глаза и упрямо сжал губы. По всему было видно, что, раз проговорившись, теперь он намерен молчать, даже если его ждет порка.
— Бертель, оставь ты его в покое, — вмешалась Агнета. — Ты в эти два дня как не в себе. Ну, сказал кто-то ребенку какую-то глупость. Что из того?
— Что из того?! — вскинулся Бертель. — А то, что беда вокруг нас ходит, женушка!
— Послушай, — он взял сына за плечи и попытался заглянуть ему в глаза. — Я тебя не накажу. Ты ничего плохого не сделал. Только ответь: это Лукас был? Ты его видел?
Якоб еще ниже и упрямее опустил голову.
— Со двора ни шагу! — поднялся из-за стола Бертель. — Никуда не выйдешь, пока я не разрешу.
— Бертель… — снова попыталась вмешаться Агнета.
— Слышала, что он сказал? — прервал ее Бертель. — Локи! Истории, похожие на кольцо. Наш сын не нашел колечко, жена! Он получил его от бродяги. Нехорошо это. Нехорошо.
X
Правду говорят — на огонь можно смотреть бесконечно. Особенно, если за окном свистит ветер, мокрый снег валит сплошной стеной и толстые белесые тучи делают зимнюю ночь еще непроницаемее. А здесь, в камине маленькой гостиной, примыкающей к спальне баронессы Бёрглумской, весело танцуют золото и багрянец, сотканные из невесомого жара.
«Бог есть огонь» — вспомнилось Элеоноре. Она вздохнула и потянулась к колокольчику на мозаичном столике рядом с креслом.
На зов госпожи вошла Метте.
— А где Маргрет? — удивилась баронесса.
— Я ее отпустила… — теребя передник, сказала Метте. — Не сердитесь, пожалуйста! Я подумала, что вам не спится и что, может быть, мне удастся заболтать вашу бессонницу.
— Золотая у тебя душа, Метте! — Элеонору растрогала забота девушки. — Но ты права, уже поздно. Проводи меня к моему супругу и отправляйся спать.
— А… Господина нет… — замялась Метте. — Он после ужина уехал на охоту. Сказал, чтобы его не ждали — заночует в поместье в Снерре.
— Хорошо, — спокойно промолвила Элеонора. — Иди, Метте, постарайся уснуть. Я хочу, чтобы завтра твое личико было розовым и веселым.
Метте присела в поклоне, но не ушла, а продолжала топтаться на месте. Потом вдруг подбежала к госпоже, быстро чмокнула ее руку и, зардевшись, убежала.
Оставшись одна, Элеонора сжала кулаки так, что костяшки побелели. Она последняя узнает о том, что должна была бы знать первой! И что это за охота в зимнюю ночь, в бурю? Поступок Бёрглума означал окончательный разрыв между супругами.
Что дальше? Развод? Стен Глобе легко может его добиться, ведь детей у них нет. Правда, они в браке всего два года, а церковь советует не торопиться в таких делах, но вмешательство короля, которому барон приходится родственником, убедит церковные власти. Если не…
Баронесса замерла, пораженная неожиданной мыслью. Стен Глобе ведь уже дважды вдовец. Прежние жены прожили недолго и тоже не имели детей. Кто сказал, что Элеонора не может стать третьей? И не надо возвращать разведенной супруге приданое, наполовину уже растраченное.
В камине раздался негромкий треск, заискрилось полусгоревшее полено. Элеонора провела рукой по груди, чтобы успокоиться, и вдруг вспомнила о найденной в корсаже деревянной фигурке. «Зябко станет — брось в огонь. Я появлюсь», — сказал Лукас. Она грустно улыбнулась. Одному из знатнейших людей королевства нужны ее деньги. Один из безвестных нищих не прочь отведать ее женских прелестей. Кто же вспомнит о том, что у баронессы Бёрглум есть душа? Душа, которая жаждет любви, а не просто плотских удовольствий? Разве что Метте, доброе сердце, всплакнет о ней на, по-видимому, скорых похоронах.
