Операция "Освобождение"

любили, то это задача для тех, кто любил и держит. Они должны… собраться и отпустить. Отправить на свободу.
Варна вдруг замер.
— Это же песня, да?
— Да. Силою своей любви отправляю в дальний путь…
— Жуткая вещь, — Варна невольно вздрогнул.
Стажёр чуть усмехнулся – горько и знающе.
— Её написали специально. Для тех, кто держит.
— Кто-то из ваших? – поразился Варна. – Вот никогда не думал…
— Человек не искал славы и не трубил направо и налево о своей основной работе. Им… не надо.  
–И… помогло?
— Вы же впечатлились этой песней, правда?
— О да…
— Другие тоже.
— Но всё равно — отрезать, отпустить… Это же страшно.
— Страшно — если тот, кого любили, застревает. Поддержание нематериального существования требует питания чужими эмоциями, — возразил стажёр. — Сначала это тоска, горечь потери… любовь. Потом, когда умрут те, кто знал, — самым сильным чувством, направленным к нематериальному существу, станет страх. И если научиться его вызывать, то можно жить долго. И слабые будут умирать от видений, от призрачного ледяного прикосновения… если научиться это внушать. А научиться – можно. И на Айвере достаточно быть хоть в небольшой степени одарённым Силой, чтобы увидеть. Или достаточно начать засыпать. Или не выспаться. Или выпить, накуриться, принять какую-то гадость, изменяющую восприятие реальности. А смерть плохо влияет на людей. Она обрекает на нематериальный голод и жажду уцелеть. И тогда – летят моральные ориентиры, летит в Бездну человечность… Мало кто способен сохранить всё это, став застрявшей душой. Застрявшая душа постепенно теряет разум, забывает то, кем она была при жизни, и всё существование её нацелено лишь на одно: на то, чтобы жить. Потому что путь через Вход закрыт.
Варну передёрнуло.
— Говорят, что в работу Службы входит ликвидация опасных застрявших душ, если не удаётся отвязать их вовремя от источников питания. Как их ликвидируют? Запирают в Силовых аномалиях? А снова открыть Вход, отправить душу туда, куда ей положено уйти, — можно?
Стажёр нехотя кивнул.
— Некоторые доходят до того, что их приходится замуровывать в Силовых аномалиях. Но ведь на всех аномалий не хватит, сами понимаете. Приходится с большим трудом выпихивать. Пробуждать в людях прежнее, чтобы создать импульс. Представляете, что будет с этой душой после того, как она уже в нематериальном виде натворила бед?
— Да. Ничего хорошего.
— Лучше отпустить того, кого любил, пока он ещё человек. Это Айвер. Противостоять ему очень трудно, Стражи подтверждают.
Варна вздохнул.
Начинался очередной мутный рассвет. Где-то в его серых лучах, выполняя предписание из Службы, поедут врачи по адресам, указанным Адисоном. Варна знал, что от этих визитов нельзя отказаться, нельзя не выполнять рекомендаций, — иначе погибнешь и утянешь за собой других. Адисон невнятно говорил, что если у каждого врача есть своё кладбище, то сотрудникам Службы хуже, им такое не светит. Каково это – обречь на вечное заточение застрявшую душу? Хорошо ещё, что участь застрявшей души грозит не всем живущим, иначе Айвер обезлюдел бы достаточно быстро. Всё-таки становится немного легче, если считать, что Вход открывается всегда, и только обстоятельства могут заставить душу промахнуться…
…И всё это действительно не задокументируешь.

