разразился длинной тирадой, и смысл ее был ясен — труд должен быть оплачен — тем более, что слово подкрепилось наглядной агитацией: он вытащил из кармана смятую десятку.
— Меняем? — спросил я, вытаскивая потную двадцатку.
И деньги перешли из рук в руки под аккомпанемент французских благодарно-стей. Я понял все, кроме последнего слова «женерозите».
Дома посмотрел словарь. Так я узнал, что я — щедрый!
* * *
Домой мы шли сквозь пышный и теплый Париж, лавируя меж столиками кафе — и надо же! Везде можно курить! — в пятнистой тени платанов и уже отцветшей акации, сквозь Сент-Антуан и Бастий, пока из-за угла не показалась Гранд Опера: сначала — серый купол с золоченой шапкой, и вскоре — ангелы и музы, и лиры и тимпаны, и бюсты великих прячутся в золоченых люнетах, и мрамора, порфиры, и ряды колонн. Я восхищен, я застываю перед этим тортом, где зал и сцена не больше, чем предлог. Он изготовлен для фойе: их множество, их площадь больше зала, все в золоте и хрустале, роскошные, как пышный бюст, как увлекательный роман с за-мужней дамой. Верховный дом свиданий, где зал — сенат всех куртизанок.
Там в темных ложах — белый бархат рук на красном бархате барьера, короткий блеск лорнета, и шепчет что-то в маленькое ухо с длинным бриллиантом некто мо-лодой, кудрявый. Сверкнет стекло бинокля с противоположной стороны, потом другое и приговор внесен на утверждение партера.
В антракте заседаний кордебалет выходит в специальное фойе — там покрови-тели — они любезны, льстивы, но рядом слышен злой шелест вееров и гневный шепот: травиата!
Так было, а сейчас не так.
Под сценою — бассейн, начальник всех пожарных там разводит карпов, они пугаются прыжков кордебалета и прячутся в глухом углу, но гром пуантов настигает их и там.
Потом свет гаснет, пустеют все фойе, и тень Виолетты проступает серой вуалью на позолоте стен — для тех, кто ее помнит.
Но мы свернем, пора домой, и Опера темнеет за спиною, сливаются колонны в сизой мгле, а впереди уж виден Лувр, но прежде чем войти в его гигантский двор, мы сядем ненадолго в угловом кафе, напротив Комеди франсез.
— Что изменилось здесь за десять лет? — подумал я, — и выпил белого Сансера. Он пах немного дыней и горячей глинистой землей.
Вокруг, в неярком свете фонарей, стояли старые французские дома, сложенные из золотистого песчаника. Я помнил все — их стены, наличники и гирлянды по-крытые тогда легким серым налетом — чадом бесчисленных кухонь, выхлопами автомашин, следами дыхания всех, здесь прошедших.
И пылью немецких сапог, слезоточивым газом восстания 1968, и пудрой многих поколений девиц, спешивших к месту работы:
— На Сен-Дени торопишься, бэйби?
— Нет. Отвали. Опаздываю.
Тогда дух авантюры плыл в воздухе сквозь аромат духов и запах лукового супа, картошки фри и тленный дух желтевших листьев.
Теперь дома стояли все как новые. Они отчистили их все, и вместе с сероватым налетом исчезли предчувствия — нечаянной радости, как в карточном гадании, и память о сисястой Марианне и баррикадах, и обещания чудес, а вместо них пришел порядок, расписание и cela ce fait — так принято. Париж замкнулся в красоте — молодой и франтоватой — и крупное сменилось мелким и изящным: ушли куда-то негритянки с Сен-Дени, счастливые владелицы не задниц, но бестящих крупов. Их заменили уроженки Юго-Восточной Азии — маленькие и хрупкие, они стоят теперь у Порт Сен-Мартен с веселым, но отсутствующим видом.
Тогда, в обменном пункте, мы вместе с деньгами получали незримые ключи, они могли открыть совсем не то, что мы хотели, теперь мы получаем лишь права: быть зрителем, быть посторонним, быть покупателем — не больше! — но не случайным соучастником всегда живого карнавала.