Не повернув головы, Элеонора нашарила на столике, рядом с серебряным колокольчиком, подарок рыжего бродяги. Погладила человечка, ощущая приятную гладкость полированного дерева. Подумала немного и с безнадежной усмешкой кинула в огонь. Закрыла глаза. В душе, которая оказалась никому не нужна, было пусто.
А теперь попробуйте сами закрыть глаза, находясь в пустой комнате, и представить, что неведомая сила поднимает вас в воздух. Что вы почувствуете? Вот то же самое почувствовала баронесса Бёрглум, когда кто-то подхватил ее на руки и куда-то понес. Она закричала было, но крик уткнулся в крепкую ладонь, источавшую чуть слышный аромат еловой шишки. Элеонора открыла глаза и увидела Лукаса.
— Тише, госпожа баронесса, — весело глядя на нее, сказал Лукас. — Ты весь замок переполошишь.
— Что... Что ты делаешь?
— Несу тебя в постель. Я увидел, что ты спала, а спать удобнее в кровати.
— Как ты здесь оказался?
— Никудышний из меня вышел бы бродяга, если б я не знал все ходы и выходы на свете, госпожа баронесса.
— Пусти! Я снова закричу!
— В надежде, что все увидят, какой на тебя красавец позарился? Что ты скажешь сбежавшейся дворне? «Этот грязный бродяга хотел надо мной надругаться?» Ты дважды солжешь, ибо я не грязный и с чего ты вообразила, что я тебя хочу?
— А зачем тогда явился? — сорвалось с языка Элеоноры.
— Уложить тебя в постель. Ты как ребенок. Тебя надо укладывать, рассказывать сказки, играть… чтобы тебе крепче спалось.
— Спасибо, милая нянька! — язвительно ответила Элеонора. — Раз так, будь добра, отпусти меня, а то мы уже у кровати, ты же все держишь меня на руках.
— Правда? — удивился Лукас. — Это потому что у тебя такие чудные глаза. Я не могу от них оторваться и не вижу, куда иду.
— Бедный наивный попрошайка, ты очень неискусный льстец, — Элеонора презрительно сморщила нос. — Знал бы ты, как часто говорили мне кавалеры на балах про чудные серые глаза!
— Серые? — Лукас всмотрелся в лицо Элеоноры. — Нет! Они как свет между ночью и днем, как морская волна в дни Йоля, как надежда, которую лелеешь словно ребенка.
— Ты поэт? — спросила Элеонора без насмешки.
— Я бродяга, а бродяга должен уметь быть всем.
Элеонора ухватилась за плечи с бронзовым отливом, потянулась к лицу с резкими, сильными чертами.
— Так будь для меня всем в эту ночь!
Затаив дыхание, снова ощутила его губы, уже знакомый, чуть пряный вкус. Замерев, ждала, мысленно отдав себя во власть горячего тела, странно сочетавшего основательность взрослого мужчины и гибкость шестнадцатилетней девушки.
— Что за вяленая треска мне досталась? — спросил вдруг Лукас, ставя Элеонору на пол. — Решила, кроткое создание, что я и впрямь стану тебя насиловать, а ты смиренно уступать?
Элеонора вспыхнула и залепила бродяге пощечину.
— Это тебе за треску!
— Уже лучше! — рассмеялся Лукас, снова подхватывая Элеонору. — Так ты мне больше нравишься!
— Уйди! — рванулась она из его рук.
— Еще чего!
Он повалил ее на постель. Баронесса Бёрглумская отчаянно затрепыхалась, пытаясь сбросить бродягу.
— Хорошо двигаешься, госпожа баронесса, — заметил он. — Только не в такт. Тебя танцевать учили?
Он тихо и нежно провел рукой по темно-русым волосам Элеоноры.
— Любовь — это танец. Понимаешь? Надо только поймать ритм. Слушай. Раз-два-три…
Раз-два-три… Сброшены одежды. Раз-два-три… Нагие тела соприкасаются, отходят, снова соприкасаются, распаляя себя, сгорая от нетерпения и отдаляя заветный миг, чтобы тем больше, тем непомернее была его сладость. Раз-два-три… Губы встречаются в любовной схватке — предвестие и имитация полного обладания… Раз-два-три… руки сплетаются в объятиях, напоминающих