***
Из кабинета начальника отдела Варна вышел в растерянности. Консультация со Службой была лишней? Он серьёзно? А как бы он что-то понял насчёт Ауринни, если бы не посоветовался? Это всё равно как не посоветоваться с врачом, а заниматься самодеятельностью. Они там, наверху, решили потерять профессионализм? Специально для дела об убийстве бывшего правителя или совсем, за ненадобностью?
Он мысленно ругался, произносил так и оставшиеся невысказанными слова… а потом медленно прислонился к стене возле окна, сквозь которое лился тусклый серый свет.
На него пытались давить. Недвусмысленно, не особо скрываясь. Видимо, пришла директива. Видимо, от тех, кто устранил правителя. Это же так просто! А если он не посадит Зокийят, то его отстранят, и её посадит кто-то другой. Не сказать, чтобы Зокийят была ему чем-то близка, или нет…  не время, нельзя о этом думать, хотя мысли и лезут, и от них не отделаться, да и не хочется отделываться-то… Только вопрос в том, что посадить её —  несправедливо. В принципе. И, судя по решительности устранения бывшего правителя Айвера, отстранение от дела – это лучшее, что может с ним случиться, если он заупрямится. С чего им жалеть какую-то мелкую сошку – следователя? С другой стороны, на Айвере пока ещё действует закон, и если закон не исполнять, то планета погрузится в хаос, из которого будет очень трудно выбираться.
Он поёжился. Устранение правителя Айвера. Пусть и бывшего, пусть и отстранённого от должности в результате, как ходят неприятные слухи, не слишком чистого голосования. Он не смирился, стал предпринимать какие-то действия – и был убит. Что, государственность на Айвере уже убита вместе с ним, или ещё есть какая-то надежда?
Варна лихорадочно перебирал события последних месяцев. Финансовый кризис. Разрыв с Тайшеле – окончательный и бесповоротный. Там, говорят, начали твориться какие-то нехорошие дела, и не один Айвер решил держаться от них подальше. Отказ от дежурства Владеющих Силой на Переходе поставил точку в этом деле. Да, они действительно ушли, это задокументировано, и следящие камеры не обманешь. Трудно с теми, кто сильнее – Сильнее людей… поэтому их боятся и им не верят. Поэтому и к Службе тоже относятся подозрительно. Терпят – из-за застрявших душ и постоянной опасности, исходящей от нематериальной стороны жизни планеты. Да, тут такая жизнь. Такая планета. Судя по обрывочным данным с других, идеальных условий вообще не бывает. Материки не тонут – и скажите спасибо.
Он заставил себя вернуться к убийству. Нужно проверить устойчивость системы. Если зашаталась сама основа безопасной жизни – беда. Если нет тех, кто возьмётся поддержать и укрепить шатающуюся основу – ещё большая беда… потому что бежать некуда. Вдобавок к призракам и ненормальным масштабам скорби по умершим не хватало только развала в колонии.
Всё было ясно… и сложно. Сердце сжималось от предчувствия неизбежной беды, и нарастало понимание: что бы ты ни делал, будет плохо. В разной степени, разным людям, но ему – обязательно. Вопрос только в том, насколько именно.
И оставался вопрос: если стабильная и нормальная жизнь уже какое-то время назад начала разваливаться, то как он умудрился это проморгать? Ведь ходил же на работу, что-то делал… жил. Вроде все текущие общественные неприятности были в пределах нормы…