Теперь из-за угла на вас не бросится распатланная девица с воплем:
— Вы были «У Кармен»?
— Да.
— Пойдем обратно, я боюсь одна!
И если вы сидите посреди улицы Вивьен на мокром асфальте и никак не можете встать, к вам не подойдет старик в шикарном пальто, не спросит:
— Вам помочь?
Он отвернется и пройдет мимо с маленькой собачкой на ярком поводке.
Вас объедут машины и мотоциклисты: ведь вы — помните? — совсем недавно купили права смотреть. Но вы смотрели так внимательно, что лишняя бутылка вина проскочила незаметно.
И, кстати, вдруг закончился Сансер, открылись двери Комеди Франсез, и теат-ральная толпа — там те, кто в кедах, никак не смешивались с другими, в бриллиан-тах и вечерних платьях, — неторопливо разошлась по своим шикарным машинам и станциям метро.
За чашкой кофе я с любопытством рассматривал людей. Они шли мимо, мимо — самоуверенные китайцы искали Пале-Руайяль, и юные французы, все в костюмах: приталенные короткие пиджаки, узкие коротковатые брюки, остроносые туфли и, чудеса! — почти все бородаты — целеустремленно шли в метре от меня, но в другом пространстве.
«Молоды и красивы, — думал я, — откуда же такие озабоченные лица?» Ше-ренги нравственности и деловитости шли мимо: то ли американцы, то ли право-славные, не замечая ни пристального взгляда, ни самого моего существования.
Сквозь темную арку Лувра мы вышли на освещенный двор. Там, где когда-то пылал дворец Тюильри, на газонах и в кустах расположилось французское юноше-ство попроще. Один из них вскочил, с сомнением взглянул на нас, спросил огня. Всего-то! — я выдал зажигалку. Он прикурил, и быстро побежал к своим, взял пла-стиковый пакет, отпил из горлышка, и засмеялся. «Совсем как в Костроме», — по-думал я, и вспомнил трогательную беседу с тамошними полицейскими.
* * *
В винном магазине я купил бутылку пива.
— Вам дать маечку? — спросила продавщица.
— Какую маечку? — испуганно спросил я, незаметно ощупывая свое исподнее.
— Ну, пакетик.
— Зачем?
— Положите туда бутылку и будете пить из пакетика. У нас нельзя пить из бу-тылки.
Что делать? — я согласился.
Завернув в переулок, ведущий к Волге, я обнаружил полицейских. Немногая доза смелой воды уже сделала свое дело: я мечтал поговорить с ними.
Я торопился зря — они подошли первыми, затребовали паспорт, пробили его по базе, и, не обнаружив ничего, вернули.
— Скажите, — воспользовался я своим неожиданно наступившим правом спрашивать, — правда ли, что в Костроме можно пить на улицах, если бутылка в маечке?
— На улицах Костромы пить нельзя! — грозно сказал полисмен. Помолчал, и, отвернувшись, тоскливо добавил, — а в маечке — можно!
* * *
Мы шли по верхней набережной Лувра, поглядывая вниз, — там раньше в ры-жем свете фонарей прогуливались лишь редкие групки голубых, да знаменитые парижские клошары тащили свои тележки под мосты, — теперь вся набережная была усеяна пьющими из пакетиков компаниями. Парни прижимали девиц к тол-стым стволам платанов, и заходились в длинных поцелуях, как будто завтра их отошлют на фронт, китайцы на верхней набережной стыдливо отворачивались — не все, не все! — к пышным стенам Лувра, а я смотрел и думал, что за месяц жизни во Франции мы ни разу не видели целующихся мужчин, и даже идущих под руку не видели! Мы не заметили засилия арабов и африканцев — их было не больше и не меньше, чем раньше — и только еда изменилась. Никогда не предлагали уток в таком разнообразии, — и боже мой! какие все они были вкусные! Никогда не было так мало овощей в салатах и гарнирах: два крохотных помидора на горе травы — будь проклято здоровое питание! — и никогда метрдотели в ресторанах не делали оскобленного лица, когда я спрашивал их — очень вежливо, почти жалобно:
— В какое время закрываетесь?
— В 10 вечера, — говорили они и отворачивались.
“Horraire и cela ce fait — расписание и так принято — вот какое теперь лицо la Belle France”, — твердил я возмущенно жене всю дорогу к мосту дез Ар.
Его перила были сплошь закрыты загадочными плакатами. Конечно, мы знали, что под ними: бешеное количество брачных замков, замкнутых на решетках, на других замках, в каждом крохотном свободном месте — железные, латунные, сложные и простые амбарные — единственная традиция, которая, кажется началась у нас, и только позже перекинулась на Францию.
Мы шли по мосту, где тоже пили из маечек, и материли весь этот идиотизм.
— Запретить! — ругалась жена, — спилить замки и запретить!
— И что!? Придурки будут вешать замки на решетку Тюильри! Да мало ли ре-шеток!
Так мы дошли до конца моста и остановились, — я любовался подсвеченным куполом Института Франции.
Жена огляделась и застыла, вычитывая в сумраке английский текст плаката на изгибе решетки. Я оглянулся и вчитался во французский.
«Дорогие граждане! — было написано там. — Любовь — это не замок. Любовь — это ключ!»
* * *
Сегодня добрая дверь выпустила нас насовсем: мы уезжаем в Бретань.
Нагруженные рюкзаками мы перли на нелюбимый вокзал вниз по бульвару Монпарнас: осталось справа кафе Селект, — в 20-х годах здесь тоже летали меж столами ангелы славы, — теперь их больше нет, зато остались божественные утки с тонкой золотистой шкуркой. Мы заходили сюда прошлой ночью в память о «Фие-сте», которая в юности научила меня свободе и страсти. Сидели на террасе, а за ок-ном, внутри, мыши устраивали гонки, иногда проскакивая и к нам под стол.
Уже осталось позади кафе «Ротонда», куда идти не захотели мы, и «Дом», в ко-торый не успели — и близок уж вокзал: урод темной башни Монпарнас то и дело выглядывал из-за серых крыш.
Мы ищем кассы, путаясь в лестницах и эскалаторах, читаем указатели на двух языках сразу, но ничего не понимаем, а где-то сбоку стоит пианино: «Развлекайтесь кто может», — пишет на табличке железная дорога, — и некто в приталенном кос-тюмчике развлекается Шубертом.
Странная конструкция с тремя парами велосипедных педалей и розетками пре-граждает нам дорогу: «Зарядите свои дивайсы!» — сообщает инструкция, и двое экологических граждан, несмотря на жару, задорно крутят динамо-машину. Мне хочется присоединиться, но мы опаздываем, — эх! Трудно покидать Париж! — все время хочется остановиться, и заглянуть в подъезд, и выпить кофе на террасе, взять в руки книжку на развале.
Но кассы найдены, в руках билеты, мы вылетаем на платформу — а может быть, не ехать!? Остаться!? Что там, в Бретани!? Ах, не знаю! Там не хуже! — и в сумер-ках платформ мерцают меж путей таинственные синие огни.
Там Ренн и рыцари Круглого Стола, Пемпонский лес и море.
ЛЕС. Пемпон.
Пемпонский лес не превратился в пашню только благодаря своему местополо-жению: он занимает довольно высокие холмы, а лошади безумных кельтов не радо-вались перспективе тащить плуг в гору. Они затеяли войну, и били их копытом по железным лбам. Лошади победили, и лес остался: им благодаря мы можем погру-зиться в золотое и зеленое, наткнуться за поворотом на обширную поляну, — там в зарослях стоят каменные римские легионеры, — они обозначают торжественный въезд в Эколь Спесьяль Милитэр де Сен-Сир, где как во всех Высших Военных Школах готовят разнообразных мясников для всех частей света. Или на маленький замок из темно-красного местного камня — он плавает в пруду вместе с пескарями и лягушками, и томно сверкает на солнце черной сланцевой черепицей, — особенно на двух остроконечных башнях над главными воротами.
Деревья смыкаются над дорогами в глубине леса. От них уходят просеки — мелькнет и надпись: «Проприете привэ» — и там, в тиши, сияет стриженный газон, бретонский