***
Они приходили по адресам, которые получали от Службы, – не предупреждая, не спрашивая разрешения. Они приходили в форме, в спокойном синем с металлическим отливом. В форме тех, на кого можно опереться. К кому можно прислониться и поплакать. Да, — временно, потому что в их Кодекс входил запрет на личные отношения и на создание зависимости: тех, кому плохо, — от них. Но они были выше. Им не нужны были свиты из благодарных, они не ставили себя на пьедестал и не создавали из себя культ. Им было не надо. Просто – не надо. Для тех, кто не понимал, был официальный запрет бывшим пациентам на общение с ними. Единственное, что позволялось, — узнать день рождения того, кто вытащил тебя из самой глубокой бездны, которую только может пережить человек, и поздравить. Один раз в год. Не больше. Иначе того, кто тебя спас, уволят, и он больше никогда никому не сможет помочь. И если ты действительно благодарен, если любишь не для себя, а для другого, то выполнишь. Исключений не бывало. Исключения падали со своих высот в частную жизнь и находили другую работу.
А ещё – они уходили. Уходили, вернув тебя к жизни, отдав часть своей души, своё тепло, умения быть – вместе, поддерживать, помогать и идти рядом. И когда ты понимал, что уже – всё, что ты выбрался, прошёл по прозрачному хрупкому мосту между жутким прошлым и неясным, туманным, но живым будущим… они – уходили. И дальше надо было жить – одному. Может быть, с другими. Но – уже без них. Без тех, в синей с металлическим отливом форме, с тёплыми глазами. И в сравнении — очень часто! – оказывалось, что у других, у привычных, окружающих совсем не тёплые глаза и холодные руки… И с этим очень трудно смириться. С этим очень трудно жить. Идти дальше. Строить свою и только свою жизнь.
А люди в синей с металлическим отливом форме продолжали приходить к другим. И никому не полагалось знать, что таится за тёплым взглядом. Жалеют ли они о тех, от кого ушли. Мечтают ли вернуться. Хотят ли, чтобы незримые нити, связавшие их с теми, кому было невыносимо тяжело, а благодаря ним стало если и не легко, то – нормально, чтобы эти незримые нити продолжали жить. Их силой и невидимой бронёй, защищавшей их от боли расставаний, было молчание. Защищавшей ли?
Вечное молчание.
И только единицы могли прорваться сквозь него.

***
У Ирвади всё было плохо. Варна каждый раз не знал, что сказать, он понимал, что зажимается, что его накрывает холод, и ничего не мог с собой сделать. Вроде  — да, серебристые ровные интонации, всё хорошо, но… он знал, что со стороны это видно. Да, за спиной было прошлое. То, которое к этому привело. К тому, что ты постоянно тащишь эту рутину, не хочешь бросить, уверяешь себя, что всё плохое позади, и теперь всё в порядке. В относительном порядке. Когда тебе не треплют нервы, и на том спасибо. И уже хорошо. Когда тебя поддерживают… кажется. И вроде бы даже не завидуют тому, что у тебя есть жизнь, есть интересы, есть что-то большое и сияющее за пределами узкого тесного «вместе»… и нет места – ни этому «вместе» в большой жизни, ни наоборот. А там ведь, в жизни, есть другие… и не знать этого нельзя.
Ирвади болела. Долго, вяло, напоказ. Пыталась заниматься делами. Пыталась сделать свою жизнь – важной, интересной… Не завидовать. Не получалось. Вот когда Варна с трудом продвигался по службе, когда у него ничего не клеилось, у неё всё было отлично, и она чувствовала своё превосходство, но теперь…
Теперь Варна, подходя к дому, думал о последнем разговоре и о том, что он так и не посадил Зокийят Ауринни. За это могло последовать – нет, не наказание, что толку наказывать, если есть цель, которой нужно добиться любым способом. Не наказание.
Угрозы.

***
— И всё-таки ты продолжаешь ковыряться с этим делом. Ты перспективу-то видишь, несчастье моё?
Варна задумчиво и аккуратно отпустил на свободу издёрганную в клочья кисточку от занавески. Адисон усмехнулся, поглядев на то, что от неё осталось, но ничего не сказал. Занавеска была общественной.
— Ирвади умирает, — коротко сказал Варна.
— Ого…
— Меня больше никто не торопит. Не задаёт вопросов. Видимо, время у них есть, и они просто ждут, пока всё совершится своим путём.
— Логично. Правителя-то они уже убили.
За окном стремительно собирались на вечернюю вахту серые сумерки. Сумерки Айвера были долгими, дни пытались бороться за жизнь, но каждый раз проигрывали.
Адисон помолчал.
— Ты хотя бы приблизительно представляешь себе, кто такие эти «они»? Или тебе не положено?
— Положено.
— Ты что-нибудь сделал?
Варна молча кивнул. Рассказывать о сделанном, подозревая, что у стен